К Анечке

К столовой, которая сейчас превратилась в клуб, со всех сторон тянулся народ. Войдя внутрь вслед за Чупраковым, Василий с любопытством осмотрелся.

Стена, отделяющая кухню от помещения для приёма пищи, была завешена широким белым полотном с художественно нарисованной берёзовой рощей. Невысокую сцену ярко освещали установленные с двух сторон прожектора. Четверо музыкантов в расшитых русских косоворотках сидели на принесённых из администрации стульях и готовились к выступлению. Высокая, статная женщина в русском сарафане и нарядном кокошнике, стоя спиной к залу, давала им какие-то указания. В зрительном зале на расставленных рядами лавках рассаживались побригадно. Как во всех лагерях, самый первый ряд предназначался для начальства, и пока он был пуст. Следующие два ряда тоже пустовали – они отделяли начальство от заключённых, их обычно никто не занимал, разве что кто-то из охраны или надзиратели. В четвёртом ряду сидели блатари первой бригады со своими приближёнными, а за ними уже все остальные. Надзиратели Степаныч и Лом давали указания бригадирам, кому куда садиться, и зал быстро заполнялся.

Когда все собрались, последним вошло лагерное начальство, степенно расселось по своим местам, и концерт начался.

Солистка, настоящая русская красавица, со стройной фигурой и богатой русой косой, обратилась к зрителям высоким, мелодичным голосом:

– Музыкальный коллектив «Берёзка» приветствует строителей Трансполярной железной дороги и открывает свой концерт русской народной песней «Что стоишь, качаясь»!

И под аккомпанемент балалаек и аккордеона запела великолепным лирическим сопрано:

Что стоишь, качаясь,Тонкая рябина,Головой склоняясьДо самого тына…

Василий ощутил, как от чувствительной песни в неожиданно прекрасном исполнении сердце сладко сжалось, к горлу подкатился ком, а из глаз вот-вот покатятся слёзы. Благодаря музыкальному слуху и жене, которая просто обожала ходить на концерты, он неплохо разбирался в типах женских и мужских голосов и никак не ожидал встретить в этой глуши столь замечательное исполнение. У Анечки самой было чистейшее колоратурное сопрано, и дома, в узком кругу, она иногда пела. Она окончила консерваторию, а позже там же и преподавала по классу фортепиано. Петь на публику она стеснялась и всегда говорила, что у неё слабый голос. Пытаясь справиться с нахлынувшим приливом чувств, Василий посмотрел вокруг и увидел, что все сидящие рядом с ним испытывают то же самое. По исхудавшим, изрезанным морщинами лицам у многих катились слёзы, и все глаза были устремлены на сцену. Истосковавшиеся по красоте люди жадно ловили каждый звук, каждое движение на сцене, как бредущий по жаркой пустыне измождённый путник, добравшись до бьющего из-под земли родника, глотает живительную влагу.

Едва допев последний грустный куплет, красавица лихо тряхнула широкими рукавами, упёрла руки в бока и тут же звонко завела задорную «Вдоль по Питерской». Публика зашевелилась, на лицах появились улыбки…

Концерт длился около часа. Неутомимая солистка, пританцовывая, пела песни одну за другой почти без перерыва, а хорошо сыгранные музыканты исправно ей аккомпанировали. Завершился концерт старинной цыганской песней «Валенки», которая в годы Великой Отечественной войны благодаря Лидии Руслановой приобрела широкую известность и теперь уже считалась русской народной.

В конце, когда солистка со своими музыкантами поклонились публике, в зале на несколько секунд повисла тишина. На спектаклях и концертах, которые проходили в лагерях ГУЛАГа, аплодисменты были запрещены, но, если первыми начинало аплодировать начальство, остальным не возбранялось следовать их примеру. Первым, громко захлопав, поднялся с места Подгорный, за ним – начальник оперчасти Назаров, и зал буквально взорвался овациями, которые не стихали несколько минут.

После концерта оставленные от каждой бригады заключённые принялись заносить обратно столы и расставлять всё на свои места. И, конечно же, все поглядывали на солистку и музыкантов, которые в предвкушении угощения в просторном доме начальника лагеря с довольными лицами собирали свой реквизит. Артистов всегда угощали после концерта. Даже если труппа состояла из заключённых. Поэтому попасть в лагерную самодеятельность было огромной удачей и большим шансом выжить в мясорубке ГУЛАГа. Артисты не ходили на общие работы, жили отдельно, питались лучше, чем рядовые рабочие, и, глядя на этих счастливчиков, многие горько сожалели о том, что не умели играть на аккордеоне, балалайке или хотя бы управляться с ложками или бубном.

Вечернего построения и переклички сегодня не было. Альберт перед входом в барак пересчитал людей и ушёл к нарядчику получать наряд на завтра.

После отбоя, ещё находясь под впечатлением от концерта, многие не спали. Отовсюду слышались тихие разговоры и негромкий смех. В воровском углу, как всегда, горела лампочка, но обычного для этого времени оживления за их расписными занавесками сегодня слышно не было и на работяг за шум никто оттуда матом не ругался. Похоже, и в их гнилых душах очаровательная певица смогла пробудить что-то человеческое. Хотя кто знает, что они там делали со своими шестёрками…

Василий и Николай тоже не спали. Оба вздыхали и ворочались с боку на бок, думая каждый о своём.

Услышав, как сосед в очередной раз повернулся, Василий открыл глаза и встретился взглядом с Николаем. Тот грустно усмехнулся:

– Вам тоже не спится? И я никак не могу уснуть. Глаза закрываю, а в голове её голос звучит… Настоящая русская красавица. Певунья. Прелесть!

Глядя на детскую восторженность тоболяка, Василий улыбнулся:

– Да, красивая девушка и голос прекрасный. Если бы почаще устраивали такие концерты, глядишь, даже здесь стало бы светлее и люди добрее бы относились друг к другу. Баня очищает от грязи людские тела, а музыка очищает от скверны людские души. Это же так просто. Талантливых музыкантов и артистов у нас много, всем бы работа нашлась.

Чупраков вздохнул:

– Помню, как пела «Валенки» Лидия Русланова с кузова грузовика в июле сорок третьего под Курском, а мы слушали затаив дыхание. А утром, когда шли в атаку, ребята громко пели эти самые «Валенки». И вроде не так страшно было с песней на смерть идти…

– Ну, голосом Лидии Андреевны даже великий Шаляпин восхищался. Мы в тридцать девятом году с женой были на её концерте в Москве. У меня жена преподаёт фортепиано в консерватории Римского-Корсакова в Ленинграде. Каждый день дома звучала музыка. На концерты, спектакли ходили…

– Пишет?

Лицо Василия помрачнело, он покачал головой.

– За четыре года ни одного письма. И я уже как год перестал писать.

– Ничего, скоро увидитесь! – улыбнулся Николай и, тут же меняя больную для каждого заключённого тему, спросил: – Вы воевали?

– Нет, я всю войну в Ленинграде был. Сначала оборонительные сооружения строил, потом город восстанавливал. Куда только ни писал, чтобы бронь сняли, – ни в какую. Тёща у меня бывший партработник, коммунист с двадцатого года, даже она не смогла посодействовать. Но тогда везде фронт был. Хорошо хоть успел жену с тёщей на Урал эвакуировать в самом начале блокады. Анечка тогда на последнем месяце беременности была, прямо в поезде и родила. Очень тяжело рожала. Ребёнок не выжил. Аня долго болела. А уж после войны, когда полностью оправилась и снова забеременела, меня посадили.

– А тёща жива ещё была, когда вас арестовали?

Глаза Василия весело блеснули:

– Уверен, она ещё нас с вами переживёт! Помните, как у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!» Вот это точно про неё. Недолюбливала она меня. Потому что я значительно старше Ани и нет во мне ничего геройского. Не военный, из семьи интеллигентов: отец – профессор философии, мать – врач. Из всей нашей родни ни одного коммуниста. Сплошь профессора да академики. В общем, по всем статьям недостойная личность.

Николай тихо рассмеялся:

– А как же дочь такой стальной женщины учителем музыки стала?

– Амалия Петровна, тёща моя, родила Аню прямо во время боя с колчаковскими недобитками в какой-то деревне под Иркутском. В том бою погиб отец Ани, а тёщу ранило. Она на седьмом месяце беременности была, там до срока и родила. Анечка чудом выжила, росла слабенькой, постоянно болела. Тёща вечно была занята партийной работой, и с ребёнком сидела Анина пожилая тётка, которая и стала заниматься с ней музыкой. Амалия Петровна, дай ей бог здоровья, не стала препятствовать, когда дочь решила поступать в консерваторию. Видела, что Аня не пойдёт по её стопам. Но решила хотя бы найти дочери достойного мужа. А тут – я…

– Это что, – усмехнулся Николай, – моя тёща вообще прокляла свою дочь, когда она в мужья красноармейца голозадого выбрала. Татьяна была дочерью раскулаченного и расстрелянного купца Зубарева. Семья в Тобольске известная. Старообрядцы. Как-то вечером иду по улице, вижу – трое каких-то оборванцев девушку за старые склады тащат, ну и спас её. Таня вечером домой шла, а эти мерзавцы ограбили её и ещё снасильничать хотели. Красивая она была очень. Прибил я этих скотов. Всех троих до смерти. А девушку на руках домой доставил. Влюбился в неё сразу. Стал провожать, оберегать. И она меня, спасителя своего, полюбила. Только родня её меня на порог не пускала. Ну и сбежала она со мной. А через полгода Татьяна моя от тифа умерла. Всю жизнь её забыть не могу. Были, конечно, другие женщины, но всё не то…

Немного помолчав, Николай вздохнул:

– Давайте спать, завтра на работу.

Глава 3

Зачёты

Из-за ледохода на Обской губе, до которой отсюда было рукой подать, всю следующую неделю погода стояла отвратительная. Но, несмотря на это, работа шла хорошо. Ни заморозки, ни северный ветер с дождём, ни метели, которыми сопровождается в этих местах ледоход, не мешали бригаде давать сто тридцать – сто сорок процентов. Но к вечеру понедельника насыпь будущей дороги подошла к широкому оврагу, по дну которого протекал бурлящий, сильно разлившийся ручей. По проекту здесь предстояло построить мост. Дорога в этом месте проходила через лесистый участок. Вокруг росли высокие раскидистые сосны, между которыми ещё белели снежные сугробы. Вальщики как могли зачистили склоны оврага от растительности, но сильно просевший после оттепелей снег обнажил несколько толстых пней, оставшихся от деревьев, росших по берегам ручья. Необходимо было полностью убрать стоящие теперь у самой воды пни и уже под руководством мостостроителей готовить площадки под деревянные подушки, на которые будет укладываться металлическая основа моста.

Толкая по настилу тяжёлую тачку с песком, Василий всё поглядывал в сторону оврага, прикидывая, какая работа завтра им предстоит и как это отразится на выполнении нормы.

Когда раздалась долгожданная команда «Съём!» и все собрались на построение, Альберт достал из планшета тетрадь с карандашом и сделал объявление:

– Внимание! На завтра нам нужны двадцать человек, чтобы срезать пни и установить мостовые опоры – подушки. На каждой подушке работать будут две бригады по пять человек, сменяя друг друга. Одна бригада работает – другая греется у костра. Руководить будет инженер-мостостроитель. Работа трудная, в холодной воде, но и зачёт будет день за семь и ещё двойная пайка. Есть желающие?

Желающих оказалось много. Не менее сорока человек подняли руки, а самые нетерпеливые стали пробираться ближе к бригадиру. Соблазнившись перспективой провести половину рабочего дня у костра с зачётом день за семь да с двойной пайкой, Василий тоже поднял руку и двинулся было вперёд, но сзади кто-то схватил его за рукав.

Это был Николай.

– Куда вы?! С ума сошли?

Василий удивлённо посмотрел на Чупракова. Густые брови тоболяка были нахмурены, серые глаза смотрели сердито.

– Почему?

– Вам что, жить надоело? Это же целый день в ледяной воде! К завтрашнему утру там будет уже по пояс, никакой костёр от простуды не спасёт. И после работы ещё в лагерь мокрому возвращаться. Обязательно застудитесь. Мёртвым зачёты ни к чему. Половина добровольцев послезавтра в санчасти окажутся. Вот увидите.

Стоявший рядом латыш, слышавший их разговор, тут же опустил поднятую руку и что-то сказал по-латышски своим землякам. Те тоже опустили руки.

Во время войны в блокадном Ленинграде Василию доводилось видеть целые штабеля трупов ослабленных голодом людей после работ в ледяной воде, но то, казалось, было в какой-то другой жизни. Немного поколебавшись, он всё же опустил руку.

Отобрав самых крепких, Альберт переписал фамилии в тетрадь и объявил построение.

Утром шестого июня вызвавшиеся добровольцами получили после развода у Пахомыча на инструментальном складе дополнительные пилы, топоры и кирки. После двойной порции на завтрак, не обращая внимания на сильный северный ветер, они весело шутили по дороге, но, прибыв на место работы, заметно приуныли. Слова Николая полностью подтвердились. Уровень воды в овраге действительно поднялся, и добровольцы, записавшиеся на установку подушек, теперь растерянно, с опаской посматривали в овраг. Альберт отправил шестьдесят человек на укладку рельсов по уже сформированной насыпи. Остальные, в том числе Зверев и Чупраков, были поставлены помогать добровольцам на подушках.

Вместо «вертушек» с песком к месту работ сегодня прибыли кран и несколько платформ с просмолённым брусом, шпалами и рельсами. Из окруженной клубами пара кабины паровоза неторопливо спустился высокий мужчина, лет пятидесяти, в новеньком полушубке, новой шапке-ушанке и меховых рукавицах. Это был инженер-мостостроитель, элита «Пятьсот первой» стройки. Все мостостроители были расконвоированными и беспрепятственно перемещались по всей проложенной дороге. Они руководили строительством мостов и водопропусков, следили за их состоянием и своевременным ремонтом. Привилегий у мостостроителей было много: освобождение от общих работ, свободное перемещение за пределы лагеря, хорошее обмундирование, дополнительный паёк, но и ответственность на них лежала немалая. Любая авария на подконтрольных им объектах тут же могла быть признана диверсией, за что ответственным лицам неминуемо грозил расстрел.

– Гудков Олег Владимирович. Инженер. Буду руководить строительством моста на данном участке, – представился прибывший и предъявил документы старшему конвоя и бригадиру.

Охранники проверили железнодорожный состав и отправились дальше греться у костра.

Глянув на тяжёлое свинцовое небо, по которому ползли снежные тучи, на чернеющую в низине извилистую полоску ручья, Гудков потёр руки:

– С погодой нам, конечно, не очень повезло, но нужно, товарищи, поднажать. Через неделю здесь должен стоять мост. Чтобы перевыполнить норму, нам нужно закончить раньше. Так что вперёд и с песней!

Быстро осмотрев фронт работ, инженер сразу дал команду наладить хорошую переправу через ручей, потому что четырёх стянутых железными скобами брёвен, по которым бригада вальщиков переправлялась на противоположный берег, было недостаточно.

Двадцать человек помощников в сопровождении одного охранника сразу отправились в лес. Найти подходящие деревья оказалось не просто, но первые четыре бревна были на месте уже через час. К этому времени у края оврага уже горел большой костёр, вокруг которого обогревалось с десяток добровольцев. Словно исполняя замысловатый танец, они поворачивались к колеблющемуся на ветру пламени то одним боком, то другим. От мокрых ватников и телогреек шёл пар. В овраге, спустившись по крутому склону, стоя по пояс в воде, четыре человека быстро пилили под корень два торчавших у самой кромки воды толстых пня. Работа шла плохо. Замёрзшие пильщики торопились и резко дёргали пилу, отчего она постоянно застревала. То и дело кто-то из них поскальзывался и по грудь, а то и с головой погружался в ледяную воду, крича от холода и отчаянно матерясь.

Альберт стоял на насыпи и всё поглядывал на часы.

– Смена! – вдруг резко выкрикнул он, и четверо пильщиков, резко бросив застрявшие в древесине пилы, стали выбираться на берег, а им на смену уже спускалась следующая четвёрка.

– На кой чёрт нужно пылит эти пны? – спросил коренастый азербайджанец Бахтияр, вытирая со лба пот и с ужасом глядя на эту картину. – Кому оны мэшают?

– Чтобы уложить подушки, на которых будет стоять мост. А чтобы подушки не размыло, склоны под мостом необходимо укрепить, а для этого нужно всё расчистить, – объяснил стоявший рядом с ним Василий.

– Сэйчас укрэплят будут? – удивился Бахтияр.

– Нет, сейчас это невозможно. Земля промёрзшая.

– А зачэм тогда сейчас в самой водэ пылит?

Василий пожал плечами.

Отдохнув немного у костра, принесли ещё три бревна. Четверо помощников остались скреплять переправу и нашивать сверху доски, остальные отправились на разгрузку бруса и шпал.

Под бойким руководством инженера и бригадира к обеду переправа была полностью готова, штабеля пятиметрового бруса просмолённой лиственницы уже были перенесены и аккуратно лежали по обоим берегам ручья, все пни были срезаны под корень. У кострожогов работы сегодня было особенно много. Они, не приседая ни на минуту, бегали по всему обозначенному охраной периметру, стаскивая всё, что можно было кинуть в большой костёр, у которого обогревались добровольцы, попутно не забывая ещё поддерживать костры охраны и блатарей. Альберт время от времени ходил проверять работы на насыпи. Там укладкой железнодорожного пути руководил знакомый Василию по этапу помощник бригадира Семён Марцинкевич – выпускник Томского сибирского института инженеров транспорта. Своё дело он знал хорошо, и работа шла как надо.

Во втором часу пополудни вдали наконец показалась телега Гочи и раздалось долгожданное:

– Обед! Обед! Обед!

Добровольцы первыми получили свою двойную порцию пшёнки и тесным кругом расселись вокруг костра. Даже у огня на сильном холодном ветру они никак не могли согреться, и было видно, как трясутся в их руках алюминиевые ложки. Остальные бригадники, устроившись кто где, поглядывали на них с сочувствием.

– Спасибо вам, Николай Григорьевич, за то, что вовремя остановили меня. После таких ванн я бы точно слёг и вряд ли бы уже поднялся, – глядя на парящие телогрейки и хмурые лица добровольцев, тихо сказал Василий сидящему рядом Чупракову.

Тот, уже расправившись с кашей и сосредоточенно вытирая остатки кусочком хлеба, кивнул:

– Пожалуйста. Правильно сделали, что передумали. От таких работ лучше держаться подальше.

– Скажите, долго вы жили в этих краях?

– Больше трёх лет. После разгрома банд в двадцать втором году меня и ещё два десятка красноармейцев оставили в Обдорске поддерживать порядок и разыскивать бандитов, скрывавшихся в тундре. А в двадцать пятом я уже был на Кавказе. Там в то время горцы сильно бунтовали.

– А с ненцами вам много доводилось общаться?

Николай поставил на снег опустевшую миску и осторожно отхлебнул из кружки кипяток.

– Доводилось, конечно. Бывало, в самоедских стойбищах неделями жили. Особенно зимой, когда пережидали пургу или лютые морозы. Ненцы всегда у нас проводниками были. Без них в тундре пропадёшь. Сколько учился у них в тундре ориентироваться, так до конца и не понял, как им удаётся так точно дорогу находить. Бывало, даже звёзд не видно, темно, всё вокруг одинаковое, а они спокойно что-то себе под нос напевают да знай олешек длинной такой палкой, хорей называется, погоняют. И, куда нужно, привозят, – Николай усмехнулся. – Чудеса, да и только! Вот в наших тобольских лесах я как у себя дома. Отец в детстве, бывало, даже лупцевал за то, что по тайге с ружьём бегаю, вместо того чтобы в цеху ремеслу учиться.

Василий представил себе мчащиеся по ночной тундре, запряжённые оленями сани. Впереди сидит ненец с длинной палкой, а позади него долговязый красноармеец в будёновке и с винтовкой.

– А я всю жизнь в городе прожил. Летом и по выходным на дачу ездили, ну на речку иногда на пикник выбирались. Зато каждое лето отдыхали на море, в Крыму. Мы с Анечкой там замечательный медовый месяц провели.

– Я под Севастополем в госпитале после ранения лежал. Вид из окна – не описать, до чего красивый, и шум прибоя слышно, – Николай мечтательно вздохнул, глотнул из кружки и весело посмотрел на соседа: – Ничего, Василий Семёнович, после освобождения мы с вами обязательно встретимся в Крыму. Вы меня с женой познакомите, и мы выпьем замечательного крымского вина. А пока – будем здоровы!

Он протянул кружку.

Василий рассмеялся:

– Дай бог!

Они чокнулись кружками с остывающим кипятком.

После обеда Альберт отправил всех работать на насыпь, а добровольцы продолжили отрабатывать свой зачёт. Разделившись на пятёрки, они долбили кирками мёрзлую землю, подготавливая площадки для мостовых опор. Время от времени оттуда доносились матерные крики соскользнувших в ледяную воду добровольцев, и Василий не раз ещё мысленно благодарил Николая за то, что не оказался в их числе. Таскать шпалы и забивать в них кувалдой толстые железные костыли тоже было делом нелёгким, но работать на сухой насыпи куда лучше, чем махать ломом и киркой на скользком склоне оврага.

Несмотря на трудный день, колонна возвращалась с работы быстро. К вечеру ветер ещё усилился, сыпануло ледяной крупой, и конвой, хоть и был по своему обыкновению уже хорошо подогретый алкоголем и в тёплых полушубках не особенно мёрз, дал команду прибавить шагу, чтобы поскорее вернуться в натопленный барак. Добровольцы в отсыревшей, покрывшейся ледяной коркой одежде, стиснув зубы, чтобы не стучали от холода, тоже не отставали и, несмотря на усталость, были, кажется, готовы перейти на бег. Все дрова вокруг оврага за сегодня были сожжены, поэтому в лагерь, кроме инструмента, нести было нечего.

Глянув на работяг, инструментальщик Пахомыч покачал седой головой и замахал руками:

– Брошайте скорее всё, брошайте, я пошле ражберу. Шкорее в тепло, шкорее, рыбятки.

Проходя без шмона мимо заливающихся лаем овчарок в предзоннике, Василий мысленно сделал пометку в календаре. План сегодня был выполнен, а значит, ещё два дня заключения остались позади.

Следующие двое суток все заключённые лагеря сидели в своих бараках.

Начавшийся во вторник вечером снегопад превратился за ночь в такую свирепую метель, что в среду утром двери пришлось откапывать, а выходящие на северную сторону окна были занесены почти наполовину. Резкие порывы ветра с завыванием били в тонкие набивные стены барака, отчего те дрожали и потрескивали. На случай непогоды запас дров в лагере имелся. У каждого здания, где топилась печь, стояла поленница, поэтому две печки третьего барака топились без экономии, но жарко в помещении не было. Всё тепло выдувалось неистовствующим ветром через многочисленные щели наспех построенного здания.

После подъёма Сновецкий сходил к нарядчику и, вернувшись, дал команду построиться в бараке. В присутствии надзирателя Степаныча он провёл перекличку и объявил:

– Внимание! В связи с неблагоприятными погодными условиями бригада сегодня на работу не выходит. Завтрак, обед и ужин будет в бараке. По нужде выходить осторожно. Видимость плохая, легко заблудиться даже внутри лагеря, набрести на ограждение периметра и получить пулю от охранника на вышке. Напоминаю: приближение заключённого ближе, чем на пять метров, к ограждению расценивается охраной как попытка бежать. Огонь на поражение открывается без предупреждения. Всё. Разойдись!

Новость восприняли по-разному: кто-то был рад возможности отдохнуть и отоспаться, кто-то был расстроен тем, что заработать зачёт сегодня не получится.

Поскольку день был нерабочий, на завтрак бригада получила половинный хлебный паёк в четыреста граммов на человека, жидкую пшённую кашу и кипяток. Сахара не дали совсем.

После завтрака все отправились досыпать. Дневальный с помощником натаскал дров, поставили на печки набитые снегом вёдра и уселись за стол играть в домино. В бараке было несколько самодельных, расчерченных в чёрно-белую клетку досок с самодельными же, грубой работы шахматами и шашками, а также вырезанное руками заключённых домино в деревянном ящичке.

Василий укутал бушлатом застывшие от гуляющих по полу сквозняков ноги, накрылся с головой одеялом и, слушая завывания ветра, вдруг представил, каково сейчас тем, кто находится в ШИЗО. Старожилы «Глухариного» рассказывали, что тёплый воздух в три камеры изолятора попадал через узкие решётки в дверях из тамбура, где топилась небольшая печка. Кроме охраны, туда никто не имел право заходить, и в их обязанности входило топить печь. Охранникам, конечно же, лень было ходить по морозу подкидывать дрова, и они шли на хитрость: засовывали в печь старую телогрейку, от которой из трубы шёл дым, но тепла от неё, конечно же, было не много. Хлеба проштрафившиеся заключённые, как и везде, получали вдвое меньше положенных четырёхсот граммов, вместо кипятка – холодную или чуть тёплую воду, а о положенной по норме один раз в три дня горячей пище даже речи не было. Поэтому зимой после нескольких суток, проведённых в таких условиях, мало кто выживал. А сейчас, должно быть, печь там и вовсе не топилась. Оставалось надеяться, что в изоляторе никого нет. С этой мыслью Василий надолго провалился в сон.