Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

К началу 1844 года относится и невольная мистификация Гоголем своих московских друзей. Будучи в Ницце, он попросил С. П. Шевырева купить в Москве в подарок от него С. Т. Аксакову, М. П. Погодину, Н. М. Языкову и самому Шевыреву «четыре миниатюрные экземплярика Подражания Христу» Фомы Кемпийского50 (письмо Шевыреву от 21 января (2 февраля) 1844 г., Ницца). Тогда же он послал друзьям письмо, в котором объяснял значение «душевной книги» (письмо С. Т. Аксакову, М. П. Погодину, С. П. Шевыреву, январь 1844 г., Ницца), самого Шевырева заклиная при этом:

Ни книжек не отдавай без письма, ни письма без книжек, ибо в письме заключается рецепт употребления самого средства, и притом мне хочется, чтоб это было как бы в виде подарка вам на новый год, исшедшего из собственных рук моих. Прислать вам отсюда книги нет средств; в конце письма ты увидишь лаконические надписочки, которые разрежь ножницами и наклей на всяком экземплярике. Подарок этот сопровожден сильным душевным желаньем оказать вам братскую помощь, и потому Бог, верно, направит его вам в пользу (письмо от 21 января (2 февраля) 1844 г., Ницца).

В письме С. Т. Аксакову от 29 января (10 февраля) 1844 г. из Ниццы он так прокомментировал свой жест:

И, благословясь, решился послать вам одно средство против душевных тревог, которое мне помогало сильно. Шевырев вручит вам его в виде подарка на новый год51.

С. Т. Аксаков, узнав, что прибыл сверток от Гоголя, решил, что это – второй том «Мертвых душ». По свидетельству Н. М. Павлова, впервые опубликовавшего воспоминания Аксакова, на копии гоголевского письма впоследствии он сделал надпись: «Конечно, мне теперь самому смешно: как я мог убедить себя, что дело идет о „Мертвых душах“! Но мое ослепление разделили все наши»52. Было ли причиной «ослепления» ранее данное Гоголем обещание именно к 1844 году закончить поэму?53 Или то была просто надежда увидеть второй том законченным? К тому же Аксаковы возлагали в это время именно на второй том надежду разрешить «недоумения» по поводу Гоголя, усиливающиеся мистические настроения которого начинали их беспокоить. Как писал Иван Аксаков в письме С. Т. Аксакову от 30 апреля 1844 года из Астрахани, «…я все-таки боюсь, что новое его направление или не новое <…> не повредило ему в его созданиях. При этом глубоко серьезном углублении в самого себя не забудет ли он мир внешний? Впрочем, появление 2‐го тома «М<ертвых> д<уш>», если только оно когда-нибудь будет, разрешит наши недоумения и загадки, и тогда, может быть, мы и устыдимся, что не поняли его…»54.

С 10‐х чисел апреля 1844 года Гоголь опять оказывается во Франкфурте в обществе В. А. Жуковского, однако сведений, что он читал ему, как было обещано, что-либо из второго тома, у нас нет. В июле он отвечает на вопросы Н. М. Языкова, и опять уклончиво:

Ты спрашиваешь, пишутся ли М<ертвые> д<уши>? И пишутся и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел, и препятствия этому часто происходят и от болезни, а еще чаще от меня самого. На каждом шагу и на каждой строчке ощущается такая потребность поумнеть, и притом так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперед – идет и сочинение, я остановился – нейдет и сочи<нение>. Поэтому мне и необходимы бывают часто перемены всех обстоятельств, переезды, обращение к другим занятиям, не похожим на вседневные, и чтенье таких книг, над которыми воспитывается человек. Но… распространяться боюсь, чтобы не нагородить какой-либо путаницы (письмо от 2 (14) июля 1844 г., Франкфурт).

Два месяца спустя в письме Жуковскому из Остенде от 20 августа (1 сентября) 1844 года Гоголь вновь выражает намерение «засесть» с ним «во Франкфурте солидным образом за работу». Вернувшись во Франкфурт, в октябре 1844 года Гоголь просит Н. Н. Шереметеву молиться:

…чтобы ниспослал он, милосердый Отец наш, освеженье моим силам, которое мне очень нужно для нынешнего труда моего и которого недостает у меня, и святое вдохновенье на то, чтобы совершить его таким образом, чтобы он доставил не минутное удовольствие некоторым, но душевное удовольствие многим, и чтобы всех равно более приблизил к тому, к чему мы все ежеминутно должны более и более приближаться, то есть к нему самому, небесному Творцу нашему (письмо от 14 (26) октября 1844 г., Франкфурт).

Сходным настроением проникнуто и письмо Гоголя в Париж А. М. Виельгорской:

О себе скажу вам пока только, что нечего о себе сказать. Слава Богу, нахожусь в положении обыкновенном, т<о> е<сть> не сижу совершенно за делом, но не бегаю от дела и прошу Бога о ниспослании нужного одушевления для труда моего, свежести сил и бойкости пишущей руки (письмо от 11 (23) ноября 1844 г., Франкфурт).

Очевидно одно: если во Франкфурте Гоголь и продолжал трудиться над поэмой, то держал ход работы в тайне. С этим связано свидетельство издателя харьковского альманаха «Молоди´к» (1843–1844) и сборника «Антология из Жан Поля Рихтера» (1844) И. Е. Бецкого, побывавшего в конце 1844 года у Жуковского, в гостях у которого жил тогда Гоголь, а затем уже в Париже рассказывавшего А. И. Тургеневу о бездействии писателя. А. И. Тургенев, упомянув это свидетельство в разделе «Хроники русского в Париже», публиковавшейся на страницах журнала «Москвитянин», тем не менее, нашел нужным сделать оговорку:

…думает <Бецкий>, что Гоголь ничего не пишет: так ему показалось, но Жуковский извещал меня, что он все утро над чем-то работает, не показывая ему труда своего (запись, датированная 27 декабря 1844 г. (8 января 1845 г.)55).

И все же заметим: именно 1844 годом датируется обращенная к Н. М. Языкову статья «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», вошедшая впоследствии в «Выбранные места из переписки с друзьями», в которой Гоголь говорил о возможности добраться когда-нибудь до третьего тома «Мертвых душ».

Первое сожжение

Новый серьезный кризис в работе Гоголя над вторым томом пришелся на конец зимы – лето 1845 года, будучи связан в том числе и с ухудшением его здоровья. В начале 1845 года он уезжает в Париж, где проводит месяц вместе с графом А. П. Толстым, начав заниматься изучением чина божественной литургии. Его «внутреннее воспитание продолжается»56, А. О. Смирновой же он сообщает:

…здоровье мое слабеет, и не хватает сил для занятий (письмо от 12 (24) февраля 1845 г., Париж).

План поездки в Иерусалим Гоголь уже более не связывает с окончанием второго тома. Вернувшись из Парижа во Франкфурт, он пишет Н. Н. Шереметьевой:

А потому помолитесь прежде всего, друг мой, о моем здоровьи. Ибо, как только поможет Бог мне дотянуться до будущего года, то в начале его и не откладывая уже на дальнейшее время, отправляюсь в Иерусалим. <…> А вы молите Бога, чтобы ниспослал мне силы совершить это путешествие так, как следует, как должен совершить его истинный христианин (2 (14) марта 1845, Франкфурт; в письме Гоголя ошибочно проставлена дата 14 февраля).

Аналогичное признание делает он и Н. М. Языкову:

Изнурился как бы и телом, <и> духом. Занятия не идут никакие. Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние (письмо от 3 (15) марта 1845 г., Франкфурт).

Впрочем, письмо А. О. Смирновой, написанное Гоголем всего несколько дней спустя, свидетельствует о том, что переживаемый духовный и творческий кризис он начинает уже рассматривать как необходимый и «животворный»:

Нельзя изглашать святыни, не освятивши прежде сколько-нибудь свою собственную душу, и не будет сильно и свято наше слово, если не освятим самые уста, произносящие слово. Друг мой добрый и прекрасный, помолитесь обо мне, помолитесь сильно и крепко, чтобы воздвигнул Господь во мне творящую силу. Благодатью Духа Святого она может только быть воздвигнута, и без сей благодати пребывает она, как мертвый труп, во мне, и нет ей оживотворения. Слышу в себе силу и слышу, что она не может двигнуться без воли Божией. <…> От болезни ли обдержит меня такое состояние, или же болезнь рождается именно оттого, что я делал насилие самому себе возвести дух в потребное для творенья состоянье, это, конечно, лучше известно Богу; во всяком случае я думал о лечении своем только в этом значении, чтобы не недуги уменьшились, а возвратились бы душе животворные минуты творить и обратить в слово творимое, но леченье это в руках Божьих, и ему одному следует его предоставить (письмо от 21 марта (2 апреля) 1845 г., Франкфурт).

Перспектива возвращения в Россию, к чему Гоголя призывали его друзья, его не радует, но скорее смущает:

Притом приезд мой мне был бы не в радость; один упрек только себе видел бы я на всем, как человек, посланный за делом и возвратившийся с пустыми руками, которому стыдно даже и заговорить, стыдно и лицо показать (письмо А. О. Смирновой от 21 марта (2 апреля) 1845 г.).

В том же письме Смирновой Гоголь признается: работу над вторым томом он отодвигает в сторону ради «небольшого произведения», которое «и не шумное по названию в отношении к нынешнему свету, но нужное для многих», и доставит ему «в избытке деньги, потребные для пути»57. Что это будет за произведение – о том Гоголь пока не говорит.

А в июне – начале июля 1845 года58 рукопись, служившую продолжением первого тома «Мертвых душ», он сжигает. Происходит это в одном из городов, куда Гоголь ездил летом 1845 года в поисках лечения – возможно, во Франкфурте, или Берлине, или Карлсбаде, или Гомбурге (Хомбурге). И единственным указанием на то, что произошло с рукописью в 1845 году и каковы были резоны Гоголя, предавшего продолжение поэмы огню, остается последнее из «Четырех писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» из «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1846):

Затем сожжен второй том М<ертвых> д<уш>, что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу. Нужно принимать в соображение не наслаждение каких-нибудь любителей искусств и литературы, но всех читателей, для которых писались Мертвые души. Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство. <…> Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе Мертвых душ, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен. Не судите обо мне и не выводите своих заключений <…> Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни. А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. <…> Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет59.

Мотивы недовольства вторым томом, которые Гоголь высказал в последнем из «Четырех писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» (неубедительность и идеальность изображенного), в основном совпадали с тем, за что его и прежде, и впоследствии критиковали и С. Т. Аксаков, и В. Г. Белинский. Однако Гоголь развил эту критику со своих позиций. Позитивное содержание поэмы оказалось, посчитал он, недостаточно приближенным к читателю, поскольку не показаны были к нему «пути и дороги»60. Однако это позитивное содержание не должно было оставаться изолированным и от низкого материала, «всей глубины <…> настоящей мерзости» общества и «всего поколенья»61.

Так печально завершился первый период творческой истории второй части поэмы62.

«Мертвые души» и «Выбранные места из переписки с друзьями»: диптих

Существует несомненная связь между сожжением второго тома, написанием «Завещания» и желанием Гоголя в конце июня – начале июля 1845 года оставить литературное поприще и «поступить в монастырь»63, о котором рассказала в своих записках М. С. Сабинина, дочь веймарского православного священника Стефана Сабинина. Его Гоголь посетил летом 1845 года в Веймаре, где оказался проездом, отправляясь в Берлин в поисках доктора, который способен был бы его исцелить.

Эпизод этот вообще примечателен и заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее. О том, что Гоголь посетил Веймар, он всего лишь дважды упомянул коротко в письмах В. А. Жуковскому и Н. М. Языкову:

Для душевного моего спокойствия оказалось мне нужным отговеть в Веймаре. Гр<аф> Толстой также говел вместе со мною. Добрый веймарский священник советовал мне убедительно посоветоваться еще на дороге с знаменитым доктором в Галле, Крукенбергом. К сему склонял меня и граф Толстой… (письмо В. А. Жуковскому от 14 июля 1845 г.)

С Н. М. Языковым десять дней спустя он делится практически теми же впечатлениями от Веймара, что и с Жуковским:

На дороге, в Веймар<е>, говел во второй раз и приобщался. Тамошний очень добрый священник наш советовал мне непременно, едучи в Берлин, заехать по дороге в Галль, к тамошней знаменитости, доктору Крукенбергу, о котором он рассказывал чудеса (письмо от 25 июля 1845 г.).

Единственное свидетельство «извне» о пребывании Гоголя в Веймаре, которым мы обладаем, принадлежит Марфе Сабининой, дочери «доброго веймарского священника» Степана Сабинина. В своем дневнике она упоминает, что Гоголь приехал в Веймар, чтобы поговорить с ее отцом о своем намерении «вступить в монастырь», и о том, что Сабинин его от того «отговорил»64.

По умолчанию поведение Гоголя в Веймаре проливает свет на его душевное и физическое состояние и всю степень переживаемого им кризиса. Излюбленное место паломничества русских интеллектуалов, притягиваемых, во-первых, славой «немецких Афин», в которых проживали великие представители немецкой литературы и философии (Гердер, Виланд, Шиллер, Гете65), и, с другой стороны, уже в гоголевские времена, столица герцогства, где наследной герцогиней была сестра двух русских императоров Мария Павловна, безотказно привечавшая русских путешественников66, Веймар для Гоголя оказывается примечателен лишь возможностью побеседовать с православным священником о том кардинальном повороте в своей судьбе (постриге), который тогда ему виделся. Вспомним для сравнения, какие эмоции вызвал Веймар за полвека до посещения города Гоголем у другого русского путешественника, вопрошавшего уже у городских ворот караульного сержанта:

Здесь ли Виланд? Здесь ли Гердер? Здесь ли Гете? – «Здесь, здесь, здесь», – отвечал он, и я велел постиллиону везти себя в трактир «Слона»67.

Гоголь же летом 1845 года все возможные места литературной и прочей славы, как мы видим, проигнорировал68.

Доподлинно не известны ни точная дата сожжения второго тома, ни место. Более определенно можно сказать, что со второй половины июля начинается постепенный выход Гоголя из кризиса. По-видимому, к периоду уже после сожжения рукописи относится и письмо А. О. Смирновой, в котором Гоголь говорит о продолжении «Мертвых душ» как о чем-то пока еще не свершившемся, но таящем в себе большую тайну:

Вы коснулись «Мертвых душ» и просите меня не сердиться на правду, говоря, что исполнились сожалением к тому, над чем прежде смеялись. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно «Мерт<вых> душ». Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же как были прежде несправедливы, хваливши. Вовсе не губерния, и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покаместь в душе у одного только автора. Многое, многое даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле. Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, – тем, что представлялось мне впереди, счастливым открытием, которым угодно было, вследствие Божией милости, озарить мою душу. Открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек, что есть средства и что для любви… Но некстати я заговорил о том, чего еще нет. Поверьте, что я хорошо знаю, что я слишком дрянь. И всегда чувств<овал> более или менее, что в настоящем состоянии моем я дрянь и все дрянь, что ни делается мною, кроме того, что Богу угодно было внушить мне сделать, да и то было сделано мною далеко не так, как следует (письмо от 13 (25) июля 1845 г., Карлсбад).

Та же надежда на возможное возвращение к работе над вторым томом присутствует и в письме Гоголя А. М. Виельгорской из Рима, куда автор «Мертвых душ» вернулся в 20‐х числах октября 1845 года:

Я чувствую себя после дороги лучше; климат римский, кажется, по-прежнему благосклонствует ко мне. И милосердный Бог, может быть, вновь воздвигнет меня на труд и подаст силы и высшую всего на свете радость служить ему (письмо от 17 (29) октября 1845 г., Рим).

Возможно, «именно 1845‐й год должен быть признан начальным моментом того периода в жизни Гоголя, к которому относится написание особой молитвы к Богу о помощи при создании второго тома поэмы»69.

О том, когда Гоголем была начата работа над новой (второй) редакцией второго тома, существует несколько версий. Н. С. Тихонравов полагал, что с июля 1845 года и до конца 1846 года Гоголем все еще ничего не было написано70. Ему возражал Ю. В. Манн, ссылаясь на письмо Гоголя Жуковскому от 4 (16) марта 1846 года из Рима:

Здоровья наши сильно расклеиваются. Мне подчас так бывает трудно, что всю силу души нужно вызывать, чтобы переносить, терпеть и молиться. Как подл и низок человек, особенно я! Столько примеров уже видевши на себе, как все обращается во благо души, и при всем том нет сил терпеть благородно и великодушно! А он так милостиво и так богато воздает нам за малейшую каплю терпенья и покорности! И среди самых тяжких болезненных моих состояний Он наградил меня такими небесными минутами, перед которыми ничто всякое горе. Мне даже удалось кое-что написать из «М<ертвых> душ», которое все будет вам вскорости прочитано, потому что надеюсь с вами увидеть<ся>. Мне нужно непременно вас видеть до вашего отъезда в Россию и о многом кой-чем переговорить.

Как бы то ни было, о возможном возврате к только что сожженным «Мертвым душам» свидетельствуют «Заметки, относящиеся к 1‐й части», впервые опубликованные П. Кулишом под заглавием «Заметки на лоскутках. К 1‐й части», в особенности финальная их часть («Весь Город со всем вихрем сплетней, преобразование бездельности жизни всего человечества в массе. <…> Противуположное ему преобразован<ие> во II <части>, занятой разорванным бездельем»)71.

Одновременно Гоголь возвращается к своему первоначальному намерению отложить путешествие в Иерусалим до окончания второго тома. «Из всех средств, на меня действовавших доселе, – пишет он Н. М. Языкову, – я вижу, что дорога и путешествие действовали благодетельнее всего. А потому с весной начну езду и постараюсь писать в дороге. Дело, может быть, пойдет, тем более что голова уже готова. Бог милостив, и я твердо надеюсь. Странная судьба книги „Путешествие в Иерус<алим>“ Норова, которая никак не может до меня доехать, показывает мне, что в этот <год> еще не судьба ехать и мне в Иерусалим. Впрочем, эта поездка в таком случае только предпринималась, если бы я сам был готов и кончил свою работу, без которой мне нельзя ехать, как следует, с покойной совестью» (письмо Н. М. Языкову от 14 (26) февраля 1846 г., Рим).

Месяцем ранее он описывает А. О. Смирновой свое римское окружение и светских людей, погрязших в суете (а среди них и графиню Ростопчину), как именно тех, для кого в первую очередь предназначен второй том «Мертвых душ»:

Мне трудно даже найти настоящий дельный и обоюдно-интересный разговор с теми людьми, которые еще не избрали поприща и находятся покаместь на дороге и на станции, а не дома. Для них, равно как и для многих других люд<ей>, готовятся «Мертвые души», если только милость Божья благословит меня окончить этот труд так, как бы я желал и как бы мне следовало. Тогда только уяснятся глаза у многих, которым другим путем нельзя сказать иных истин. И только по прочтении 2 тома «М<ертвых> д<уш>» могу я заговорить со многими людьми сурьезно (письмо от 15 (27) января 1846 г., Рим).

В следующем, февральском, письме Гоголь вновь делится со Смирновой своими сомнениями, надеждами и планами:

Голова и мысль вызрели, минуты выбираются такие, каких я далеко недостоин, и во все время, как ни болело тело, ни хандра, ни глупая, необъяснимая скука не смела ко мне приблизиться. Да будет же благословен Бог, посылающий нам всё! И душе, и телу моему следовало выстрадаться. Без этого не будут «Мертвые души» тем, чем им быть должно. Итак, молитесь обо мне, друг, молитесь крепко, просите молиться и всех тех, которые лучше нас и умеют лучше молиться, чтобы молились о том, дабы вся душа моя обратилась в одни согласно-настроенные струны и бряцал бы в них сам Дух Божий. <…> Лето все буду ездить по Европе в местах, где не был, осенью по Италии, зиму по островам Средиземного моря, Греции и, наконец, в Иерусалим. Теперь же ехать в обетованную землю не могу по многим причинам, а главное, что не готов – не в том смысле, чтобы смел думать, будто могу быть когда-либо готовым к такой поездке, да и какой человек может так приготовиться? Но потому, что в самом деле не спокойно на душе, не сделал еще того, вследствие чего и по окончании чего полагал только совершить эту поездку (письмо от 20 февраля (4 марта) 1846 г., Рим).

В марте 1846 года, в то время как первый том «Мертвых душ» готовится к переизданию, у Гоголя возникает мысль о возможности работы над обоими томами сразу.

Прошу вас, если будете отправлять свои вещи в Россию, а с ними и мои книги, вынуть из них два экземпляра «Мертвых душ» и оставить их при вас для меня. В России они все выпроданы; я нигде не мог достать, а первая часть мне потребна при писании второй, и притом нужно ее самую значительно выправить, —

просит он Жуковского (письмо от 4 (16) марта 1846 г., Рим). Но уже в апреле признается Н. Н. Шереметьевой, что работа у него происходит неспешно:

Вы уже знаете, что я весь этот год определяю на езду: средство, которое более всего мне помогало. В это время я постараюсь, во время езды и дороги, продолжать доселе плохо и лениво происходившую работу (письмо от 9 (21) или 10 (22) апреля 1846 г., Рим).

Казалось бы, Гоголь вновь нуждается в живых впечатлениях, в конкретном материале, «сообщающем достоверность и плотность его изображению»72, как это было во времена его работы над первым томом. Но уже складывается впечатление, что эти живые впечатления Гоголю важны для чего-то другого. А. М. Виельгорскую он просит:

Говорите даже о том, о чем почти нечего сказать, и описывайте мне даже пустоту, вас окружающую: мне все нужно. Мне нужно знать все, что у нас ни делается, как хорошего, так и дурного, а без того я буду все еще глуп по-прежнему и никому не делаю пользы… (письмо от 2 (14) мая 1846 г., Генуя).

Ю. Ф. Самарину, служившему в те времена чиновником в Министерстве внутренних дел, Гоголь наказывает:

Займитесь вот чем: очертите мне круг и занятия вашей нынешней должности, которою вы теперь заняты, потом круг занятий всего того отделения или департамента, которого часть составляет ваша должность, потом круг занятий и весь объем [обязанност<ей>] того округа или министерства или иного главного управлен<ия>, которого часть составляет означенное отделение или департамент по числу восходящих инстанций. Все это в самом сжатом существе самого дела и притом в том именно виде, как вы сами разумеете, а не так, как кто-либо другой. Потом объясните мне, в чем именно состоит неповоротливость и неуклюжесть всего механизма и отчего она происходит, и какие от этого бывают плоды в нынешнее время как вокруг и вблизи, так и подальше от центра (письмо от начало июля 1846 г., Рим).