Неомаг

– Может быть, это и так. Не знаю. Ту цену, что я заплатил за свой дар… – Максим почувствовал волну злобы, поднимающейся из живота и туманящей рассудок.

Он прикрыл глаза. Воссоздал в голове образ свечи. Задышал глубоко и медленно, так чтобы пламя свечи не колебалось, постепенно, всё больше замедляя его. Вдох слился с выдохом, со стороны казалось, что он совсем не дышит, настолько редким было его дыхание. Грудь не шевелилась. Воздух проходил сквозь не1 прямо в живот, заставляя его расширяться во все стороны.

Иван молча глядел на него. Ждал. Через несколько минут Максим открыл глаза. Сказал спокойно.

– Я недоучился, ушёл.

– Почему?

– Давай по порядку.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…Разбудил меня старик под самый вечер. Легко поднял на руки и отнёс в баню. Долго пари́л, обрабатывая веником, поворачивал к себе то одним, то другим боком.

Всякий раз, когда я порывался задать ему вопрос, он молча качал головой: не время. Когда я совсем сомлел, он также молча вынес меня в предбанник, обтёр и переодел. Старик протянул мне ковш, полный молока. Показал – пей до дна. Я послушался, но едва выпил половину, как тело скрутил жёсткий приступ рвоты. Когда он закончился, я, обессиленный, откинулся на оструганные доски предбанника.

Процедура повторялась ещё три раза. Баня, молоко, рвота. Между процедурами я спал. На четвёртый день мой организм перестал отторгать предложенное мне питьё. Старик удовлетворённо кивнул. За это время он не произнёс ни слова, и мне не позволял говорить.

Эти четыре дня отняли остаток моих сил. Я лежал, бессильно откинувшись на деревянную лавку, голыми плечами ощущая гладкое дерево. Странное это было жилище: рубленное из толстых брёвен, с окнами, выходящими на три стороны света, только у северной стены – белёная русская печь.

Я наслаждался тишиной в голове. Открылась дверь, из сеней в горницу вошёл старик. Остановился посреди комнаты. Мне было неудобно смотреть на него, я попытался приподняться на локтях, ничего не вышло – сил не было.

– Что, странник, лучше? – в усы усмехнулся старик.

– Кто вы? – выдавил я.

В ответ на мой вопрос он весело расхохотался.

– Мне кажется, тебя должно интересовать, не кто я, а кто ты.

– Я не слышу голосов, почему?

– На твоём месте я бы спросил, почему ты начал слышать голоса.

Он смотрел мне прямо в глаза, я выдержал его взгляд. Старик улыбнулся:

– Ты мне нравишься. В тебе чувствуется сила. Отдыхай пока.

– Мне надо знать, что происходит. – Я не оставлял попыток сесть, но всё было бесполезно.

– Всё, что тебе надо – это покой и сон.

Он стоял, в задумчивости покусывая ус:

– Поговорим, когда сил наберёшься. А теперь спи. Развернувшись, он вышел из комнаты. Через пару минут я уснул…

Максим замолк, наклонился вперёд, опершись руками о колени и задумчиво глядя в темноту ночи. За спиной завели свою песню цикады.

– Он объяснил тебе, что произошло? – рядом щёлкнула зажигалка, в темноте затеплилась ярким огоньком сигарета.

– Что? Ах да, конечно. Без сил я пролежал почти неделю. Ел и спал. С помощью Деда выползал на солнышко. Когда я смог самостоятельно выйти на улицу, у нас со стариком состоялся разговор. Он всё мне объяснил.

– Он рассказал, кто он такой?

– Нет, я и не спрашивал. Меня больше интересовало, что происходит со мной.

– И что же с тобой происходило?

– Как я и предполагал, во всём виновата авария. У меня был ушиб правой стороны головы. Как раз той части мозга, которая и отвечает за всякие такие иррациональные способности.

– Многие ударяются головой, но не все становятся колдунами и экстрасенсами.

– Да не многие, просто сошлось много событий в одной точке. Удар, одновременная смерть близких людей. Это инициировало мои способности.

– И это всё?

– Нет, было ещё кое-что, но это не имеет отношения к делу.

– Почему ты вдруг перестал слышать голоса?

– Я не перестал, но об этом дальше.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…галлюцинации – голоса в моей голове? – я выжидательно смотрел на старика.

Он так и не сказал, как его зовут, велел называть себя Дедом, тем более что ему действительно было глубоко за 80, хоть по виду не скажешь.

– Нет, то, что ты слышишь, это не прихоть больного разума. Это мысли и эмоции окружающих тебя людей.

– Но почему в них столько грязи?

– Понимаешь, Странник, человек способен увидеть и услышать только то, что он может видеть и слышать. Только то, что есть в нём самом.

– Не понимаю.

– Человек, который полон дерьма до самых бровей, не сможет увидеть красоту морозного узора на оконном стекле. Тот, кто предаёт, видит вокруг себя только предательство и измену. Тот, кто обманывает, не в силах поверить, что его партнёр ему верен. Тот, кто лжёт, всех подозревает во вранье…

– Подобное к подобному?

– Да. – Он замолчал, закусив крепкими зубами травинку.

– Выходит, что я дерьмо?

– А ты считал себя ангелом? – он захохотал, откинувшись на душистое сено.

– Нет, но…

Я запнулся: мальчик из богатой семьи, немного избалованный, но не плохой, нет.

– А ты загляни поглубже в себя, – сказал Дед, – в самую суть. Так ли ты хорош, как о себе думаешь? Ничего не происходит просто так, без причины. И чаще всего причина внутри, а не вовне. В самом человеке.

Он был прав, и я ненавидел его за эту правду. Его и себя. С самого детства я доставлял много беспокойства родителям. Прогуливал школу, дерзил учителям. Рано начал курить, потом выпивать. Из-за драк сменил несколько школ. Окончив школу, ни в какой институт я, конечно, не поступил, шатался по улицам. Ни слезы матери, ни разговоры с отцом не помогали. Через год я загремел в армию. Отец даже не стал меня отмазывать. Вот армия – меня сильно напугала.

Мне повезло. В роте, куда я попал, оказался мой земляк, парень из соседнего района. И хоть на гражданке наши районы враждовали, в армии я был «земелей» – значит, своим. Это обстоятельство на первые полгода сделало мою жизнь более-менее сносной. Потом он дембельнулся. Но к тому времени у меня прорезался талант. Оказалось, что я хорошо рисую. Это плюс богатая фантазия, помогли мне делать всевозможные «партаки» что так нравятся «доблестным» воинам.

Все «деды» хотят наколки, а рисунки у меня выходи́ли хорошо, да и рука оказалась лёгкой, колол быстро и качественно. Слава хорошего «кольщика» избавила меня от унизительных обязанностей «простых» солдат. Так что до «дембеля» я дожил вполне сносно. Чему был несказанно рад. Так как видел, что с другими творили озверевшие от безделья и водки «деды». Армия меня испугала и заставила задуматься.

Нельзя сказать, что я кардинально изменился. Вернувшись домой, я пробездельничал пару месяцев. Пил с друзьями и подругами, а потом устроился на работу. Проработав полгода, понял: рабочая жизнь не для меня. Я решил пойти учиться. Помог отец. Устроил в институт, на факультет дизайна.

Женился я по залёту. На летней дискотеке познакомился с девчонкой. Высокая и стройная, она сразу понравилась мне. Ольга праздновала с подругами поступление в институт, а я с пацанами – окончание третьего курса. Сначала начали встречаться, потом спать. Она забеременела, мы поженились. Она хотела, а мне было всё равно. Тем более, родители у неё оказались более чем обеспеченными. Потом родилась дочка. Надо сказать, хорошим мужем я не был. Жену любил, но я был молод, мне хотелось гулять и веселиться. А тут пелёнки, распашонки. Роды были сложными, во время них она вся разорвалась, и после них стало не до секса. А я парень видный. Гормон в крови гуляет. Налево стал бегать, хорошо ещё, Ольга ничего не знала.

Да ещё сестрёнка её постоянно мне глазки строила, всё норовила то бедром задеть, то грудью прижаться. У меня от такого внимания, мысли нехорошие стали появлятся на её счёт. Сестра Ольги, та ещё кошка, даром, что семнадцать недавно исполнилось, не зря её Катенком все звали. За месяц до аварии пришла в гости, Ольга с Настей, гуляли. Вошла, одетая в короткое лазоревое платье, процокав каблучками, повела шальным глазом. Стоит, смотрит на меня сквозь прищур зелёных глазищ, язычком по нижней губе водит:

– На улице жара. Попить налей, пли-и-и-з.

– Сама налей, – грубовато ответил я.

Настёна всю ночь спать не давала, капризила. Я полночи у кроватки проторчал, пытаясь успокоить дочь. Хотелось спать, а впереди экзамен, к которому я был не готов.

Свояченица фыркнула и прошла на кухню, залитую ярким солнцем, по пути обдав меня возбуждающим запахом молодого женского тела. Достала из холодильника минералку и стала пить мелкими глотками, красиво отставив длинную ногу. Я смотрел ей в спину, освещённую солнцем. От увиденного у меня перехватило дыхание. Под тонким платьем ничего не было. В паху сладко заныло. Я сделал шаг и прижался низом живота к оттопыренной попке. Катя подалась назад, сильнее прижимаясь ко мне. В голове зашумело и потемнело в глазах, у меня уже месяц не было женщины. Обхватил её руками. Левая, нашла упругую грудь. Правая, нырнула под платье. Губами уткнулся в сладко пахнущую шею, лаская тонкую кожу.

Катерина сла́бо застонала, теснее вжимаясь в меня. Звон разбитой бутылки лезвием резанул по ушам. Я отскочил от неё. Что я делаю! Как же, Ольга? Во рту сделалось противно.

– Ты что делаешь?

– Я делаю? Это ты делаешь. Пристаёшь к родной сестре своей жены, младшей, заметь. А она, не против, – Катерина хрипло рассмеялась и шагнула ко мне.

– Пшла вон, – я отшатнулся.

– Ты чего?

– Чего? Да ты что творишь, она же твоя сестра, а я её муж.

– Вот ты как запел. Забыл, как на свадьбе на меня облизывался?

Я покачал головой:

– Ты ошибаешься. Уходи.

– Скотина, ты думаешь, я не знаю, как ты в своём институте девок трахаешь. Всё Ольге расскажу.

– Делай что хочешь. А сейчас уходи, – я открыл дверь.

Катерина разъярённой фурией пронеслась мимо меня, на пороге остановилась:

– Ты пожалеешь об этом.

– О чём? О том, что отверг тебя?

– Да обо всём! – В её глазах закипели слёзы. – Дурак!

Она рванула вниз по лестнице. Я устало привалился к косяку, обтёр рукой лицо. От ладони пряно пахло чужой, не своей женщиной. Чёрт! Я бросился под душ.

Она ничего не сказала. Может, не успела, а может, не захотела – не знаю. А вскоре случилась авария.

Мне захотелось закричать от боли, но вместо этого я заплакал. Тихо и бессильно. Заплакал от жалости к себе. Оттого что все ушли, а я остался. Как же всё-таки я любил… нет, люблю их. И родителей, и жену с дочкой.

– Прошлого не исправишь, – услышал я в голове голос Деда, – но можно изменить будущее.

Я посмотрел на него, его губы не шевелились, но я отчётливо слышал его голос в голове.

– Значит, ничего не кончилось?

– На самом деле, малыш, всё только начинается.

– Закрой глаза, ляг на спину, – продолжил он, – расслабь тело, отбрось мысли и следи за дыханием.

Голос мягко звучал в моей голове.

– Грудь-живот, живот-грудь, скользи вниманием по телу. Расслабь мышцы лица и шеи, двигайся вниманием вниз. Спина и грудь, поясница и живот, затем ноги. Отслеживай напряжения, расслабляй их. Почувствуй каждую клеточку тела, каждый палец на руках и ногах. Почувствуй тяжесть в теле. Земля прижимает тебя к своей груди.

Я пытался следовать его указаниям, получалось плохо. Тело ощущалось деревянным обрубком. Я не чувствовал пальцев ног, спина была как сведённая судорогой нога, вся в затвердевших мышечных валиках. Постепенно, следуя за его голосом, мне удалось расслабиться. Кончилось это тем, что я уснул.

Так продолжалось неделю, пока я не окреп. Утром выползал на улицу, лежал на солнышке, пытаясь расслабляться. Через день Дед па́рил меня в бане и отпаивал молоком. Старика я почти не видел, он уходил куда-то, пока я ещё спал и возвращался под вечер. На седьмой день я чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ехать домой. Уезжать не хотелось. Но я не знал, как сказать об этом Деду, хоть чувствовал, что он что-то хочет от меня услышать, только не мог понять что.

Вечером Дед сам подошёл ко мне. Я сидел на лавке, которую выволок из избы, и ловил телом последние закатные лучи. Старик присел рядом, пожевал густой ус.

– Вот что я тебе скажу, сынок, ты достаточно окреп, чтобы вернуться к себе.

– Вы меня гоните?

– Нет.

– Я буду слышать голоса окружающих?

– Будешь.

– Что же мне делать? – я чувствовал отчаянье, мне с ужасом представлялось, что в моей голове будет царить людской хаос, сводящий меня с ума. Лучше уж в петлю.

– Ты можешь остаться у меня. Я научу тебя, как от этого защищаться.

– Правда, можно?

– У тебя остались в городе незаконченные дела?

– Не знаю, может быть. Меня, наверно, ищут.

Дед достал из кармана маленький православный крестик.

– Надень.

– Что это?

– У тебя будет неделя, чтобы завершить дела, на это время он защитит тебя от чужого присутствия, потом возвращайся.

Он поднялся и ушёл. Эту ночь в доме я провёл один, а утром уехал…

Максим встал, походил, разминая ноги. Темнота вокруг них стала совсем непроницаемой. Помолчал, размышляя. Иван не торопил его. Наконец, заговорил.

– С делами разобрался быстро. Собственно, и дел особых не было. Надо было решить, что делать с квартирами. Это я решил быстро. Нашёл старого друга отца. Ключи от квартир ему отдал, попросил присмотреть, денег оставил. Сказал, что хочу уехать куда-нибудь на годик. Не могу, мол, здесь находится после всего случившегося. Он согласился. Управился за пару дней. К себе на квартиру так и не решился вернуться, не мог, только подумаю об этом, руки дрожать начинают, и голова кружится. Остальное время бродил по городу, наслаждаясь отсутствием посторонних голосов. Один раз решил, что будет, если крестик снять? Проверил. Лучше бы я этого не делал. Сознание сразу затопил многоголосый хор. Это было страшно. Бесконечное множество голосов, ни на миг не прекращая, жаловались, чего-то требовали, ругались, плакали. Их было так много, что отдельные голоса не угадывались, они сливались в одну бесконечную волну. Вызывая тошноту и головокружение. Больше таких экспериментов я не проводил. Через пять дней я стоял перед домом Деда.

Глава 6.

Максим выщелкнул папиросу из пачки. Покрутил её в пальцах, постучал гильзой по ладони. Зачем-то понюхал. Поморщился. Запах от папиросы шёл тяжёлый, плохой. С силой дунул в мундштук, весь табак оказался на земле.

– Так я стал учеником Деда.

– У него были ещё ученики? – поинтересовался Иван.

– Нет, не знаю, я никого не интересовался этим, а старик не рассказывал. Наверное были. Учил он меня… – Максим запнулся.

Перебрал пальцами в воздухе, подбирая слова:

– Чётко? Нет, не то. Понимаешь, у него всё выходило, естественно, отработано. Так что, наверное, да, были.

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Я стоял перед резным крыльцом. Удивительно, но дом, расположенный в небольшом перелеске, не был огорожен даже маленьким плетнём. Вот лес, и вот он – дом. Рубленный из неошкуренных брёвен, с большими окнами, нехарактерными для деревенских изб. Высокая печная труба возвышается над треугольной крышей. С одного бока дровяной сарай, с другого – большой пристрой. Русская баня метрах в двадцати слева. Справа будка туалета, бубновый туз на деревянной двери был похож на распахнутый глаз. Всё аккуратное, надёжное, веющее спокойствием.

Я легонько стукнул в резной наличник.

– Я ждал тебя, – раздалось сзади, от неожиданности я вздрогнул и обернулся.

Дед вышел из бани, был он гол по пояс и бос, из одежды одни лишь холщовые штаны.

– В баньку пойдёшь?

Я кивнул.

– На окне молоко, пей и приходи.

Раздевшись в предбаннике, я нырнул в жаркое нутро бани. Прилёг на лавку. Только сейчас, расслабляясь под хлёсткими ударами дубового веника, я ощутил, насколько был напряжён.

Время пролетело незаметно. И когда мы, напарившись, покинули баню, оказалось, что на улице давно стемнело, и на чернильном небе горели летние звёзды.

За вечерним чаем состоялся разговор с дедом.

– Значит, ты готов? – он внимательно глядел на меня поверх исходящей паром чашки.

Я кивнул.

– Хорошо. До того, как я признаю тебя учеником, можешь задавать вопросы. Я на них отвечу.

– Любые вопросы? – я отхлебнул душистый травяной чай.

– Да. Потом время слов кончится, настанет время дел. Один вопрос – один ответ. Так что думай, о чём спрашивать.

– Кто вы?

– Человек. – Он усмехнулся.

– Вы тоже слышите голоса.

– Слышал.

– Слышали?

Он смотрел на меня.

– Чему вы будете меня учить?

– Как жить с даром.

– С каким даром?

Старик отпил исходящую паром жидкость.

– Значит, я могу избавиться от голосов?

– Можешь.

– Сколько продлится обучение?

– Столько, сколько надо, либо столько, сколько ты выдержишь.

– Это сложно?

– Это трудно.

– Я могу уйти в любой момент?

– Можешь.

– А потом, если я передумаю, я смогу сюда вернуться?

– Нет.

– Когда начнётся обучение?

– Когда кончатся вопросы.

– Почему здесь я не слышу голосов?

– Здесь на десять километров, кроме лесной живности, никого.

– А люди?

– В соседней деревеньке знают про меня и не беспокоят без нужды, а грибники здесь не ходят.

– Как мне жить с этим? – Я обвёл руками во круг себя. – Как смириться с гибелью моих родных, тех, кого любил и… предавал. Как мне жить с этим, и зачем мне вообще жить? – Я чувствовал, как боль, во много раз сильнее, чем в сломанном позвоночнике, раздирает грудь. Хотелось разодрать её, и вырвать саднящую иглу.

– А вот это ты должен решить сам. Как жить и зачем жить.

Я сидел, уронив голову на руки. Желаний не осталось, хотелось закрыть глаза и отключиться.

– Это всё?

– Да, – я через силу приподнял голову и встретился с ним глазами.

– Тогда, ученик, иди спать. Завтра рано вставать.

Разбудил он меня действительно рано. Я поёжился, воздух в нетопленой избе неприятно холодил тело. В руке Дед держал такие же, как у него, штаны, через плечо были перекинуты две косы. Обыкновенные косы, которыми косят сено, даже в полумраке было видно, как блестят хищные, бритвенной заточки, острия. Подождав, пока я переоденусь, он кивнул мне:

– Следуй за мной.

Выйдя из дома, мы направились к перелеску, росшему за домом. Шли молча, быстрым шагом. Минут через двадцать мы вышли к огромному полю, заросшему высокой сочной травой.

– Коси. – Дед протянул мне инструмент.

– Я не умею. – Я взял протянутую мне косу.

– Ты раньше косил? – он внимательно смотрел на меня.

– Нет.

– Так откуда знаешь, что не умеешь, ни разу не попробовав?

Я пожал плечами.

– Правило первое: забыть слова не умею, не могу, не знаю. Понял?

Я кивнул.

– Коси.

Я неловко взмахнул, оказавшейся неожиданно тяжёлой косой. Она крутнулась в руках, зарывшись остриём в землю и нелепо задрав пятку. Я выдернул её из земли и попробовал снова. Теперь остриё ушло куда-то вверх.

– Я не умею косить!

– Признать поражение до боя, значит, проиграть его наполовину, даже не начав. Пробуй.

Я начал пробовать. Попыток через десять, изрядно вспотев, я приноровился к непривычной тяжести в руках. Ещё минут через пятнадцать, коса в моих руках прекратила клевать носом, задирая обушок, и уже не норовила ударить по ногам.

– Хорошо, – Дед положил мне руку на плече, – теперь смотри как надо.

Он легко перехватил инструмент. Взмах, другой, коса, казалось, пела в его руках, издавая тонкий, на грани восприятия, звук. Играючи он скосил пару метров травы перед собой:

– Понял?

Я кивнул.

– Вперёд, – он указал мне рукой на полоску скошенной травы.

Я вздохнул и принялся косить.

– Расслабь плечи, веди косу всем телом, а не руками. Шаг – удар, шаг – удар. Смотри.

Он двинулся вперёд, трава с лёгким шелестом ложилась ему под ноги. Я смотрел, как он двигается. Мелкими, непрерывными шагами. Движение косы заканчивалось с постановкой ноги на землю. Новый замах – и задняя нога подтягивается к передней. Сверкающий росчерк – шаг, замах – под шаг. Движения повторяются, замыкаясь в круг.

– Вставай рядом.

Я присоединился к нему. Вдвоём мы двинулись по полю, оставляя за собой полосу скошенной травы.

Временами Дед поправлял меня, то, веля не напрягать руки, то начинать движения от поясницы.

Солнце давно взошло и ощутимо припекало. Мы шли по полю, над нами витал одуряющий запах свежескошенной травы. Косили мы несколько часов. К тому времени, когда мы закончили, я перестал ощущать плечи, у меня ломило поясницу, и дрожали ноги. Болели стёртые в кровь от непривычной работы ладони. Хотелось пить и есть.

Глядя на то, как я не могу отдышаться, Дед прокомментировал:

– И дышать ты не умеешь.

Сам он при этом не только не запыхался, но даже и не вспотел.

Я ничего не ответил – просто не мог. Грудь жгло. Я повалился на траву. Лежал, глядел на облачка, скользящие по густой синеве неба. Пеньки от скошенной травы неприятно кололи вспотевшую спину, но сил, чтобы встать, не было. Словно издалека, доносился голос старика.

– Дышать надо животом, а ты хватаешь воздух верхушками лёгких. Телу не хватает воздуха, и ты быстро устаёшь. Дышишь в рваном ритме, поэтому задыхаешься. Куришь, небось?

Я мотнул головой.

– Понятно. Теперь не куришь. Ясно?

Я опять кивнул, вздымающаяся грудь мешала говорить.

– Животом дыши.

Я послушно задышал животом, вскоре дыхание восстановилось.

– Отдышался?

– Да.

– Тогда пошли, некогда отдыхать.

Мы вернулись к дому. Он подвёл меня к козлам, с лежащей на них двуручной пилой. Рядом была свалена груда брёвен – толстых и длинных.

– Пили.

Я принялся за работу. Это оказалось чуть ли не труднее, чем косить. Сначала надо было взгромоздить бревно на козлы. Они были высокими, а брёвна тяжёлыми. Пилить я тоже не умел, и пила в моих руках, то изгибалась взбесившейся змеёй, то застревала в распиле.

До того времени, когда Дед скажет: хватит, я думал, не доживу. Болело всё тело, руки покрылись кровавыми мозолями, перед глазами периодически темнело и приходилось останавливаться, чтобы не упасть, а в горле было сухо, как в давно пересохшем колодце.

После того как я напился, Дед, кивнув мне на топор и на колоду для колки дров, похожую на плаху, какой её показывали в исторических фильмах.

– Хочешь помыться – руби.

Я взял колун на длинной рукояти. Тяжёлый, он, тем не менее удобно лежал в руках. С трудом поставил чурбак на колоду, размахнулся, онемевшие руки разжались, и топор едва не размозжил мне голову. Ноги подогнулись, и я упал рядом с ним. Я попытался встать, но тело никак не желало принимать вертикальное положение. Краем глаза я увидел, как дед покачал головой. То ли с сожалением, то ли с огорчением. До боли прикусив губу, я опёрся на колоду и попытался встать. Получилось лишь с третьей попытки. С трудом наклонившись, поясница отозвалась ноющей болью, я подобрал топор. Ударил по полену, тяжёлый колун, прошелестел мимо, гулко ударив в колоду. Удар эхом отозвался в горящих руках. Упрямо сжав губы, я снова рубанул по проклятой деревяшке. С сухим треском полено развалилось на две части. Остальное я помню смутно. Я рубил и рубил, периодически падал, лежал, приходя в себя, поднимался. Чувств не осталось, мыслей тоже.

Дед остановил меня только тогда, когда, в очередной раз, промахнувшись по полену, я раз за разом дёргал топор, не в силах вытащить его из колоды.

– Хватит, Странник, хватит. Пошли. – Он отцепил мои окровавленные руки от топорища и подхватил, когда я без сил начал кренится в сторону земли.

Как он меня мыл, я не помню. В памяти остались лишь плеск воды, льющейся на каменку, да шипение пара.

Утром я не мог подняться на ноги, до тех пор, пока Дед не вылил на меня пару вёдер родниковой воды. Ломило всё тело. Болели руки, болели ноги, но больше всего болели содранные накануне ладони и поясница. Ладони старик, ещё вчера промыл и намазал какой-то дрянью. Утвердившись на дрожащих ногах, я побрёл вслед за Учителем.

Так продолжалось неделю. Подъём. Поле. Косьба. Возвращение. Пилка. Рубка. Баня. К концу недели я уже кое-как самостоятельно добирался до бани и там валился на полку, наслаждаясь расслабляющим теплом. Дед сначала распаривал меня, потом прохаживался по телу веником, а затем долго мял и растягивал меня. После бани он отпаивал меня горячим молоком с мёдом. Сил оставалось только на то, чтобы съесть тарелку творога и донести голову до подушки.

На седьмой день, лёжа в клубах пахнущего хвоей пара, я спросил его.