Без времени, без желаний, без истерики

– А почему кто-то грустен, а кто-то весел?

– Ну, потому что ситуация весёлая или грустная, – грубым твёрдым голосом ответила Ника.

– Потому что резонирует организм на какие-то ситуации уже привычным способом, базируясь на том, что в детстве называли добрым и злым, негативным и положительным. Какие ситуации являлись для него чаще, и как его учили на них реагировать.

– Это понятно, а почему это возникло, на изначальный вопрос ответь пожалуйста?

– Твои родители не участвовали в кампании «Rescue Earth Memory»?

– Нет.

– Вот. А миллионы других людей апробировали эту технологию на себе. И стали жертвами прогресса. И без того, расшатанное дофамином, поколение попало в ловушку, которую я именую «перманентным дежавю» Человечество на пути к развитию губит на своём пути множество организмов. Закон Вселенной – чтобы что-то получить, необходимо что-то отдать.

– Знаешь, будучи проектировщиком зданий, я общаюсь с мириадами человеков. Все, как один, просят делать дома, не такие как все. Это и отождествляет их. Каждый хочет выделяться, думаю это присуще каждому прямоходящему, ибо каждый считает, что Вселенная крутится вокруг него.

– Безусловно. Это – фундамент болезни нынешнего общества. На него наслоилась технология транспортации памяти, которая усугубила положение. Нынешний кинематограф деградировал настолько, что фильмы похожи друг на друга до такой степени, что даже локации и кадры не отличаются.

– Моя заслуга, – перебила с улыбкой на лице Ника, спрятав взгляд, уткнувшись в пол.

– Вот тебя просят делать дома не как у всех, так почему они похожи друг на друга?

– Потому что всё уже создано. Ничего нового не придумаешь.

– Я с тобой согласен. Похоже на сюр, но мы живём в такое время, когда планета исчерпала себя. Органика в воде вымерла, леса не горят, а гниют своими костями в земле. Птицы по утрам больше не поют, а ревут. Люди не дарят цветы, люди дарят пули. Люди целуют не нежными губами, а каменными в трещинах от желчи ободками помойки на коматозном лице. Мы живём на пороге конца света. Ощущаем своими телами этот уроборос. Каждый человек столетиями ранее знал определённо, что когда-то был счастлив. Наше поколение таким похвастаться не может. В сравнении, разумеется, когда-то было хуже, когда-то было лучше. Но это, как жрать птичий помёт вместо человеческого – какая разница, если это всё равно не то, о чём ты мечтал, зная, как могло бы быть. Так почему же всё-таки ты считаешь жизнь на Земле проклятием?

– Эх, – начала Ника, – я считаю жизнь на Земле проклятием потому, что осознавая свою ничтожность, нежелание существовать, понимать боль, ощущать мятеж природы против человека, желание быть частью другого временного промежутка, или интегрироваться в другой вид жителей этой планеты – ты по стандарту вынужден принимать правила игры. И если даже ты идёшь против них, то остаётся всегда непоколебимым одно – самое страшное – прожить жизнь до конца. Осознать, что всю боль можно перечеркнуть одним движением – обнадёживает. Но как только начинаешь просто думать о том, насколько это больно кончать жизнь; что просто так не уйдёшь, какой шлейф оставишь после того, как нанесёшь себе самые больные и необратимые увечья за весь тот промежуток времени пребывания в своём несовершенном теле – становится снова невыносимо больно.

После этого Ника зарыдала. Слёзы начали пропитывать всю её белую рубашку, а тёмная подводка, будто акварелью рисовала на сырой ткани абстракцию, схожей с тем, что делал Хуан Миро. Я встал и подошёл к ней, молча начав обнимать. В моих объятиях она начала выть. Видимо, этот вопрос её глодал уже продолжительное время и сейчас, эту дамбу эмоций, пробил разговор со мной. Человек – отвратительное животное, однако проявление эмоций, в виде слёз, всегда трагично красиво. Рыдание мужчин красиво своим господством над телом, когда театр суровости капитулирует, и наружу вырываются столетние в копоти эмоции, разрушающие доспехи маскулинности, попутно сжигая лицо своими острыми слезами. Женские же слёзы часто становятся предметом манипуляций и впоследствии не воспринимаются всерьёз. Однако не трудно отличить искренние слёзы, от притворных. Женский плач поистине предрасполагает мужчин, ибо именно в этот момент мужчина готов быть мягким котом для объятий и суровым львом для защиты, готовым порвать любого на пути, ибо ощущает доверие к себе.

В слезах Ники была какая-то погибельная красота. Self-made женщинам присуще быть непоколебимыми, держащими всё под контролем. Но реальность такова, что от этого быстро приходит в негодность внутренний механизм восприятия реальности, ибо такое состояние перманентного стресса для человека противоестественно. Быстротечный ритм современной жизни не успевает бесшовно соединиться со старой моделью Хомо Сапиенса. Именно поэтому сейчас господствует над всеми болезнями депрессия, которая приходит к человеку с кричащими лозунгами о помощи и молве об отдыхе.

Ника рыдала десять минут, вскоре успокоившись, начала засыпать у меня на руках. Я сунул руку в её волосы на голове и начал их расчёсывать пальцами, чтобы она быстрее упала в сон. Я смотрел на торшер, жёлтый свет которого начал бросать вызов моим ослабшим глазным яблокам. Циркадные ритмы не готовы к бодрствованию в такое время. Время было без сорока минут четыре часа утра, и я ушёл в сон вслед за Никой.

ГЛАВА III

Шторы глазных яблок начали просеивать переливы белых оттенков. Я открыл глаза. Моё тело находилось в объятиях Ники. Ощущалось настолько приятно, словно в мамином коконе, и настолько крепко, будто в медвежьем капкане. Первое января – торопиться некуда.

Глазами я устремился вверх. Каждое утро я смотрю на потолок и вижу свисающие полипы мыслей на грядущий день. Перед тем как встать, на завтрак я поедаю чупа-чупсы из надежд и отчаяний, приправленных острыми или приторными эпитетами, в зависимости от настроения. Но сегодня было нечего сказать и не о чем думать. Шлейф немой тишины не растаял после сна, это печалило. Человек не способен находиться наедине с ничем. Так же, как растениям питаться влагой, людям необходимо получать информацию или занимать себя чем-то. Не будет этого – человек сойдёт с ума.

Солнце светило сквозь москитную сетку озонового слоя с томными облаками, а потом, через несколько минут, спряталось вновь где-то в небе. Делать было нечего, идти было некуда – я закрыл глаза, чтобы вновь провалиться в пространственно-временном континууме. Спать – сколько же приятного в этом слове. Первый робкий поцелуй в минуте, продолжающий устремляться до бесконечности после шестидесятой секунды в никуда; сладкий, с только что сорванным листом смородины, чай; принятие важных решений, сулящих грандиозный успех; освоение навыков, и последующая радость внутреннего роста; искренний взгляд мамы, видящей тебя таким, каким ты не видишь сияющий космос крупицами светового, рассыпанного Богом, песка ночью над головой; прослушивание утрамбованной в голове любимой песни в формате .flac в подходящей для этого акустике не настолько греют, как слово спать. Во времена бесконечной суматохи, беготнёй за вымышленными ценностями уделять время сну – богатство.

Некоторое время я пребывал на периферии между сновидениями и действительностью. Будто робко ступал по этому матричному шву, связывающему вымышленное и материальное. Как канатоходец уверенно идёт до конца нити под его ногами, так я шёл туда, куда не знал. Местами мелькали текстуры обоев комнаты, где я спал, с запахами мест, которые видел во снах секундой назад. Местами я видел хлев с коровами и овцами, ощущая скованность и маломобильность из-за объятий в реальном мире. И вот я наконец испарился. Серые полутона сменились лазурными красками внизу и ярким ослепляющим солнечным ореолом сверху. Я оказался на дереве, растущем из дна океанического аквариума. На это дерево по лестнице из деревянных дощечек, вбитых напрямую в ствол, забирались мокрые, в купальниках, девушки и, не менее мокрые, в плавках, юноши. Это была одинокая ива посреди океана. Ствол дерева уходил глубоко на дно, а вокруг не было абсолютно ничего, кроме толпы беззаботно веселящихся людей. Первую минуту я наблюдал за происходящим. Компания друг за другом залезала на ветку, где сидел я. Пригнувшись проползали через меня, чуть не задевая моё лицо своими ягодицами и, по очереди хватаясь за тарзанку, отпрыгивая от ветви, улетали в воду, скальпом задевая листья свисающей кроны поникшей ивы. Брызги лазурной, будто ненатуральной, воды долетали до моих ног. Меня одолевало желание прыгнуть вместе с ними, и поэтому я влез без очереди и повторил их действия.

Дна не было видно, однако вода была прозрачной, и видимость была в районе двадцати метров. Но кроме ног купающихся ребят и огромного ствола дерева, уходящего в невидимое дно, ничего не было видно. Я вынырнул. Всё оставалось неизменным: беззаботное веселье компании; горячее солнцестояние; тёплая вода; одинокое в океане дерево; натянутое голубое небо, и ничего больше. Фосфоресцирующая кажимость в закулисье сновидений. Присущая паника тела и истерия сознания, при похожих обстоятельствах, не появлялась вовсе – я был спокоен. Времени не было. Городов, материков, на которых жили миллиарды людей тоже. Нет политики, нет проблем и пандемий. Нет экономики, нет религии. Нет искушений и принуждений. Нет призрачной радости и навязанных страданий. Есть только незнакомые друг другу люди, связанные общей любовью к купанию, условно прикованные к дереву. Ах, как было бы прекрасно оказываться здесь, когда пожелаешь. Овладеть матричными системами мироустройства и мироздания, поочерёдно меняющими друг друга, когда одна реконструируется. Днём сюжеты сновидений генерируются для времяпровождения ночью в кровати, а когда человек уже спит, мир действительный принимает форму более отвратительную, чем вчера. Сумасшедшее желание путешествовать во сне в места, которые только можешь вообразить. И хочется, чтобы мир действительный расстилался под твоими ногами… Почему человек всегда хочет чем-то контролировать? Почему нельзя принять правила игры, которые работают так, что не всё зависит в судьбе от тебя? Способность деформировать, заранее сформированный, возможно, сценарий киноленты под свой комфортный лад и не рыпаться? Все человеческие беды растут из корней ожиданий, которые укрепляются солёной водой из красных склер.

Я проснулся. Проснулся там же, где уснул. Время остановилось. Видимый только что сон, я видел уже несколько раз. В глазах мелькали кадры из кинематографа с точностью до кадра, а в ушах звенели голоса актёров и музыкантов. Путающиеся образы преобразуются в головах обычных людей в нечто новое, что может вдохновить на создание чего-нибудь нового. Но не у меня. Даже ранее не вспоминаемые мною образы и фразы, пережёваны настолько тщательно, что и бессознательное не способно сформировать что-нибудь новое, не говоря уже про самоотверженные попытки сделать это самому. «Cemetebrum» заковали человечество в коллективном сознании. Человеческий зоопарк – самый страшный зверинец.

За окном темнело. Зимние сумерки. Никакой романтики ни в чём. Ты просто обречён видеть одно и то же и не радоваться ранее забытому, что когда-то давно забыл и вновь ощутил. Нет. Ты помнишь всё и всегда. День прошлогодний не отличается от сегодняшнего. Лишь попытки обстрелять по новой города, убить изощрённее людей, чем когда-либо было, и тешат людей ныне. Но нужно продолжать жить, поэтому я выбираю одеться и пойти, не зная куда.

Ника отвернулась и продолжала спать, вылезти из постели не составило труда. В темноте я надел свой старопраздничный костюм – тёмно-серый пиджак, белую рубашку, тёмно-голубые брюки, а наверх тёмно-синее пальто – и осторожно закрыл входную дверь. В подъезде светила яркая светодиодная белая лампа. Настолько яркая, что глаза слипались, но даже она не могла удерживать жмущиеся в угол тени в своих неосязаемых руках. Я спустился со второго этажа на первый и вышел с парадного входа. На улице гуляли люди с собаками, люди с приветом, и маленькие дети без родителей, потому что те всё ещё отходили от новогодней пьянки. Никто не переживает за своих детей, потому что всем плевать на всех и себя. И одновременно с этим общество сейчас на вершине айсберга непредсказуемости. Но никто об этом не думает, потому что думать сейчас о чём-то кроме того, что жизнь стала синонимом тоски – просто невозможно. Я направился в сторону фаст-фудной.

Посетителей не было. В зале сидели работники кассы и кухни, ели бургеры, запивая разными прохладительными напитками. Девчонка, лет двадцати, одна из компании, заметила меня и позвала к кассе, чтобы я сделал заказ. Я сказал, что выберу кассу самообслуживания, и начал делать заказ. Из ассортимента мне ничего не приглянулось, и я подумал о том, хочу ли вообще есть? Ничего не заказав, я вышел на улицу. У входа стояла толпа подростков и избивала ногами бездомного. Сиплый, гнусавый, прокуренный голос стонал, прося убить его быстро. Он смирился с тем, что возможно на этом холодном снегу его последние мгновения, когда он может дышать. И он не расстраивался, что умирает, а наоборот, потому что в это время все живут в ожидании и томлении своей смерти. Умереть быстро – единственное, о чём он сейчас думал. Услышать любимую песню ещё раз, перемотать киноленту своей судьбы, чтобы всё-таки признаться в чувствах своему объекту очарования, с которым они построили бы дом за городом, сидели у камина, и были вне этого времени, а где-то позади, на столетия раньше, не ощущая быстротечное хладнокровное время – последнее, о чём он думал. Этот мир над ним восседал и поджигал седые волосы на его теле, чтобы до кучи он сам стал себе противен и желал свести счёты. Мимо проходили прохожие, но никто ничего не делал. Каждый человек был в вакууме – не видел и не слышал всё, что не касалось его.

Меня раздражала человеческая жестокость – самая жестокая из всевозможных жестокостей, присущая исключительно человеку. Сеять частичку добра – вот, что самое важное в это время, заранее хоть и зная, что посеяно оно будет в отравленном поле и обречено в конечном итоге на мёртворождение. Я решил помочь этому бездомному. Подойдя к компании подростков, наклонившись к бездомному, я вонзил перочинный нож в его горло. Вонючие сопли со слюнями, брызгавшиеся до этого со звуком сиплых нот его голоса, стали приобретать алые оттенки крови из сонной артерии. Он ничего не сказал, потому что не знал подлинно – рад ли всё-таки он тому, что умер, или всё же нет. Я не сказал ни слова, глядя в его калейдоскопные эмоциями глаза, наполненные последней надеждой, сотканной исключительно животной потребностью самосохранения и желанием непонятно чего. Окрашенными кровью пальцами, я закрыл его очи сморщенными веками без ресниц, выдрал из горла трахею и кадык, сунул в руки подростков со словами «надеюсь этот день прошёл не так, как вчерашний» и направился домой. Компания молча смотрела на бездомного, и в этот момент у них открылась человечность. Как парадоксально, мы человечны только в моменты, когда бесчеловечно поступает кто-то другой. А когда мы ссоримся с важными для нас людьми – становимся самыми кровожадными и жестокими, какими не бываем даже с заклятыми врагами. Насколько бесчеловечны порой бывают два любящих человека. Да и неспроста.

Человек не испытывает эмоций к незнакомому – не готов знакомиться, раскрываться и рассказывать о себе. Человек испытывает стандартные эмоции со знакомым, но, одновременно с этим, не готов делить что-то интимное, вроде смеха или откровений. Человек испытывает сильные эмоции только к объекту вожделения, полового влечения, или тому, с кем дружит несколько лет. Именно сильные эмоции и являются топливом дешёвых драм, похабных интриг, бытовых свар и конечных катаклизмов. Резервуар любви к человеку закипает на огне гордыни и превращается в злобу. Вкупе с природной патологической жестокостью это приводит всегда к чему-то трагедийному. Лекарством от этого может послужить замалчивание и подавление эмоций, которые надевают на себя неглиже, сквозь которое перестаёшь ощущать хоть какие-то эмоции. Но, в сухом остатке, можно ли назвать это лекарством? Абсолютно. Всемирный баланс. Выбирай: хочешь что-то ощущать – живи, как жил – страдай от предательств, продолжай бездумно любить, заново страдай; или становись непоколебимым, да настолько, что никакой вкус больше не сможешь ощутить никогда. Хотя всё же, существуют духовные практики йогов, однако мы сейчас о другом.

Я свернул за угол, сел на корточки, и начал вытирать руки и нож снегом от следов крови. Холод снега ощущался таким же, как в детстве. Забавно. Ничуть не тронуло. Я встал и направился домой. Мне предстоит дорога через перекрытые проспекты, узкие переулки, и полудохлые тёмные улицы дворов. Надев наушники, я включил Ханса Циммера – классика двадцать первого века – и начал шагать по хрустящему снегу в моё место сохранения, слушая пережёванную сто раз музыку.

ГЛАВА IV

Квартира на третьем этаже шестидесятипятиэтажного здания. Выбор: ехать на лифте или подняться пешком. Подъезд с лестничным маршем не освещался. Люблю нуар. Выбор очевиден. Я подошёл к домофону, просканировал лицо для входа, и дёрнул ручку подъездной двери. Темень. Половина двенадцатого на часах. Белый свет с улицы через окно рикошетил от стены передо мной. То был единственный свет в темноте. Я пошёл вперёд. На платформе между первым и цокольным этажом, где расстелился на ночь свет фонаря, я отряхнул снег с подошвы своих ботинок, постучав по стене носками, и направился дальше. Невыносимая рутина. Каждый день я хожу здесь, распинываю ботинки о стены, и встречаюсь с этим фонарём, безэмоционально рыдая. Сколько ещё людей и сколько вымученных эмоций впитают эти ступени. Подъезд для пеших – подъезд для искренних заплутавших душ. Место для никого. Порой проходишь несколько первых ступеней к междуэтажной площадке, встаёшь и ничего не делаешь. Но ведь нужно продолжать идти в свою квартиру, ведь там твой дом. Там ты уснёшь, чтобы утром заново прожить этот же день. Стоишь и буром сверлишь скалистые хребты мыслей в черепе. А нужно ли тебе идти, а что будет, если продолжать здесь стоять, пока не умрёшь? А кто-нибудь тебя вообще найдёт, если соседи пользуются исключительно лифтами? Исподволь начинаешь робко шагать, шатаясь от перил к стене, не зная ничего: Ни кто ты; Ни для чего ты; Ни с кем ты; Ни как ты; Ни когда ты; Ни почему ты; Ни ты ли это. На каждом этаже ступаешь на балкон, где видишь всё те же лица, замешанные в алкогольном филистерстве, неосознанно продолжающие умирать, следуя главной духовной традиции мёртвой нации. Изо дня в день они продолжали курить замшелые сигареты, распыляя вонь по рукам и дешёвым второсортным кирпичам, которыми сейчас строят здания. Поговорить с ними не о чём, а если было бы о чём, то и говорить не пришлось бы, потому что таким людям это и не нужно.

Я поднялся на свой этаж и отворил дверь. Паутина оконной рамы, из-за рассеянной линзы глаз в мрачной, пустой, бездушной евроремонтной квартире, казалась совершенно обыденной, как и всё остальное. Не застеленный диван; разбросанные по столу банки жидкостей с солевым никотином; впаянные чайные кружки́ в столе, самопроизвольно вырисовывающие картинки одной геометрической фигурой; беззаботно лежащий старый кот, смотрящий в окно. Мне не обязательно было включать свет, чтобы знать положение дел в комнате. А если оно бы и было изменено, мне было бы всё так же всё равно. Снимаешь обувь и бросаешь где попало, там же падает и куртка, покрытая снегом, рассеивающая свой холод по полу в коридоре. Бросаешь, только что снятые, носки с ног в ванную комнату и направляешься к постели. Думскроллинг изжил себя в это время, поэтому даже в телефон не утыкаешься, ведь ты знаешь, что ничего нового не увидишь, и ничто тебя не удивит. Сидишь в уличной одежде, упёршись в спинку дивана, и смотришь на кота, которому безразлично твоё появление в этой квартире. Стены статично освещаются фонарями за окном. Даже фары автомобилей не вливают свои оттенки в эту картину теней и света – зимой всё застывает. Только люди без конца просят о сеансе психотерапии. Что же, как обычно упёршись в стену и устав пристально наблюдать за ничем, я взял телефон и открыл записи на завтрашний день. Немного поглядев в стену, я отбросил его на журнальный столик у дивана. Ворошась в сидячем положении, снял джинсы с нижним бельём, вытащил голову из водолазки, и принял горизонтальное положение. Пора и поспать.

* * *

Я проснулся. За окном всё также отсыревало мёртвое небо, но уже не снегопадом. Третье января, а температура поднялась выше нуля градусов. Низвергающийся ливень в начале января – первое, что я видел впервые в жизни. Годами ранее температура поднималась выше нуля в зимнее время года, но она была скорее не ревущей навзрыд, а капризной. Я открыл окно нараспашку и почуял мартовский запах мокрого ветра. Голым торсом впитывал то самое, что не ощущал никогда прежде. Время впервые застыло с приятным вкусом. Прошло несколько минут, и я взял в руку свой мобильный телефон. На нём уже были записи на сегодняшний день. Пролистав список клиентов, мой выбрал пал на одного, который писал о проблемах в семье. Почему-то именно его я захотел сегодня выслушать. Назначив встречу на 11:00, я пошёл завтракать. Никакущая еда – никакущее удовольствие от кушанья. Запихав и проглотив безвкусное, я оделся и вышел.

Я шёл по мостовой, некогда усеянной рисунками цветов вокруг пуль. Нынешние следы обстрелов никто не превращает в нечто красивое, потому что очи каждого зациклены в целлулоидной петле желания выйти в окно, «нечаянно» упасть в реку, или раствориться под кислотным дождём, которого никто не испугается. В следах от гусениц танка на дряхлом асфальте и бордюрах лежат трупы бездомных кошек и собак, а на проводах сидят бесклювые птицы, покрытые нежеланием существовать из-за того, что вить гнёзда больше негде – леса вырублены, а деревья в городе можно пересчитать на пальцах рук. Они не допускают вариант самоубийства, а поэтому обречены нести крест сердцебиения всю жизнь.

Реки, овивающие город, наполнены лодками человеческих тел. Кажется, будто русло реки, один большой склеп ненужных людей, отравляющий воду отравленного социума. По улицам ходят люди с понурыми лицами, распивающие алкоголь в общественных местах, не боясь преследования сотрудников правопорядка, абсолютно не разговаривая друг с другом. На детских площадках пытаются играть с бронетранспортёрами малыши, пока их мобильные телефоны лежат в рюкзаке, заряжаясь от переносного аккумулятора. Дети чуть постарше колют героин одним шприцом на всю компанию, ожидая болезни после мимолётного удовольствия. Чернь.

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно,

Я видел это каждый день и не удивлялся ничему уже, примерно, никогда. Программа вшита в меня с рождения, перенесена генетически, поэтому я видел подобных картин сотни тысяч раз, даже когда меня ещё не существовало. Обычно ко всей этой палитре грязи прибавляются вечные выстрелы, взрывы и смерти пачками на глазах. Но пока зима, и война, которая ныне – развлечение, была в официальной ремиссии. Изредка запуская ракеты в соседние государства, люди позволяют себе получить немного эмоций.

В приёмной сидел мужчина, лет тридцати пяти, перебирающий в суматохе глазами влево, вправо, вверх и вниз, неосознанно подающий признаки внутренних конфликтов. Переодевшись в кабинете, я позвал его к себе. Молча зайдя в кабинет, он робко снял своё пальто. На нём остался старый пиджак, под которым была тонкая белая рубашка из благородной ткани, а на ногах были тёмные брюки в линейку и чёрные ботинки. На лице красовалась небрежная борода с усами, но лаконично на нём лежавшая. Видно было, что он старается выглядеть хорошо и ухоженно, но в силу неизвестных мне пока обстоятельств, назвать причины я не могу. Сев на диван, он устремил взгляд в пол. Я начал:

– Хренового утра. Моё имя Исаак. Именно так можете ко мне обращаться.

– Здравствуйте, – робко начал клиент, – могу я называть вас доктором?

– Как вам угодно, – ответил я.

– Хорошо. Моё имя Игнат. Ну, чтобы обозначить, кто я, и как ко мне обращаться.

– Игнат, – начал я, – что же. Давайте начнём сеанс. Рассказывайте, чем занимаетесь, что у вас произошло, мне важно знать всё.

– Меня зовут Игнат. Я пишу книги. Это мой способ заработка. Известен в узких кругах, но этого достаточно, чтобы содержать семью: себя, жену и пятилетнюю дочь. Вам, как психологу, вполне должно быть известно, что страсть не способна поместиться между людьми, живущими в одной квартире, спящими в одной постели на протяжении многих лет. Жена меня младше на шесть лет. В её молодых жилах ещё кипит страсть к страсти. Семейная жизнь отнимает былое беззаботное развлечение, в обмен на ответственность и взросление. Сколько было разговоров меж нами перед зачатием ребёнка. Говорила мне, что готова к семейной жизни и хочет детей, – сказал Игнат и замолчал, тяжело выдохнув.