Король гор

В качестве примера приведу только один случай из его жизни, который дает исчерпывающее представление о характере Харриса. В 1853 году он был компаньоном одного торгового дома в Филадельфии. Его племянник, которому в ту пору исполнилось семнадцать лет, решил нанести ему визит. Он обнаружил своего дядю на площади Вашингтона перед горящим домом. Харрис стоял, засунув руки в карманы. Вильям хлопнул его по плечу. Харрис обернулся и сказал:

– Это ты? Привет, Билл. Не вовремя ты появился, сынок. Этот пожар меня разорил. Я влил сорок тысяч долларов в капитал торгового дома, а спасти не удастся ни единой спички.

– Что ты намерен делать? – спросил ошеломленный парень.

– Что я буду делать? Сейчас одиннадцать часов. В кармане моего жилета завалялась пара золотых монет, и я предлагаю тебе позавтракать. Я угощаю.

Редко можно встретить таких стройных и элегантных мужчин, как Харрис. У него мужественная внешность, высокий лоб, ясные глаза и гордый взгляд. Эти американцы никогда не выглядят хилыми и уродливыми. Знаете почему? Потому что они не позволяют стреножить себя путами замшелой цивилизации и свободно развивают свои умственные и физические способности. Школой им служит свежий воздух, учителем – реальная жизнь, а кормилицей – свобода.

Обычно я мало обращал внимание на господина Мерине. Джакомо Фонди я рассматривал с безразличным любопытством, какое испытывают на выставках экзотических животных. Малыш Лобстер также не вызывал у меня большого интереса. Зато с Харрисом я по-настоящему сдружился. Его открытое лицо, простые манеры, суровость, сочетавшаяся с мягкостью, вспыльчивый и вместе с тем рыцарский характер, странность его юмора и живость чувств неудержимо влекли меня к нему, хотя самому мне не свойственны ни горячность, ни страстность. В окружающем мире мы любим то, чего нет в нас самих. Джакомо одевался во все белое, потому что сам он был черным. Американцев я обожаю именно потому, что сам я немец.

Что же касается греков, то с ними я не сблизился даже после четырех месяцев проживания в Греции. Нет ничего проще, чем жить в Афинах, совершенно не соприкасаясь с коренными жителями этой страны. Я не посещал кафе, не читал ни Пандору, ни Минерву и вообще не читал никаких местных газет. Я не посещал театров, потому что у меня нежный слух, и любая фальшивая нота оскорбляет меня сильнее, чем удар кулаком. Я просто жил в доме вместе с моими хозяевами, моим гербарием и Джоном Харрисом. Поскольку у меня был дипломатический паспорт и официальный статус, я мог быть представлен в королевском дворце. По приезде я послал свою визитную карточку главному церемониймейстеру и главной статс-даме и мог рассчитывать на приглашение на первый королевский бал. Для такого случая я хранил красивый расшитый серебряными нитями красный костюм, подаренный мне тетей Розенталер накануне моего отъезда. Это был официальный мундир ее покойного мужа, служившего препаратором в отделе естественной истории Минденского филоматического13 института. Моя добрейшая тетя отличается исключительным здравомыслием, и она точно знает, что в любой стране мира к мундирам, особенно к красным, относятся с величайшим почтением. Мой старший брат заметил, что я выше ростом моего покойного дяди и по этой причине рукава его мундира не доходят до кистей моих рук. Но в ответ на это замечание мой отец немедленно заявил, что все будут ослеплены серебряным шитьем, а принцессы не станут рассматривать меня с близкого расстояния.

К сожалению, при дворе за весь сезон не устроили ни одного бала, и единственным зимним развлечением для меня стало цветение миндальных, персиковых и лимонных деревьев. Ходили смутные слухи о том, что большой королевский бал назначен на 15 мая. Об этом, в частности, писали полуофициальные газеты, но твердо рассчитывать на то, что бал состоится, не было никакого смысла.

Мои исследования, как и развлечения, шли своим чередом. Я досконально изучил Афинский ботанический сад. Он не очень разнообразен, не очень красив и напоминает быстро пустеющий мешок. Гораздо богаче выглядит королевский сад. Один ученый француз по фамилии Баро собрал в нем образцы всего растительного мира Греции – от островных пальмовых деревьев до камнеломок, произрастающих на мысе Сунион. Я целыми днями изучал растения, высаженные господином Баро. Королевский сад открыт для публики лишь несколько часов в день, но я заговаривал по-гречески с часовыми, и из любви к родному языку они разрешали мне пройти. Господин Баро охотно прогуливался со мной по саду. Он уделял мне время из любви к ботанике и французскому языку. В его отсутствие я старался разыскать главного садовника, человека чрезвычайно тощего с ярко-рыжими волосами. С ним я беседовал по-немецки. До чего же выгодно быть полиглотом!

Каждый день я пополнял свой гербарий, прогуливаясь в окрестностях Афин, но никогда не забредал слишком далеко от города, поскольку опасался попасть в руки разбойников, орудовавших неподалеку от столицы королевства. Я не трус, и это будет доказано дальнейшим ходом событий, но жизнью я, тем не менее, дорожу. Этот дар достался мне от родителей, и в память о них я хочу сохранить его как можно дольше. В апреле 1856 года выходить из города было очень опасно, как, впрочем, и находиться в самих Афинах. Когда я забирался на склон горы Ликабет, меня неотступно преследовала навязчивая мысль о несчастной госпоже Даро, ограбленной среди бела дня. На холмах Дафны я вспоминал о пленении двух французских офицеров. На Пирейской дороге я невольно задумывался о банде воров, разъезжающих под видом свадьбы на шести фиакрах и расстреливающих прохожих сквозь зашторенные окна карет. На Пентеликонской дороге я вспоминал о пленении герцогини де Плезанс и о недавней истории, приключившейся с Харрисом и Лобстером. Они выехали на прогулку на принадлежавших Харрису персидских лошадях и на обратном пути попали в засаду. Два вооруженных бандита остановили их на середине моста. Мои друзья огляделись и обнаружили, что на дне соседнего оврага притаилась дюжина вооруженных до зубов мазуриков, охранявших порядка пятидесяти узников. Всех, кто оказался в этом месте после восхода солнца, разбойники выпотрошили и связали, чтобы никто не смог сбежать и поднять тревогу. Харрис и его племянник не были вооружены. Джон сказал по-английски: «Отдадим им деньги. Нет смысла, чтобы нас зарезали из-за двадцати долларов.» Бандиты, не отпуская поводья лошадей, подняли брошенные на землю монеты, и знаками приказали всадникам спуститься в овраг. И вот тут Харрис потерял терпение. Мысль о том, что его свяжут, как барана, показалась ему отвратительной. А надо сказать, что мой друг – человек не робкого десятка. Он обменялся взглядом с Лобстером, и в тот же момент два кулака, словно ядра, обрушились на головы бандитов. Противник Вильяма рухнул навзничь, успев разрядить в небо свой пистолет, а противник Харриса, на которого обрушился гораздо более сильный удар, перелетел через ограждение моста и свалился посреди своих товарищей. Харрис и Лобстер пришпорили лошадей и мгновенно умчались. Однако бандиты опомнились, выскочили на мост и открыли огонь из всех стволов. Лошадей они убили, а всадники пустились бежать со всех ног и поставили в известность жандармов, которые рано утром, правда, через день, выслали на место происшествия наряд.

Для нашего милого Христодула смерть лошадей стала настоящим горем, но он ни единым словом не осудил их убийц. «Что вы хотите? – заявил он с беспримерным добродушием, – они такие, какие есть.» С мнением нашего хозяина согласны почти все греки. И ведь нельзя сказать, что бандиты щадят своих соотечественников и показательно суровы только по отношению к иностранцам. Просто грек, ограбленный своими братьями, с самоотречением полагает, что его деньги так или иначе остаются в семье. К бандитским ограблениям местное население относится точно так же, как женщина из простонародья относится к побоям своего мужа: как правило, она искренне восхищается им и всем рассказывает, как здорово он ее бьет. Вот и греческие моралисты жалуются на бесчинства, творящиеся в сельской местности, точно так же как любящий отец осуждает проделки своего сына. Вслух он его ругает, а потихоньку жалеет. Тот же самый отец был бы страшно недоволен, если бы его сын стал похож на сына соседа, о котором нельзя сказать ничего плохого.

К сказанному следует добавить, что в те дни, когда я сошел на греческий берег, самым выдающимся героем Афин считался человек, ставший истинным бедствием для всей Аттики14. В гостиных и в кафе, в парикмахерских, служивших местом встреч простого народа, и в аптеках, где собирались местные буржуа, на грязных улочках местного базара и на пыльных перекрестках центра города, в театрах, на воскресных концертах и на дорогах Патисии люди говорили только и исключительно о великом Хаджи-Ставросе, а если клялись, то только именем Хаджи-Ставроса. Неуязвимый Хаджи-Ставрос, наводящий страх на жандармов Хаджи-Ставрос, великий Король гор Хаджи-Ставрос! Казалось, еще немного (Господи, прости!) и люди начнут молиться на Хаджи-Ставроса.

В одно из воскресений, когда у нас обедал Джон Харрис (это было вскоре после приключившейся с ним истории), я попросил нашего доброго Христодула что-нибудь рассказать о Хаджи-Ставросе, с которым он часто встречался в годы войны за независимость, когда тема разбойничьих нападений была не столь популярна, как в наши дни.

Христодул осушил стакан санторинского вина, разгладил усы и начал длинный рассказ, сопровождая его тяжелыми вздохами. Он поведал нам, что Ставрос был сыном священника греческой церкви, служившего на острове Тино. Никто не знает, в каком именно году он родился: в прежние времена греки не знали своего возраста, поскольку записи актов гражданского состояния есть не что иное, как порождение нынешней эпохи всеобщего упадка. Отец собирался направить сына в лоно церкви, и поэтому научил его читать. В двадцать лет Ставрос совершил паломничество в Иерусалим, после чего добавил к своему имени титул Хаджи, что значит паломник. Когда Хаджи-Ставрос возвращался из Иерусалима в родную страну, его захватили пираты, но он сумел с ними договориться и из пленника превратился в матроса. С этого момента он непрерывно воевал с турецкими кораблями и вообще с любыми судами, на борту которых не было пушек. После нескольких лет службы он решил, что уже достаточно потрудился на своего хозяина и ему пора позаботиться о себе самом. А поскольку у Ставроса не было своего корабля и не было денег на его покупку, ему пришлось заняться тем же пиратством, но только на суше. Восстание греков против турецкого господства дало ему возможность половить рыбку в мутной воде. Он так и не понял, был ли он бандитом или повстанцем, и кем командовал – ворами или партизанами. Ненависть к туркам не ослепляла Хаджи-Ставроса до такой степени, чтобы у него пропадало желание разграбить по пути греческое село. Он был рад любым деньгам, откуда бы они ни поступали – от друзей или от врагов, путем простой кражи или в результате славной экспроприации. Благодаря столь мудрой непредвзятости он сумел быстро сколотить состояние. Пастухи охотно вставали под его знамена, быстро смекнув, что под началом Хаджи-Ставроса можно неплохо заработать. Вскоре его репутация возвысилась настолько, что он сумел сколотить целую армию. Лидеры мировых держав, поддерживавших греческую войну за независимость, были осведомлены о его подвигах, но ничего не знали об их финансовой стороне. В те времена для всего мира Хаджи-Ставрос стал символом прекрасной и благородной борьбы. Лорд Байрон посвятил ему оду, парижские поэты и ораторы сравнивали его с Эпаминондом и даже с Аристидом15. В Сен-Жерменском предместье для него вышивали знамена. Со всех сторон сыпались предложения об оказании финансовой помощи. Он получал деньги от Франции, Англии и России. Я не стал бы клясться, что он никогда не получал денег от Турции, все-таки он был настоящий паликар. В конце войны случилось так, что Хаджи-Ставрос вместе несколькими руководителями повстанцев оказался в афинском Акрополе, осажденном турками. Свое спальное место он разместил в акропольских Пропилеях16, а по бокам у него разместились греческие вожди, Маргаритис и Лигандас, каждый из которых хранил свои сбережения под подушкой. А когда наступила прекрасная летняя ночь, внезапно рухнула крыша, да так ловко, что раздавила всех, кто находился внутри, кроме Хаджи-Ставроса, который в этот момент вышел на свежий воздух покурить. Он унаследовал богатства своих товарищей по оружию, и все подумали, что он выиграл их в карты. Но тут на голову счастливца свалилась беда, прервавшая его триумфальное шествие: в стране наступил мир. Хаджи-Ставрос поселился со своими деньгами в деревне и стал внимательно следить за развернувшимся в стране удивительным действом. Великие державы, подарившие Греции свободу, сделали попытку учредить в стране королевство. До мохнатых ушей старого паликара теперь долетали весьма неблагозвучные слова: все только и говорили, что о правительстве, армии, общественном порядке. Он чуть не умер от смеха, услышав, что должен представить отчет о своих богатствах в местную префектуру, но резко посерьезнел, когда к нему явился представитель налогового органа и потребовал уплатить годовой налог. Он вышвырнул сборщика налогов за дверь, предварительно облегчив его карманы, полные собранных денег. В результате против него ополчилось правосудие, и он был вынужден уйти в горы. Это было к лучшему, потому что в своем доме он страшно скучал. В какой-то мере он признавал необходимость крыши над головой, но лишь при том условии, что спать он будет не под крышей, а на ней самой.

Его бывшие товарищи по оружию разбрелись по всему королевству. Государство наделило их участками земли, и они, недовольно брюзжа, обрабатывали свои наделы, с отвращением вкушая политый потом хлеб. Но когда отставные бандиты узнали, что их предводитель не в ладах с законом, они продали свои наделы и поспешили встать под его знамена. Что же касается Хаджи-Ставроса, то он, будучи ловким администратором, не стал продавать свои земли, а сдал их в аренду.

Мир и праздность довели бывшего пирата до болезни, но горный воздух его омолодил, да так быстро, что в 1840 году он замыслил жениться. К тому времени он уже разменял шестой десяток, но людям подобного склада старость, как известно, не к лицу. Даже смерть два раза подумает, прежде чем решит к ним наведаться. Он женился на богатой наследнице одного из самых знатных семейств Лаконики, в результате чего между ним и виднейшими деятелями королевства установились весьма дружеские отношения. Жена подарила ему дочь, но из-за того, что она повсюду следовала за своим мужем, несчастная внезапно заболела горячкой и умерла. Он сам воспитал своего ребенка, к которому относился с материнской нежностью. Разбойники приходили посмотреть, как девочка прыгает у него на коленях, и, смеясь, говорили: «Только молока тебе не хватает.»

Родительская любовь заметно оживила его фантазию. Хаджи-Ставрос загорелся мыслью сколотить для дочери королевское приданное и взялся за изучение финансовых вопросов, о которых имел самое примитивное представление. Он перестал хранить деньги в сундуках и начал их вкладывать. Он постиг все фокусы финансовых спекуляций и изучил теорию управления государственными финансами Греции и зарубежных стран. Говорят даже, что его увлекла идея товарищества на паях, и он решил поставить разбойничий бизнес на акционерную основу. Один марсельский грек несколько раз возил его в Европу. Однажды в Англии он стал свидетелем выборов, проходивших в каком-то заштатном городке Йоркшира. Насладившись этим зрелищем, Хаджи-Ставрос глубоко задумался о преимуществах конституционной формы правления. Вернувшись домой, он с жаром принялся извлекать доход из государственных институтов своей родной страны. Для начала он сжег несколько деревень, оказав тем самым важную услугу оппозиции. Затем он сжег несколько других деревень, на этот раз в интересах консервативной партии. Отныне, чтобы свалить кабинет, следовало обращаться непосредственно к Королю гор. С помощью предоставленных им неопровержимых аргументов можно было легко доказать, что полиция работает из рук вон плохо и в интересах национальной безопасности следует сменить кабинет министров. Одновременно он преподал жестокие уроки врагам порядка, показав, что за совершенным преступлением неотвратимо следует наказание. Его политические таланты получили всеобщее признание, и с тех пор в правящих кругах он пользуется непререкаемым авторитетом. Отныне все партии ведут предвыборную политику в соответствии с его рекомендациями. Он существенно изменил представительную систему власти: если раньше один депутат представлял в парламенте множество людей, то теперь его лично представляют примерно тридцать депутатов. Однажды наш самый умный министр, знаменитый Ралетис, заявил во всеуслышание, что, если один и тот же человек слишком часто прикасается к рычагам государственного управления, то он может в конце концов сломать правительственную машину. Потом министр решил, что одного заявления недостаточно. Он задумал посадить Хаджи-Ставроса в золотую клетку и пригласил его на встречу в местечко Карвати в загородный дом одного иностранного консула. Хаджи-Ставрос явился на встречу без охраны и без оружия. Министр и разбойник были давно знакомы. Они пообедали, как старые друзья, и во время десерта Ралетис предложил сотрапезнику полную амнистию, ему самому, и его подручным, а вдобавок звание дивизионного генерала, пост сенатора и десять тысяч гектаров леса в собственность. Паликар немного подумал и отказался. «Возможно, двадцать лет назад я бы принял все это, – сказал он, – но теперь я слишком стар. В моем возрасте не стоит менять образ жизни. Меня не соблазняет пыль афинских улиц. В сенате я буду спать, а если ты дашь мне под начало солдат, то я могу ненароком разрядить пистолет в их униформы, причем исключительно в силу привычки. Иди, занимайся своими делами и не мешай мне заниматься моими.»

Однако Ралетис не признал поражения. Он попытался разъяснить разбойнику неприглядную сущность его ремесла. В ответ Хаджи-Ставрос посмеялся над ним, заявив с обезоруживающей прямотой:

– Приятель, если каждый из нас возьмется составлять список своих прегрешений, то неизвестно, чей список окажется длиннее.

– Подумай, – продолжал упорствовать министр. – Ведь от судьбы не уйдешь. Не сегодня завтра ты умрешь страшной смертью.

– Аллах керим17! – по-турецки ответил ему Хаджи-Ставрос. – Ни ты, ни я не способны читать по звездам. Но у меня по крайней мере есть одно преимущество: мои враги носят мундиры, и поэтому я вижу их издалека. Ты же не всегда видишь своих врагов. Прощай, брат.

Шесть месяцев спустя министр был убит своими политическими противниками. Зато бандит все еще жив.

Наш хозяин не стал перечислять все подвиги своего героя. Для этого не хватило бы целого дня. Он ограничился тем, что назвал самые громкие из них. «Лично я сомневаюсь, – сказал он, – что на свете есть хоть одна страна, в которой коллеги Хаджи-Ставроса были бы способны столь же виртуозно провести операцию по ограблению парохода. Я имею в виду Нибур, пароход, принадлежащий австрийскому отделению Ллойда, который паликар в один прекрасный день в одиннадцать часов утра умудрился ограбить на суше. В то утро Нибур возвратился из Константинополя, доставив груз и пассажиров в порт Каламаки, расположенный в восточной части Коринфского перешейка. К пароходу были поданы четыре фургона и два омнибуса для транспортировки груза и пассажиров в небольшой порт Лутраки, находящийся на противоположной стороне перешейка, где их ожидал другой пароход. Ждать ему пришлось долго. Среди бела дня на живописной дороге, да еще на ровной местности, лишенной всякой растительности, Хаджи-Ставрос похитил товары, багаж, деньги пассажиров и оружие жандармов, сопровождавших транспортную колонну. В тот день он отхватил двести пятьдесят тысяч франков!» – с нескрываемой завистью закончил свое повествование Христодул.

Много было разговоров о зверствах Хаджи-Ставроса. Его друг Христодул уверял нас, что разбойник никогда не творит зла ради собственного удовольствия. Мол, человек он сдержанный, трезвый и ни на чем не помешанный, в том числе на кровопролитии. Если ему и доводилось слишком сильно поджарить пятки какому-нибудь богатому крестьянину, то лишь для того, чтобы выведать, где этот сквалыга прячет свои денежки. Как правило, он очень обходительно обращается со пленниками, за которых можно получить выкуп. Однажды летним вечером 1854 года разбойник вместе со своей бандой нагрянул к крупному торговцу с острова Эвбея господину Воиди. Он застал всю семью в сборе, и вдобавок обнаружил там местного судью, игравшего в карты с хозяином дома. Хаджи-Ставрос предложил судье сыграть на его свободу. В итоге бандит проиграл и охотно признал свое поражение. Он увел господина Воиди вместе с сыном и дочерью, но не тронул жену, чтобы она могла спокойно собирать деньги для выкупа. В день, когда произошел налет, у торговца разыгралась подагра, у дочери поднялась температура, а мальчик был бледный и отекший. Два месяца спустя все трое вернулись домой полностью излечившимися, и произошло это благодаря пребыванию на свежем воздухе, хорошему уходу и физическим упражнениям. Вся семья смогла поправить здоровье за пятьдесят тысяч франков. Разве это дорого?

«Должен признаться, – добавил Христодул, – что наш друг безжалостен по отношению к злостным неплательщикам выкупа. Если задолженность по выкупу не погашается в установленный срок, то он убивает своих пленников, действуя в точном соответствии с обычаями делового оборота. Можете считать, что это его личная манера опротестовывать векселя. Однако несмотря на мое восхищение этим героем и крепкую дружбу, связывающую наши семьи, я так и не простил ему убийство двух юных девушек из Мистры. Это были четырнадцатилетние близняшки, красивые, как мраморные статуэтки, и к тому же помолвленные с юношами из Леондари. Они до того были похожи друг на друга, что, когда их видели вместе, люди думали, что у них двоится в глазах. Однажды утром девушки пошли на прядильную фабрику продавать коконы шелкопряда. Они легко бежали по дороге, неся вдвоем одну большую корзину, и со стороны могло показаться, что двух голубок впрягли в одну тележку. Хаджи-Ставрос увел их в горы и написал письмо матери. В нем он сообщил, что вернет девушек за десять тысяч франков, которые должны быть уплачены не позднее конца месяца. Мать девушек была весьма зажиточной вдовой и владелицей прекрасных тутовых деревьев, но у нее, как и у всех нас, вечно не хватало наличных денег. Она стала просить деньги взаймы под залог своего имущества, но в нашей стране очень трудно получить заем даже под двадцать процентов годовых. Чтобы собрать всю сумму, ей потребовалось больше шести недель. Наконец, собрав деньги, она погрузила их на мула и пешком отправилась в лагерь Хаджи-Ставроса. Но когда они добрались до горячих источников Тайгета, как раз до того места, где из-под платана бьют семь родников, мул, который только что бодро шагал по тропинке, встал как вкопанный и ни за что не хотел идти дальше. В ту же секунду бедная мать увидела на дороге своих юных дочерей. Горло у каждой было перерезано до самых позвонков, и их красивые головки почти не держались на телах. Она уложила бедняжек на мула и отвезла тела в Мистру. С тех пор она потеряла способность плакать, а вскоре разум ее помутился, и она умерла. Я знаю, что Хаджи-Ставрос горько сожалел о содеянном. Правда, он полагал, что она очень богата и просто не желает платить. Этих детей он убил в назидание другим. И что вы думаете, с той поры все платежи вносятся строго в указанный срок, и никто не смеет заставлять себя ждать.»

– Brutta carogna!18 – воскликнул Джакомо и с такой силой ударил кулаком по столу, что весь дом затрясся, словно при землетрясении. – Ну, попадись он мне, уж я-то сразу внесу свой залог. Выдам ему вот этим кулаком десять тысяч раз по голове, и он сразу уйдет на покой.

– А я, – со спокойной улыбкой промолвил Лобстер, – хочу лишь одного: чтобы он оказался в пятидесяти шагах от моего револьвера. А вы что скажете, дядя Джон?

Харрис в этот момент тихо насвистывал какой-то американский мотивчик, и лицо у него заострилось, словно лезвие стилета.

– Ушам не верю, – пропел своим мелодичным голосом господин Мерине, самый гармоничный человек из всех живущих на нашей Земле. – Возможно ли, чтобы такие ужасы творились в веке, в котором мы, слава Богу, живем. А все из-за того, что Общество содействия перевоспитанию злодеев еще не открыло свое отделение в этом королевстве. Но, позвольте, разве у вас нет жандармерии?

– Есть, конечно, – ответил Христодул. – В ее составе 50 офицеров, 152 сержанта и 1250 жандармов, из которых 150 конных. Это лучшая воинская часть королевства, не считая войска Хаджи-Ставроса.

– Больше всего меня удивляет, – сказал я, присоединившись к общему хору голосов, – что такому злодейству не воспротивилась дочь этого старого урода.

– Но она не живет с ним.

– И то хорошо! А где она?