Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

Все заметнее делается практическая установка в работе Гоголя – указать людям «пути и дороги» к прекрасному73. «Нельзя говорить человеку: „Делаешь не так“, не показавши в то же время, как должно делать», – напишет Гоголь Н. М. Языкову (письмо от 23 сентября (5 октября) 1846 г., Франкфурт). Последнее суждение соотносится с фразой из «Выбранных мест…» о «путях и дорогах» к «высокому и прекрасному». Так творческие планы Гоголя с «Мертвых душ» постепенно переносятся на книгу, над которой ему предстоит работать по меньшей мере два последующих года и которую мы знаем как «Выбранные места из переписки с друзьями». Параллельно Гоголь работает в это время над «Развязкой Ревизора» и предисловием ко второму изданию первого тома «Мертвых душ»74.

Работа над «Выбранными местами…» и издание книги в 1847 году стали периодом если не полной, то, во всяком случае, частичной остановки труда Гоголя над продолжением поэмы, но вместе с тем дали ей и новый импульс. Поначалу Гоголь мыслил «Выбранные места…» одновременно как оправдание в задержке второго тома и как некоторую его компенсацию, своего рода замещение75.

При этом книга «Выбранные места…» задумывалась все же по контрасту с «Мертвыми душами»: это должна была быть не поэма, не роман или повесть, а произведение, имеющее практический смысл и к тому же обращенное к «конкретному адресату»76. Вместе с тем книга оставалась теснейшим образом связанной с замыслом второго тома, мыслилась как «идеологическое предисловие» к «душеполезной поэме»77, «апробирование <ее> смысла и направления»78, подготовка читателя к восприятию второго тома, которого все ожидали79.

О том, что «Выбранные места…» призваны были приподнять «для публики завесу с того нового направления поэта, которое должно было выразиться полно и рельефно в новой редакции второго тома „Мертвых душ“»80, косвенным образом свидетельствует письмо Гоголя А. О. Смирновой от 21 марта (2 апреля) 1845 года из Франкфурта:

…расход тех сочинений, которые бы мне хотелось пустить в свет, т. е. произведений нынешнего меня, а не прежнего меня, был бы велик, ибо они были бы в потребу всем. Но Бог, который лучше нас знает время всему, не полагал на это своей воли, отъявши на долгое время от меня способность творить. Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины. Но велик Бог, свята его воля, и выше всего его премудрость: не готов я был тогда для таких произведений, к каким стремилась душа моя, нужно было мне самому состроиться и создаться прежде, чем думать о том, дабы состроились и создались другие.

Послав П. А. Плетневу вместо обещанного второго тома поэмы рукопись «Выбранных мест…», Гоголь пишет С. П. Шевыреву:

Из этой книги ты увидишь, что жизнь моя была деятельна даже и в болезненном моем состоянии, хотя на другом поприще, которое есть, впрочем, мое законное поприще… (письмо от 23 сентября (5 октября) 1846 г., Франкфурт).

Свое согласие на переиздание первого тома «Мертвых душ» Гоголь дает со следующим условием: он должен выйти позже «Выбранных мест…»81. А за этим скрывается желание представить читателю и первый том поэмы, и продолжающуюся работу над вторым томом – но теперь уже в свете новой своей книги82.

В письмах 1845–1847 годов, предшествующих выходу «Выбранных мест…», Гоголь, по-видимому вполне сознательно, говорит о своем «труде» («сочинении») обобщенно, так что порой трудно понять, о чем, собственно, идет речь – о втором ли томе поэмы или о книге «Выбранные места…»:

Молитесь, чтобы помог Бог мне в труде, уже не для славы и не для чего-либо другого предпринятого, но в его святое имя и в утешенье душевное брату, а не в увеселение его (письмо А. О. Смирновой от 12 (24) февраля 1845 г., Париж).

Матушке, М. И. Гоголь, Гоголь сходным образом упоминает о «сочинении», без которого ему «нельзя ехать в Иерусалим» (письмо от 13 (25) января 1847 г., Неаполь)83.

Когда «Выбранные места…» наконец увидели свет – а произошло это в 1847 году, – то разгоревшаяся вокруг них полемика сделала очевидной связь, что существовала между новой книгой и замыслом второго тома гоголевской поэмы. Критики самых разных направлений обсуждали вопрос о возможности продолжения Гоголем работы над поэмой, проецируя идейный пафос «Выбранных мест…» на еще не написанный второй том «Мертвых душ». В. Г. Белинский отвечал на вопрос отрицательно, поскольку уже в «Выбранных местах…» увидел «потерю человека для искусства»84. С. Т. Аксаков посчитал намеченную в «Выбранных местах…» перспективу противоречащей самой природе искусства:

Что касается до писем Гоголя к Смирновой, то это прежняя манера Гоголя выпутываться из какой-нибудь прорухи. Второму тому я не верю: или его не будет, или будет дрянь. Добродетельные люди – не предметы для иску<с>ства. Это задача неисполнимая. Я надеюсь, что Гоголь примется за прежние пустячки и побасенки: тут я надеюсь опять наслаждаться творческими произведениями (письмо И. С. Аксакову от 3 апреля <1847, Москва>85).

Того же мнения придерживался и брат Николая Станкевича А. В. Станкевич в письме Н. М. Щепкину от 20 февраля 1847 года:

Вряд ли после такой книжицы дождемся чего-нибудь путного от Гоголя86.

И. С. Аксаков, напротив, именно в новой тенденции, проявившейся в незадолго перед тем вышедшей книге, увидел залог успеха продолжения «Мертвых душ»:

…мне кажется, что Гоголь искренен, что он действует так по обязанности, налагаемой на него убеждением, что все это может быть полезно людям. Слышится иногда истинный, пронзительный голос душевной муки; право, слышатся иногда слезы! Я убежден, впрочем, что все это направление не помешает ему окончить «Мертв<ых> душ». Что если «Мертвые души» явятся, если просветленный художник уразумеет всю жизнь, как она есть, со всеми ее особенностями, но еще глубже, еще дальше проникнет в ее тайны, не односторонне, не увлекаясь досадой и насмешкой – ведь это должно быть что-то исполински-страшное. 2‐й том должен разрешить задачу, которой не разрешили все 1847 лет христианства (письмо к С. Т. Аксакову от 25 января 1847 г.; Калуга87).

Отдельный интерес представляет так и не увидевшая в свое время свет статья декабриста Г. С. Батенькова, написанная им в 1849 году в Сибири в связи с сообщением о выходе в свет второй части «Мертвых душ» Гоголя. Как нельзя лучше отражает она умонастроения эпохи: нетерпеливое ожидание продолжения поэмы и вместе с тем сомнения в том, сумеет ли «настоящее поколение», которое «оглушено временем и пространством», а также «нынешний Парнас», погрязнувший «в прозаической письменности», «встретить, как должно, новый труд известной знаменитости»88.

Отклик заканчивается выражением опасения, что в продолжении «Мертвых душ» вновь скажутся те мистические настроения, которыми уже были проникнуты «Выбранные места…»:

Третья часть «Мертвых душ» не отделится временем. Там ожидаем: силы, идеи, реакции.

Наконец не скроем: нам страшно, что Гоголь впадает в мистицизм, прямой или патриотический. С этого камня преткновения нельзя сойти иначе, как напившись до полного насыщения живой воды89.

Гоголь, со своей стороны, уже и по выходе в свет книги «Выбранные места…» продолжал просить своих корреспондентов присылать ему отклики и дополнения, описания конкретных характеров, должностных типов, житейских ситуаций, сам придумывая для них заглавия. Только теперь он это делал не столько для продолжения работы над «Выбранными местами…», второе издание которых надеялся в скором времени осуществить, сколько в перспективе работы над вторым томом «Мертвых душ». Об этом он прямо говорил А. О. Смирновой в письме от 10 (22) февраля 1847 года из Неаполя:

У меня голова находчива, и затруднительность обстоятельств усиливает умственную изобретательность; душа же человека с каждым днем становится ясней. <…> Вся книга моя долженствовала быть пробою: мне хотелось ею попробовать, в каком состоянии находятся головы и души. Мне хотелось только поселить посредством ее в голове идеал возможности делать добро, потому что есть много истинно доброжелательных людей, которые устали от борьбы и омрачились мыслью, что ничего нельзя сделать. Идею возможности, хотя и отдаленную, нужно носить в голове, потому что с ней, как с светильником, все-таки отыщешь что-нибудь делать, а без нее вовсе останешься впотьмах. Письма эти вызвали бы ответы. Ответы эти дали бы мне сведения. Мне нужно много набрать знаний; мне нужно хорошо знать Россию. Друг мой, не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые «Мертвые души», которых начало явилось в таком неприглядном виде. Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которых напичкали головы французские романы, могут быть выгнаны другими идеалами.

По-видимому, имея в виду данное письмо, И. С. Аксаков, живший в это время в Калуге, сообщает со слов Л. И. Арнольди отцу, что Смирнова получила «письмо от Гоголя, говорит, самое утешительное. Он уверяет ее, что будет 2‐й том „Мертвых душ“, будет непременно, что книгу свою издал он для того, чтоб посудить и себя, и публику, что он твердо убежден, что можно выставить такие идеалы добра, перед которыми содрогнутся все, и петербургские львицы пожелают попасть в львицы иного рода! Последнее мне не нравится: все же это будут идеалы, а не живые, грешные души человеческие, не действительные лица» (письмо С. Т. Аксакову от 25 марта 1847)90.

Еще определеннее о преемственности второго тома «Мертвых душ» по отношению к «Выбранным местам…» сам Гоголь говорил в письме А. M. Виельгорской:

Поверьте мне, что мои последующие сочинения произведут столько же согласия во мнениях, сколько нынешняя моя книга произвела разноголосицы, но для этого нужно поумнеть. Понимаете ли вы это? А для этого мне нужно было непременно выпустить эту книгу и выслушать толки о ней всех, особенно толки неблагоприятные, жесткие, как справедливые, так и несправедливые, оскорбительные для самых нежных сердечных струн, словом, все те толки, от которых отворачивает уши человек неопытный, несведущий в науке жизни и в науке души человеческой. Итак, не скрывайте от меня ничьих мнений о моей книге и ради меня дайте себе труд узнавать их, поручайте также другим узнавать их повсюду» (письмо от 4 (16) марта 1847 г., Неаполь).

«Выбранные места…» были большинством рецензентов сурово раскритикованы. И самый суровый приговор прозвучал в знаменитом зальцбруннском письме из уст В. Г. Белинского. Но именно критика, полученная Гоголем в адрес книги, на которую он возлагал столь большие надежды, заставила его изменить свое к ней отношение. В «Выбранных местах…» он перестал видеть подготовительный этап для восприятия читателем второго тома «Мертвых душ». А в том, что «Выбранные места…» стали проповедью, попытавшейся «наскоро высказать смысл и содержание „Мертвых душ“», увидел слабость91. В феврале 1847 года Гоголь написал П. А. Вяземскому из Неаполя:

Здесь действовал также страх за жизнь свою и за возможность окончить начатый труд («М<ертвые> д<уши>»), страх извинительный в моих болезненных недугах, которые были слишком тяжелы. Этот страх заставил заговорить вперед о многих таких вещах, которые следовало развить во всем сочинении так, чтобы не походили они на проповедь. <…> Нет вещи, которой бы нельзя было сказать, если только сумеешь сказать поосмотрительней и полегче. Пословица недаром говорит: «Тех же щей, да пожиже влей» (письмо П. А. Вяземскому от 16 (28) февраля 1847 г.).

По контрасту с «Выбранными местами…» Гоголь выдвигает теперь новое требование – естественности и простоты, «мудрости, которой <…> необходимо надобно приобрести побольше затем, чтобы уметь, наконец, заговорить потом просто и доступно для всех о тех вещах, которые покуда недоступны» (письмо A. M. Виельгорской от 4 (16) марта 1847 г., Неаполь).

Нынешняя книга моя, – утверждает он, – есть только свидетельство того, какую возню нужно было мне поднимать для того, чтобы «Мертвые души» мои вышли тем, чем им следует быть. Трудное было время, испытанья были такие страшные и тяжелые, битвы такие сокрушительные, что чуть не изнемогла до конца душа моя. Но, слава Богу, все пронеслось, все обратилось в добро. Душа человека стала понятней, люди доступней, жизнь определительней, и чувствую, что это отразится в моих сочинениях. В них отразится та верность и простота, которой у меня не было, несмотря на живость характеров и лиц (письмо А. С. и У. Г. Данилевским от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь).

То же почти дословно он повторяет и в письме В. В. Львову:

…одна из причин появленья нынешней моей книги была возбудить ею те разговоры и толки в обществе, вследствие которых непременно должны были выказаться многие мне незнакомые стороны современного русского человека, которые мне очень нужно взять к соображенью, чтобы не попасть в разные промахи при сочинении той книги, которая должна быть вся природа и правда. Если Бог даст сил, то «Мертвые души» выйдут так же просты, понятны и всем доступны, как нынешняя моя книга загадочна и непонятна. Что ж делать, если мне суждено сделать большой крюк для того, чтобы достигнуть той простоты, которою Бог наделяет иных людей уже при самом рожденьи их (письмо от 8 (20) марта 1847 г., Неаполь).

Теперь, когда становится известна реакция русского общества на «Выбранные места…», вера во всемогущество проповеди подвергается Гоголем сомнению в пользу живого художественного слова92. Особенно подчеркивая ту опасность, которая грозит продолжению «Мертвых душ», если ему не удастся достичь искомой жизненности образов (см. письмо А. С. и У. Г. Данилевским от 6 (18) марта 1847 г., Неаполь), и уже словно извиняясь за «Выбранные места…», Гоголь признается А. О. Россету:

Одна из причин печатания моих писем была и та, чтобы поучиться, а не поучить. А так как русского человека до тех пор не заставишь говорить, покуда не рассердишь его и не выведешь совершенно из терпения, то я оставил почти нарочно много тех мест, которые заносчивостью способны задрать за живое. Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнаньем, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои были тем, чем им следует быть. Вот почему я с такою жадностью хочу знать толки всех людей о моей нынешней книге, не выключая и лакеев. Собственно, не ради книги моей, но ради того, что в суждении о ней высказывается сам человек, произносящий суждение. Мне вдруг видится в этих суждениях, что такое он сам, на какой степени своего душевного образованья или состоянья стоит, как проста, добра или как невежественна или как развращена его природа. Книга моя в некотором отношении пробный оселок, и поверьте, что ни на какой другой книге вы не пощупали бы в нынешнее время так удовлетворительно, что такое нынешний русский человек, как на этой. Не скрою, что я хотел произвести ею вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых недугующих, что я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, чем как они теперь, что мне тяжело даже было услышать многое, и даже очень тяжело. Но как я благодарю теперь Бога, что случилось так, а не иначе! Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого на себя, я имею теперь средство взглянуть гораздо верней и ближе на людей, и я, наконец, приведен в возможность уметь взглянуть на них лучше. Что же касается до того, что при этом деле пострадала моя личность (я должен вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти à la Хлестаков), то нужно чем-нибудь пожертвовать. Мне также нужна публичная оплеуха и даже, может быть, более, чем кому-либо другому. Но дело в том, что обстоятельствами нужно пользоваться: Бог высыпал вдруг целую груду сокровищ, их нужно подбирать обеими руками. Если вы хотите сделать мне истинно<е> добро, какое способен делать христианин, подбирайте для меня эти сокровища, где найдете. <…> Поверьте, что без выхода нынешней моей книги никак бы я не достигнул той безыскусственной простоты, которая должна необходимо присутствовать в других частях «М<ертвых> д<уш>», дабы назвал их всяк верным зеркалом, а не карикатурой. Вы не знаете того, какой большой крюк нужно сделать для того, чтобы достигнуть этой простоты. Вы не знаете того, как высоко стоит простота (письмо А. О. Россету от 3 (15) апреля 1847 г., Неаполь).

О новом осознании в 1847 г. своей миссии художника свидетельствует и его письмо С. П. Шевыреву от 20 ноября (2 декабря) 1847 года из Неаполя:

Если и нынешняя моя книга, «Переписка» (по мнению даже неглупых людей и приятелей моих), способна распространить ложь и безнравственность и имеет свойство увлечь, то сам посуди, во сколько раз больше я могу увлечь и распространить ложь, если выступлю на сцену с моими живыми образами. Тут ведь я буду посильнее, чем в «Переписке». Там можно было разбить меня в пух и Павлову, и барону Розену, а здесь вряд ли и Павловым, и всяким прочим литературным рыцарям и наездникам будет под силу со мной потягаться.

Так «Выбранные места…» и поэма «Мертвые души» стали в определенном смысле «единой книгой творений Гоголя»93, пронизанной единством замысла94. От уготованной первоначально «Выбранным местам…» функции своеобразного ключа к пониманию поэмы Гоголь в итоге отказался. Теперь скорее продолжению поэмы суждено было реабилитировать «Переписку».

«Полное знание дела»: всё те же «Мертвые души»

Но и друзья не переставали надеяться на появление второго тома и призывать Гоголя к его завершению.

Прибавлю еще к сказанному, – напишет еще до выхода в свет «Выбранных мест…» М. П. Погодин Гоголю в Неаполь, – что если бы вышла теперь вторая половина М<ертвых> Душ, то вся Россия бросилась бы на нее с такою жадностию, какой еще никогда не было. Публика устала от жалкого состояния современной литературы. Странств<ующий> Жид был самым любоп<ытным> явленьем <…>. Ты думал о том, как бы Россия стала читать Одиссею. Нет, если хочешь взглянуть на существенность, подумай о том, как Россия читает Вечного Жида, Мартына Найденыша, Графа Монте-Кристо, Сына Тайны и проч., и проч., и проч. Не худо заглядывать иногда во все это. Не пора ли дать ей получше пищи? <…> Я думаю, что в тебе совершился великой переворот и, может быть, надо было ему совершиться, чтобы поднять вторую часть М<ертвых> душ. О, да когда же ты нам твоим творческим духом раскроешь глубокую тайну того, что так велико и свято и всемирно на Руси нашей! Ты приготовил это исповедью наших недостатков, ты и доверши (письмо от 29 октября 1846 г.)95.

Несколько дней спустя, под впечатлением от чтения «Развязки Ревизора», Погодин добавит к сказанному:

…вижу, как ты духовно вырос и дорос до второй части М<ертвых> душ, в которой, как надеемся, представишь такое добро, где уж будет точно добро. Не понимают, что надобно до того дорасти и что ты растешь к этому (письмо от 31 октября 1846 г., Москва)96.

Совокупным ответом Гоголя на ожидания и вопрошания подобного рода станут слова, обращенные к В. В. Львову:

Так как вы питаете такое искренно-доброе участие ко мне и к сочиненьям моим, то считаю долгом известить вас, что я отнюдь не переменял направленья моего. Труд у меня все один и тот же, все те же «Мертвые души» (письмо от 8 (20) марта 1847 г., Неаполь).

Помимо интереса к бытовым зарисовкам и портретам характерных типажей (подробнее см. с. 253–261 наст. изд.), которые для Гоголя были важны в пору работы над «Выбранными местами….», у него обострилось внимание к литературе светского, нерелигиозного характера, в особенности к беллетристике, в которой «теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси», как он формулирует это в письме Н. М. Языкову от 9 (21) или 10 (22) апреля 1846 года из Рима.

Пожалуста, – поясняет Гоголь А. О. Россету, – не забывайте того, что мне следует присылать только те книги, где слышна сколько-нибудь Русь, хотя бы даже в зловонном виде. Я очень боюсь, чтобы Плетнев не стал меня потчевать Финляндией и книгами, издаваемыми Ишимовой, которую я весьма уважаю за полезные труды, и уверен, что книги ее истинно нужны, но только не мне. Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии и прочие (письмо от 30 января (11 февраля) 1847 г., Неаполь).

В реакции Гоголя на «Парижские письма» (1846–1847) П. В. Анненкова также отражается та задача, которую он ставит перед собой как автором «Мертвых душ» – «разрешить самому себе, что такое нынешний русский человек во всех сословиях, на всех местах, начиная от высших до низших». Самого же Анненкова он призывает перевести свой взгляд с Парижа на Симбирск:

Недавно я прочел ваши письма о Париже. Много наблюдательности и точности, но точности дагер<р>отипной. Не чувствуется кисть, их писавшая; сам автор – воск, не получивший формы, хотя воск первого свойства, прозрачный, чистый, именно такой, какой нужен для того, чтобы отлить из него фигуру. <…> Я подумал: что, если бы на место того, чтобы дагер<р>отипировать Париж, который русскому известен более всего прочего, начали вы писать записки о русских городах, начиная с Симбирска, и так же любопытно стали бы осматривать всякого встречного человека, как осматриваете вы на мануфактурных и всяких выставках всякую вещицу? <…> будете глядеть на всякое событие и случай, как бы они ничтожны ни были, как на явленье психологическое, ваши записки вышли бы непременно интересны (письмо П. В. Анненкову от 31 июля (12 августа) 1847 г., Остенде).

И при этом через все гоголевские письма 1847 года проходит мысль о необходимости – прежде чем вновь взяться за продолжение поэмы – достичь того состояния, когда «разум» «озаряется полным знанием дела» (письмо А. О. Смирновой от 10 (22) февраля 1847 г., Неаполь).

Остается при этом неясным, сводилась ли работа Гоголя к обдумыванию или, в лучшем случае, к набрасыванию вчерне97, или же, как полагает Ю. В. Манн, он первые три месяца 1847 года в Неаполе не только обдумывал, но и существенно продолжил работу98. В пользу последней версии косвенным образом свидетельствует очередной срок поездки в Иерусалим, который Гоголь наметил перед самым выходом в свет «Выбранных мест…»:

Если Бог мне поможет устроить мои дела, кончить мое сочинение, без которого мне нельзя ехать в Иерусалим, то я отправлюсь в начале будущего 1848 года в Святую землю с тем, чтобы оттуда летом того же года возвратиться в Россию. Итак, помните, что это может случиться только в таком случае, если Бог мне поможет все устроить так, как я думаю, и не пошлет мне препятствий, какие остановили в нынешнем году поезд мой, что, впрочем, случилось к лучшему и в несколько раз умнее того, как мы предполагаем (письмо М. И. Гоголь от 13 (25) января 1847 г., Неаполь)99.

Данной версии несколько противоречит письмо Гоголя В. Г. Белинскому от 29 июля (10 августа) 1847 года из Остенде, в котором речь, пожалуй, идет о планах вернуться в Россию:

…мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками. <…> Не все вопли услышаны, не все страданья взвешены.

В письмах Гоголя 1847 года центральное место занимает тема благоустройства крестьян, которому в первой главе поэмы хочет посвятить свою жизнь герой «Мертвых душ» Тентетников. Характерно в этом смысле письмо Гоголя А. П. Толстому от 27 июля (8 августа) 1847 года из Остенде, в котором он осведомляется о Викторе Владимировиче Апраксине, сыне сестры А. П. Толстого С. П. Апраксиной, с которой писатель особенно сблизился в Неаполе в том году. Выпускник юридического факультета Московского университета, Апраксин (как и гоголевский Тентетников) желал «заняться не шутя благоустройством крестьян» («желанье сильное»). И Гоголь, тоже «не шутя», предлагает ему в помощницы А. М. Виельгорскую, которой в это время сам увлечен:

…признаюсь, в то же время подумал: хорошо, если бы он познакомился и узнал Ан<ну> Миха<й>лов<ну>. Почему знать? Может быть, они бы понравились друг другу. У Виктора Вл<адимировича> желанье сильное сделаться помещиком и заняться не шутя благоустройством крестьян. В таком случае вряд ли ему во всей России найти где лучшую помощницу, которая дейс<твует и> рассуждает так умно об этом деле, как я не встречал никого из нашей братьи мужчин.

В 1847 же году в письме от 6 (18) марта из Неаполя А. С. и У. Г. Данилевским появляется впервые и имя главного женского персонажа второго тома – Улиньки – в его подчеркнуто русском написании100. «А вас прошу, моя добрая Юлия, или по-русски Улинька, что звучит еще приятней (вашего отечества вы не захотели мне объявить, желая остаться и в моих мыслях под тем же именем, каким называет вас супруг ваш), вас прошу, если у вас будет свободное время в вашем доме, набрасывать для меня слегка маленькие портретики людей…» – обращается Гоголь к Ульяне Григорьевне Данилевской.