К Анечке

Эдуард Гадзинский

К Анечке

Посвящается моему другу,

Вадиму Николаевичу Гриценко

Глава 1

Лагпункт «Глухариный»

Давно, очень давно Василию не снились сны. Он даже не мог вспомнить, когда это было последний раз. А вот сегодня приснился. И какой! Аня, его любимая Анечка в красивом вечернем платье сидит за роялем в их просторной гостиной на Садовой. Её пышные каштановые волосы небрежно рассыпаны по плечам, глаза чуть прикрыты, на губах застыла мечтательная улыбка. Тонкие длинные пальцы плавно скользят по клавишам. Она играет «К Элизе» Бетховена. Это её любимое произведение. Вокруг полно гостей, и все глаза устремлены только на неё. А он сидит среди друзей на диване в элегантном чёрном костюме, с бокалом шампанского и, затаив дыхание от распирающего грудь счастья, смотрит на жену. Скоро у них будет ребёнок. Под красным шёлком платья уже просматривается округлившийся живот…

Замечательный, волшебный сон рассыпается и тает, как песчаный замок под нахлынувшей волной, и назойливое БАМ-БАМ-БАМ всё сильнее ввинчивается в сознание, прогоняя остатки прекрасного видения. Василий ещё пытается зацепиться, удержать уплывающий сон, но металлический набат безжалостно возвращает его в ненавистную реальность.

– Подъём! Вставайте! Подъём! – слышится приближающийся голос дневального. Выкрики сопровождаются отдающимися в мозгу ударами палки по перекладинам двухъярусных нар.

Василий откинул видавшее виды байковое одеяло и медленно сел, опустив замотанные в портянки ноги на деревянный пол.

В бараке невыносимо жарко. В неясном свете, пробивающемся снаружи через зарешёченные окна, кряхтя и кашляя, копошились заключённые его третьей бригады. Ненавистный рельсовый набат наконец смолк, и острое разочарование от возвращения в горькую реальность стало стихать от тут же нахлынувших приятных мыслей.

Впервые за четыре года лагерей, этапов и пересылок у заключённого номер 128204 Василия Семёновича Зверева, осуждённого пятнадцатого марта тысяча девятьсот сорок шестого года по статье 58.1а, приговорённого к десяти годам исправительных лагерей, появилась не какая-то эфемерная, а вполне реальная надежда вернуться домой. Эта надежда зародилась пять дней назад – двадцать первого мая тысяча девятьсот пятидесятого года, когда после долгого пути в «столыпинском» вагоне, в трюме баржи по широкой, как море, весенней Оби и снова в «столыпине» они наконец прибыли на стройку № 501 ГУЛЖДС[1]. Здесь, в Заполярье, велось строительство трансполярной железной дороги Чум – Салехард – Игарка. Лагерный пункт № 72 с красивым названием «Глухариный» располагался на участке Салехард – Игарка среди лесов и болот в полутора сотнях километров восточнее Салехарда. «Пятьсот первая» стройка находилась на особом контроле советского правительства. Срок здесь при выполнении нормы засчитывался день за два, а если норма перевыполнялась на сто пятьдесят процентов, то день – за три. Говорили, что на особо сложных работах можно было получить зачёт и день за семь. Условия содержания, по слухам, были очень хорошие, что действительно подтвердилось в первый же день по прибытии в лагпункт.

Ещё по пути сюда, выглядывая в узкое зарешёченное окно вагона, Василий обратил внимание, что стоявшие вдоль железной дороги примерно через каждые десять – пятнадцать километров лагпункты были аккуратные и небольшие, человек на триста – четыреста, а значит, и порядка в них больше, и кормёжка должна быть лучше. Кормили здесь действительно хорошо. Много лучше, чем во всех пройденных Василием за четыре года лагерях Казахстана и Восточной Сибири. И даже дневальные в бараках были не «фитили» – истощённые недоеданием заключённые, которые уже не могли работать на общих работах, а вполне упитанные «шестёрки» нарядчика. Простые заключённые-работяги спали на матрасах, и даже с подушками и одеялами. И не важно, что матрасы и подушки набивались стружкой, соломой и опилками.

Но самое главное, было мало уголовников. Немало уже натерпелся «политический» заключённый Василий Зверев от этих «социально близких» советской власти элементов и насмотрелся на их дела. В «Глухарином» эти отбросы общества так же не работали, заставляя бригадиров ставить себе зачёты, целыми днями шлёпали в склеенные из газет карты, но работяг особенно не трогали – уж больно стройка серьёзная. Недаром перед отправкой на «Пятьсот первую» все отобранные даже проходили медицинский осмотр. Работали на этой стройке действительно с энтузиазмом, особенно те, у кого были небольшие сроки.

Но и у заключённого № 128204 за пять уже отработанных дней срок уменьшился почти на полмесяца, и эта математика согревала душу и заставляла сердце радостно трепетать, потому что каждый прожитый день был маленькой победой заключённого в его жестоком противостоянии безжалостной машине ГУЛАГа. И, наконец, здесь впервые за долгие годы ему приснилась жена. Сколько раз, чтобы не сойти с ума, в промёрзшем железнодорожном вагоне, переполненном бараке или душном трюме баржи он мысленно беседовал с Анечкой и мечтал увидеть её во сне. И вот наконец…

Приятные мысли прервал суровый голос бригадира Альберта – высокого крепкого еврея, осуждённого по бытовой статье:

– Ты чего расселся? Ждёшь особого приглашения?

Спохватившись, Василий увидел, что дневальный со своим помощником уже успели принести из сушилки два больших железных обруча с нанизанными парами валенок и большая их часть была уже разобрана.

Сняв с железного кольца продетые через дырки в голенище валенки, он быстро обулся и побежал приводить себя в порядок. К счастью, у него был ходовой сорок третий размер и, как другие, перебирать несколько пар ему не приходилось. Наскоро умывшись в тамбуре ледяной водой, он вытерся внутренней полой бушлата, потому что полагающиеся по норме полотенца простым заключённым не выдавали даже здесь, и, выбежав из барака, пристроился в хвосте уже построившейся колонны. Дождались уголовников, которые, как всегда, вышли последними, и строем двинулись в столовую.

После душного барака холодный ветер приятно обжигал лицо и окончательно привёл Василия в чувство. К концу мая весна наконец пришла в Заполярье и постепенно вступала в свои права. К обеду температура уже устойчиво держалась на плюсовых отметках, и белеющие кое-где сугробы за периметром лагеря за последние три дня заметно просели. Пахло весенней сыростью, хвоей и свежеспиленной древесиной. Возле каждой постройки стояли поленницы дров. С этим в «Глухарином» было всё отлично. Даже бараки заключённых отапливались хорошо. Возвращаясь вечером с работы, заключённые приносили с собой деревянные чурки, и ночной дневальный без всякой экономии всю ночь топил две обогревающие барак печи. Возле домов лагерного начальства лежали небольшие кучи угля, который выменивался на спирт и консервы у железнодорожников. Несмотря на обилие дров, хорошего делового леса в этих широтах мало, поэтому все строения на «Пятьсот первой» были сделаны из набитой глиной и оштукатуренной деревянной дранки. Такой же был и длинный барак столовой, служивший время от времени лагерным клубом.

Пока все сто пять человек заключённых третьего барака разбирали миски, кружки, ложки и усаживались на лавки за длинный стол, дневальные с раздатчиками уже принесли из кухни вёдра с пшённой кашей, чай в больших чайниках, сахар, хлеб и под строгим взглядом стоявшего у дверей надзирателя приступили к раздаче.

Получив согласно списку, с которым сверялся раздатчик, свои восемьсот граммов чёрного плохо пропечённого хлеба, Василий сразу отломил кусок на завтрак, остальное завернул в видавший виды платок, спрятал в карман и подставил раздатчику кружку, в которую тот насыпал отмеренную спичечным коробком порцию сахарного песка. Кусковой сахар Василий бы, конечно, приберёг на обед, но заключённым такой не давали, потому что его можно взять в побег. Хлебную пайку на «Пятьсот первой» выдавали утром, согласно поданному бригадиром с вечера списку, и это было правильно. В некоторых лагерях хлеб давали вечером после работы, из-за чего потом ночью в бараке случались драки со смертоубийством. Раздатчик плюхнул каждому в миску черпак жидкой каши, его помощники разлили по кружкам слегка подкрашенный кипяток, и заключённые быстро заработали ложками, дочиста вычерпывая сваренную на воде бледно-жёлтую массу.

Запивая пресную пшёнку сладким кипятком, Василий смотрел на хмурые, сосредоточенные лица соседей, вспоминал свой сон, и впервые за долгое время ему захотелось с кем-то поговорить. Просто поговорить. О погоде, доме, жене, о будущем. Четыре года, проведённые в заключении, он не думал о будущем. Он просто пытался выжить в замкнутой и сложной биологической системе под названием ГУЛАГ, где хищники разных видов грызутся между собой и безжалостно, с остервенением пожирают более слабые виды, а те любыми способами пытаются выжить, уворачиваясь, прячась и подставляя друг друга под острые клыки хищников.

В этой биосистеме трудно остаться собой. Трудно не растерять человеческие качества – честь, совесть, жалость, сострадание. Мало кому это удаётся. И ему не удалось. Нет, он никого не оговорил, никого не предал и не пытался выжить за счёт кого-то, но огрубел душой и разочаровался в человеках. Он так и не узнал, кто написал донос, из-за которого ему, не разбираясь, просто нарисовали десять лет исправительно-трудовых лагерей, но с первых дней заключения он почти перестал говорить с людьми. На вопросы старался отвечать односложно либо использовал минимальное количество слов и, за очень редким исключением, сам ни к кому не обращался. И не раз ему довелось убедиться, что это было правильно. Не раз и не два на его глазах просто за произнесённое в разговоре слово «побег» или упоминание имени вождя всех народов люди получали новые сроки или становились к стенке. Провокаторы и стукачи, работающие за миску супа или дополнительную пайку хлеба, тут же сдавали болтуна следователю. А стукачом и провокатором может быть любой сидящий за этим столом. Заповедь арестанта: «Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси», услышанная им ещё в первые дни заключения, твёрдо сидела в мозгу, но оттаявшая за эти дни душа требовала общения.

БАМ-БАМ-БАМ – снова ожила рельса на кронштейне у проходной.

– Развод! Развод! – послышались выкрики бригадиров, и звон ложек о тарелки многократно усилился.

На ходу доедая и допивая, все заторопились к выходу. Надзиратели поторапливают, но внимательно следят за тем, как сдают посуду в окошки посудомоям, чтобы никто ничего не унёс с собой.

Василий тщательно собрал остатки каши кусочком хлеба, закинул в рот и через минуту выбежал на длинную улицу между бараками, где заключённые уже строились побригадно. Когда все три бригады были построены, металлический набат наконец умолк. Началась перекличка.

Отозвавшись на свою фамилию, Василий стал разглядывать низкое свинцовое небо и обглоданные глухарями верхушки сосен за периметром лагеря. Не зря всё-таки лагерь назвали «Глухариный». Глухарей здесь и в самом деле было много. Места дикие, богатые зверем, рыбой, птицей, а главное – полезными ископаемыми, которые ещё до войны нашли здесь советские изыскатели. Взгляд опустился на торчащие из-под мокрого серого снега груды бухт колючей проволоки. Ещё на перекличке у вагона в день прибытия Василий обратил внимание на неубедительное ограждение лагеря, которое было сделано кое-как, что называется, «для галочки».

Содержалось в «Глухарином» всего около трёхсот пятидесяти заключённых, размещавшихся в трёх бараках. Ларёк, почта, обувная мастерская, камера хранения – все эти имеющиеся в каждом лагере заведения здесь располагались в одном небольшом строении. В другом точно таком же здании помещались оперчасть и медсанчасть. В самом центре лагеря – небольшой штрафной изолятор с деревянными коробами-«намордниками» на окнах. Каждая постройка аккуратно побелена, везде проложены широкие дощатые тротуары с ливнёвками. Установленные по периметру и в центре вышки тоже сколочены добротно, но разделённое предзонником[2] наружное и внутреннее ограждение было низкое, вкопанные столбы не тёсаны и тонковаты, а ряды колючей проволоки набиты кое-как и местами сильно провисли. Ничего удивительного. Бежать отсюда было бессмысленно. Беглецу в этих местах не выжить.

Перекличка закончилась. Нарядчик Тарпилин стал поочерёдно выкрикивать фамилии бригадиров, и те со своими бригадами, выстроенными колоннами по пять человек, шли к вахте и под конвоем уходили на работу за зону.

– Сновецкий! – наконец прозвучала фамилия бригадира Альберта, и сто пять человек бригады номер три, в которой числился и Василий Семёнович Зверев, колонной подошли к вахте. Тарпилин доложил заместителю начальника лагпункта, куда направляется бригада. Тот глянул в свой список и дал знак начальнику конвоя.

Начальник конвоя Лапин, которому заключённые за синюшного цвета, вечно опухшую с похмелья физиономию дали прозвище Слива, кашлянув, зычно пробасил:

– Бригада, внимание! Переходите в распоряжение конвоя! Все требования конвоя выполнять безоговорочно! Идти по пять человек! Никаких разговоров! Из строя не выходить! Конвой стреляет без предупреждения! Первая шеренга – шагом ма-а-арш!

Открылись высокие лагерные ворота, и колонна под яростный лай бегающих на цепи в предзоннике собак в сопровождении шестерых конвоиров вышла за зону и направилась к инструментальному складу – небольшому домику метрах в тридцати от лагеря.

Пока шли, Василий по привычке внимательно рассмотрел конвой и в очередной раз убедился, что на «Пятьсот первой», как и во всех лагерях ГУЛАГа, почти сорок процентов вооружённой охраны – это так называемые самоохранники. Из шести конвоиров у двоих не было знаков отличия. Это и были самоохранники, которых набирали из числа заключённых. Из-за острого недостатка охранников в лагерях в нарушение всех правил, а может, по какому-то секретному распоряжению их численность пополнялась за счёт «проверенных» заключённых, кому можно было доверить оружие. Обычно это были самые настоящие отбросы общества, ничуть не лучше, а, пожалуй, даже хуже уголовников. Злые, жестокие, без совести и стыда, они при любой возможности издевались над простыми работягами, выслуживаясь перед начальством. Жили самоохранники в бараках охраны за зоной, что по правилам тоже было категорически запрещено, питались вместе с охраной и делали всё, чтобы не попасть обратно в барак к заключённым, где и условия, и питание намного хуже, и к тому же за их бесчинства могли спросить, что называется, по полной. Держаться от самоохранников нужно было подальше, поэтому Василий всегда внимательно за ними следил.

Получив у инструментальщика лопаты, кирки, топоры, пилы, колонна двинулась вдоль железнодорожной насыпи к месту работы, которое находилось километрах в шести от лагеря. По правилам, если расстояние от лагеря до места, где работает бригада, более пяти километров, заключённых доставляют транспортом, но здесь это правило не соблюдалось. На «Пятьсот первой» вообще многое было по-другому. Сейчас вот похмельные конвоиры не срывали злость на заключённых, а угрюмо топали с двух сторон колонны, почти не обращая внимания на разговоры в строю. Уже два раза за время своего здесь нахождения Василий видел, как охранники заходили в толпу заключённых с оружием, что категорически запрещалось уставом. А во время работы конвоиры запросто могли угостить спиртным, например, своего земляка из заключённых.

Идти по утоптанной, подмёрзшей за ночь дороге было легко. Тёплый южный ветер, набирая силу, всё быстрее гнал низкие клубящиеся тучи, и скоро на востоке прорезалась узкая светлая полоса.

Всё ещё пребывая в каком-то мечтательном состоянии, Василий вглядывался в голубоватую ленту на горизонте и видел в этом доброе предзнаменование: будто тяжёлые тёмные тучи над головой – это его нынешнее, лагерное существование, но там, вдали, всё ярче сияет и приближается вольная, светлая и счастливая жизнь.

– Сейчас самое хорошее время в этих краях, – вдруг послышался рядом чей-то тихий голос. – И ещё осенью, во второй половине сентября. Ни сильных морозов, ни комаров, ни мошкары. Обь пока не полностью вскрылась ото льда, ещё пару недель заморозки и метели будут, а с середины июня начнётся настоящее лето и комары.

Василий повернулся на голос. Справа от него шёл Николай – высокий, широкоплечий мужчина лет пятидесяти, бывший военный, попавший в плен и отсидевший полтора года в концлагере Дахау. Бывшим пленным больших сроков обычно не давали, но, с его слов, во время следствия у него произошёл какой-то конфликт со следователем, и получил он в итоге пятнадцать лет. Они прибыли сюда одним этапом и спали в бараке на соседних нарах. Василий, как всегда, ни с кем не общался, но внимательно слушал, что говорят вокруг, и уже многое знал о «Глухарином» и его обитателях.

Он не понял, кому были адресованы эти слова, но так же тихо спросил:

– Откуда вы знаете?

Николай, не отрывая взгляд от голубоватой полосы на горизонте, грустно усмехнулся:

– В двадцатых годах мы, тогда ещё молодые красноармейцы, били в этих краях бандитов, поднявших бунт против советской власти. Вот уж не думал, что судьба снова забросит меня сюда…

Василий, перекинув лопату на левое плечо, опасливо глянул на конвоира и снова посмотрел на соседа.

– Судя по выговору, вы родом из Сибири?

– Уроженец Тобольска, из семьи мастеровых. Дома вот только лет двадцать не был, – вздохнул тоболяк. – А вы, должно быть, из Москвы или Ленинграда?

Василий кивнул:

– Угадали. Из Ленинграда. Василий Семёнович Зверев, инженер-строитель.

– Чупраков Николай Григорьевич, бывший капитан Красной Армии. Приятно познакомиться. Судя по тому, что мы идём рядом, вашим знаниям здесь не нашлось применения?

Василий печально вздохнул:

– Не нашлось. Приглашали в шарашку[3], беседовали, даже попросили выполнить пару чертежей и внесли в какой-то там резерв. Хотели пока определить в хозобслугу, но, увы, пятьдесят восьмая…

– Да, в придурки[4] с пятьдесят восьмой даже здесь не берут…

Немного покоробленный грубым жаргонным словечком из уст пусть и бывшего, но всё-таки офицера, Василий всё же хотел продолжить разговор, но кто-то из уголовников, идущих в задних рядах колонны, уже не первый раз громко заржал, окончательно разозлил конвоиров, и те быстро пресекли все разговоры.

Через час прибыли на место. Охранники обозначили красными флажками границы периметра, бригадир распределил людей по местам, и все принялись за работу: кострожоги отправились разводить костры для обогрева рабочих и охраны, кто-то пошёл за тачками, кто-то с лопатами на насыпь. Чтобы перевыполнить норму, бригаде сегодня предстояло отсыпать тридцать метров железнодорожной насыпи. Когда уже подходили к месту работы, прибыли думпкары, попросту называемые «вертушками», – грузовые платформы с системой боковой выгрузки. В них на песчаном карьере грузили песок, подвозили к месту прокладки трассы, контейнер опрокидывался набок, и рабочие тачками по дощатым настилам возили песок на отсыпку. Что не высыпалось из контейнера, подчищали лопатами. По уже готовой насыпи потом укладывались шпалы и рельсы. Обычно на отсыпке работали две бригады, но уже как три дня вторую бригаду возили на срочные строительные работы в песчаный карьер. Впереди, в паре километров, по установленным инженерами из шарашки меткам расчищала путь будущей дороге первая бригада. Они сразу ставили столбы, тянули линию электропередач и линию связи. Их всегда выводили на работу первыми, и впереди над деревьями уже виднелся дым их костров. Трансполярная магистраль, или попросту «железка», преодолевая леса, болота, овраги и ручьи, ударными темпами двигалась вперёд.

Василию хотелось продолжить прерванный разговор с Николаем, но бригадир, распределяя рабочие места, поставил Василия с лопатой на «вертушку», а Николая определил на тачку, так что снова поговорить получилось только в обед.

К часу дня к месту работы подъехала телега, гружённая армейскими термосами и мешками с посудой. В каждом лагере на «Пятьсот первой» стройке имелась своя конюшня с необходимым количеством лошадей. На них расконвоированные заключённые и вольнонаёмные рабочие возили воду для столовой и бани, подвозили от станций в ларьки различные товары, если где-то не было своей пекарни, доставляли хлеб, развозили по рабочим объектам обед и так далее. В лагпункте № 72 лошадей было шесть. В подъехавшей телеге сидел пожилой расконвоированный грузин по имени Гоча – весельчак и балагур, которого в лагере знали все, а с ним один из раздатчиков столовой.

Как музыка, для заключённого прозвучала долгожданная команда: «Обед!», «Обед!», «Обед!». И бригада быстро построилась на приём пищи.

Разобрав посуду, все получили по черпаку пшённой каши и расселись на брёвна вокруг костров. Четверо уголовников, как всегда, с самого утра сидели отдельно у своего костра, курили, пили чай и травили байки из блатной жизни. Когда привезли обед, вор и пахан – главарь всех уголовников «Глухариного» по кличке Клим, подозвал малолетнего кострожога Вальку, ходившего у блатных в шестёрках, что-то шепнул ему на ухо и кивнул в сторону телеги. Тот, проворно подсеменив к раздатчику, передал, что было велено, получил четыре миски каши, в которых было явно больше одного черпака, и отнёс своим покровителям. Чай у блатарей был свой – настоящий, остальные просто кипятили на костре воду и запивали еду кипятком.

Малолетних заключённых в «Глухарином» было человек около двадцати. Их примерно равным числом распределили по отрядам, и бригадирам приходилось ставить их на лёгкие работы и натягивать им норму наравне с остальными рабочими. Большинство малолеток, наслушавшись лживой, гнилой романтики блатной жизни, тянулись к уголовникам и ходили у них в шестёрках.

Брезгливо глянув в сторону блатарей, Василий сел рядом с Николаем, достал из кармана хлеб, отломил кусок и, не торопясь, принялся за еду, зачерпывая небольшими порциями горячую кашу.

К обеду совсем распогодилось. Небо прояснилось, и яркое солнце уже совсем по-весеннему грело подставленные ему сгорбленные спины в чёрных телогрейках.

– У вас какой срок? – спросил Николай, глянув на соседа.

– Десять лет. Четыре уже позади.

– Вам повезло. Успеете выйти до окончания строительства. У меня тоже четыре позади, но мне с моей пятнашкой не успеть. Придётся досиживать где-то ещё.

– Вы думаете, дорогу построят так быстро? – удивился Зверев.

– Уверен. Сами видите, какими темпами идут работы. В три года всё будет готово.

– Тысяча двести километров по этой местности за три года? – инженер-строитель немного подумал, посмотрел на ряд «вертушек» и уверенно покачал головой: – Нет. Это вряд ли.

– Увидите. Летом дело быстрее пойдёт.

Василий неопределённо пожал плечами:

– Летом работы ещё прибавится. Много участков придётся ремонтировать. Весенний паводок сейчас во многих местах размоет насыпь.

Николай иронически усмехнулся:

– Это не проблема! Ещё людей нагонят.

После обеда бригадир отрядил в помощь кострожогам шесть человек на заготовку дров. По обеим сторонам дороги внутри периметра охраны лежали оставленные вальщиками деревья, которые пилились на чурки и в конце рабочего дня уносились рабочими в лагерь. Пилить дрова было легче, чем толкать тяжёлую тачку или перекидывать лопатой кубометры песка, поэтому Альберт ставил на эту работу только малолеток и пожилых. Остальные увеличивали темп работы, чтобы успеть выполнить норму.

К вечеру дали сто тридцать процентов. Конечно, не обошлось без обычной хитрости: закончив пилить дрова, заключённые перетащили срезанные ветки на насыпь, где остальные благополучно закидали весь этот мусор песком. Это называлось «натянуть норму» или «зарядить туфту». От выполнения нормы зависели зачёты и питание – «котёл» бригады. Никого не волновало, что буквально через год дорога просядет и её придётся ремонтировать. Сейчас у всех была одна цель – выполнить и перевыполнить норму. Конвоиры, как обычно, в строительные дела не лезли. Они спокойно сидели на брёвнах, нежась на солнышке, пили чай, а некоторые доставали из-под полушубков кое-что и покрепче, перекидывались шутками с блатными и присматривали за теми, кому нужно было отойти по нужде.

С лязгом и скрежетом одна за другой опрокидывались «вертушки», с шуршанием вонзались в мокрый песок десятки лопат, гулко катились тяжёлые тачки по скрипучим дощатым настилам. Всё это повторялось снова и снова, превращаясь в тяжёлую, уродливую бесконечную мелодию. Это была музыка ГУЛАГа. Сотни тысяч людей по всему Советскому Союзу играли свои партии в этом страшном оркестре, у сотен тысяч она навсегда, до самой смерти будет звучать в голове, и для скольких ещё эта музыка станет похоронным маршем…

Наконец в пять часов вечера раздалось долгожданное:

– Съём! Съём! Съём!

Высыпав последние тачки, бригада потянулась на построение. Те, кто не получал инструмент, разбирали заготовленные деревянные чурки и становились в строй. Когда колонна была построена, конвой снял красные флажки, и бригада двинулась в лагерь, шаркая тяжёлыми отсыревшими валенками по раскисшей грязи. Багровое солнце висело низко над горизонтом, но уже не грело, и ледяной северный ветер снова заставил работяг застегнуть телогрейки. На обратном пути в колонне, как правило, уже никто не разговаривал. Уставшие и голодные, все хотели поскорее вернуться в лагерь, поесть и забыться сном. Только уголовники, как всегда и во всех лагерях, бодро шагали, да ещё иногда умудрялись на ходу играть в карты. Василий опять шёл рядом с Николаем и, несмотря на усталость, был не прочь пообщаться ещё, но, глянув на хмурое лицо соседа, не решился завести разговор.