Беспокоящий огонь

Оставим чуждого нам Шиву в покое. Вернёмся к нашей вере. Мы едем на службу в Волновахский Свято-Духовской храм. Там, как и во многих церквях Волновахи, отслужат первый после освобождения города воскресный молебен.

Церковь находится в частном секторе из малоэтажных домов со дворами. Храм, слава богу, лишь немного пострадал от войны – возле территории прихода две глубоких воронки от взрывов. Взрывной волной опрокинуло примыкающий к храмовой территории детский городок. Церковь протрясло, осыпалась кирпичная кладка, повылетали окна. Некоторые стены частично разрушены, но в основном целы. Значит, храм продолжает жить.

Есть стены значит есть и люди. Так внутри израненного тела теплится жизнь. Внутри церкви идёт служба. Прихожан немного, но достаточно – поёт хор из трёх прислужниц; дрожат, как пламя свечей на ветру, их голоса.

– Если есть люди в храме, значит будут восстанавливаться не только стены физические, но и духовные, – говорит на проповеди архимандрит Игнатий.

Как ценитель живописи, я оценил качество росписей. От прихожан я узнал, что часть фресок местные мастера Коля и Вася скопировали из Почаевской лавры, которая находится в Тернопольской области. Хороша работа! И не скажешь, что это дубликат, так хорошо сделана! Я засмотрелся на картину «Пригвождение Христа ко кресту». Служитель церкви рассказал, что автор этой картины изобразил себя в лице одного из распинающих, таким образом напоминая самому себе при посещении церкви о своих грехах.

Внутри храма всё сияет золотом и красками. Раскрыта золотая раскладушка иконостаса. Лица и облики святых вытянуты в идеальном мире. На подпирающих столбах – изображения русских князей Андрея Боголюбского и Александра Невского. Держат они церковь, на святом воинстве держится Русь.

Ещё меня впечатлил перезвон, который извлекал из колоколов пономарь после молебна. Динь-динь-динь-дон, ди-ди-динь-дон – дёргал он около пяти минут за верёвки на колокольне, в то время как мы, журналисты, его снимали для репортажа. Потом звон ещё долго стоял в ушах. Но лучше глохнуть от такого перезвона, чем от разрывов снарядов и ракет.

Передав прихожанам закупленные для них продукты и лекарства, из мира, из святого места, мы отправились прямо в преисподнюю – на войну. В Мариуполь.

* * *

По дороге заехали в Мангуш.

В Мангуше военные, репортёры, беженцы, дети. Повстречались женщины с канистрами для бензина – плохая примета? Бензин на подступах к Мариуполю в дефиците. Ещё по дороге в Волноваху видели вставший автомобиль и его голосующего хозяина.

Мангуш – один из крупных и старых спутников Мариуполя. Особых разрушений мы не наблюдаем, неонацисты не стали цепляться за этот посёлок, откатились дальше. В Мангуше у военных узнаём обстановку, хотим в мариупольский аэропорт. Нам говорят, что он освобождён.

Но, на последнем перед аэропортом блокпосту нам говорят, что ехать туда ещё опасно и дорога не разминирована. Через поле мы видим, как вьются вихри над аэропортом, слышна стрельба с разрывами. Там ещё идёт бой и продолжается зачистка. Решаем въехать в Мариуполь с другой стороны.

Как только стали освобождаться на окраине первые кварталы Мариуполя и линия боёв, подобно удавке на шее украинских националистов, стала стягиваться к центру, из жилых массивов хлынул поток беженцев. Даже этот факт свидетельствует, что мариупольцы оказались в заложниках у нелюдей из «Азова». Договорённость о гуманитарных коридорах противник и не думал выполнять. Мы подъезжаем к Мариуполю и видим, как беженцы едут, идут прямо по шоссе. Тащат свои сумки, рюкзаки, баулы, катят тележки, коляски с детьми. Женщины, мужчины, старики, старухи с белыми повязками на рукавах идут змейками. Зрелище впечатляющее. Исход!

Но ближе к Мариуполю за окном движение и в обратную сторону. Люди из «Метро» на окраине растаскивают весь ассортимент гипермаркета. Уголь, соки, воды… Кто катит тележку, кто волоком тянет за привязанный пояс ящик. Кто просто несёт упаковку воды в руках. Язык не поворачивается упрекнуть этих людей в мародёрстве. Это не мародёрство, это борьба за выживание. Судя по внешнему виду, всем этим людям за три недели штурма многое удалось пережить. А некоторым не удалось.

Проезжаем по Запорожскому шоссе, очередь на блокпосту. Там идёт проверка. Ни один нацист не должен уйти, ни один не должен избежать наказания. Мужчин, способных держать оружие, заставляют оголиться наполовину – смотрят, нет ли следов от приклада, от пороха. Нет ли нацистских наколок, трезубов, свастик на теле – такими знаками отличия любят украшать себя азовцы. Мы проезжаем мимо, останавливаемся на круге перед началом бульвара Шевченко. Выходим, оглядываемся… Да… дела…

Слева – чёрные-чёрные дома. Выгоревшие дотла. Справа – разрушенный и сожжённый торговый центр. Остались целы на стене только буквы O’STIN – это марка фирмы, выпускающей одежду. По бульвару дома через один угольные. Да… дела… Апокалипсис сегодня, здесь, сейчас. Зрелище растерзанного войной Мариуполя затмило утренние виды освобождённой Волновахи. В Мариуполе был не танец, а пляска разрушения. Она ещё продолжается – из центра слышны выстрелы и взрывы, оттуда в небо валит чёрный дым, рассеиваясь серой полосой над домами.

► Окраина Мариуполя. В центре города ещё идут бои

Идём во двор в проём между панельками. Под ногами камни, бетонная крошка, провода, мусор. Справа – наполовину выгоревшая многоэтажка. Во дворе ещё один сожжённый, аспидно-чёрный дом. Он контрастирует с окрашенной в яркие цвета детской площадкой. Она не повреждена. Целы и горка, и качели, и перекладина. Рядом с площадкой у будки электропередач два трупа, накрытые тканью.

Повсюду разбросаны осколки, куски железа, бетона, стекла, остатки оконных рам. Повалены или иссечены деревья. У подъездов кучкуется народ. Это в основном пенсионерки, старики, тётушки. Молодых лиц не видно. У кого были силы и возможности, наверное, уже уехали. Несмотря на то что сегодня тепло, все в нелепых шубах, кофтах, пуховиках, в шапках, закутаны кто в чём. Увидев журналистов они приветственно машут руками.

– А вы откуда? – спрашивают.

– Мы из России.

– А-а, буква Z – это Россия, – замечают они шеврон на моём бронежилете.

Да, Z – это Россия.

Я беседую с ними. Они очень открыты и очень эмоциональны. Видно, что они на пределе, что они истощены – и морально, и физически. Видно, что они в любую секунду готовы разрыдаться, а некоторые уже и не сдерживают слёз. Уже три недели они живут без света, тепла, воды, под обстрелами, под постоянным страхом смерти.

– Мы так хотим, чтобы всё это закончилось, мы хотим, чтобы здравый смысл победил, – говорит супружеская пара пенсионеров. Бабушка готовит еду на разведённом костре в очаге из собранных кирпичей, прямо возле подъезда. Рядом лежат вязанки хвороста, очевидно, наломанного из растущих во дворе деревьев.

Но на войне не до здравого смысла. Война – это коллективное безумие. Все разумные доводы и ходы были исчерпаны до войны, иначе бы она и не началась.

– Квартиры сгорели, сгорело имущество, вся жизнь наперекосяк. Так сложно в таком возрасте начинать всё сначала, – причитает бабушка.

Ты как будто находишься во сне, бродишь в страшной сказке. Ты находишься в мире постапокалипсиса, который видел ранее только в кино. Все библейские печати сняты, а кони: белый, рыжий, вороной, бледный – выпущены. Как быстро рассыпался современный комфортабельный мир, создаваемый столетиями прогресса! Три недели городских боёв – и всё: люди среди чёрных обугленных панелек готовят еду на костре.

Тут резкий свист прерывает наш разговор. Что это? В воздухе что-то засвистало, защёлкало. Ох ты ж! Если это и кошмарная сказка, то, значит, это Змей Градыч прилетел. Двор, наш или соседний – разбираться некогда, потому что небезопасно – попал под ракетный обстрел. Не мешкая, я вместе с жителями дома быстро забегаю в подъезд.

– О, Господи, опять, вроде ж неделю тихо было, – вздыхает пенсионерка в мохнатой шапке.

– Двенадцать дней нас бомбили. Сутками! – поддерживает её женщина. – Боже ж мой!

«Боже ж мой…» – я повторяю про себя.

Что там на улице? Прилетит ещё пакет? Вроде нет, тихо. Мы выходим. Вроде все целы.

– Ну для чего же язык дан? Язык нужен, чтобы договариваться. Но не силой, – продолжает прерванный разговор на улице женщина в красном шарфе и шапке с бумбоном, – а если уже силой, то уже заканчивайте всё это!

Потеряв всё, кроме своей жизни, оставшиеся жители панельки уже никого не винят, не ведут разговоры о политике. Путин, «Азов», наши, не наши, кто прав, кто виноват – им уже всё равно. У некоторых нет уже сил: физических, нервных, эмоциональных, душевных, – чтобы быть на чьей-то стороне. Они не мыслят глобально на своих кухнях и диванах, потому что кухонь и диванов у них нет. Они переживают за себя. Они хотят только одного – чтобы наконец весь этот ужас для них закончился.

– Мы верим в победу, мы выдержим всё, – продолжает свою эмоциональную речь женщина, – наши деды выдержали, и мы выдержим. Но скорей бы это всё закончилось, Господи. Мы выдержим, только дайте хлеба и воды. Помогите нам! Пусть весь мир услышит и поможет нам.

– Да. Мы уже забыли, что такое хлеб, – подтверждает старушка, которая готовит еду на против, – как бы хлеба покушать.

Хлеб! Как мы могли забыть?! У нас же есть в машине хлеб! Мы же закупили в Донецке несколько пакетов хлеба! И консервов!

Идём к машине. Возвращаемся с пакетами, раздаём.

Появление хлеба вызывает бурю эмоций.

– Хлеб, хлебушек… – ласково запричитали бабушки. – Спасибо! Спасибо вам, сыночки! Спасибо! – благодарят они с нотками истерики в голосе.

С тяжёлым чувством выезжаем из Мариуполя. Идут по дороге беженцы. Вьются над городом чёрные дымки. Ты как будто возвращаешься из ада. Ада, из которого ты можешь уехать, а вот жители Мариуполя – нет.

Мариуполь. Апокалипсис сегодня

7 апреля 2022 г.

Есть древнегреческий миф об Орфее и Эвридике. Юная Эвридика, жена музыканта Орфея, умерла по случайности – её укусила змея. Но талантливый Орфей, спустившись в преисподнюю, очаровал своей игрой на лире бога подземного царства Аида, и тот позволил ему вывести свою возлюбленную. Нужно было соблюсти лишь одно условие – не оборачиваться назад, когда выходишь из подземного мира на свет. Но любопытство Орфея берёт своё, он оборачивается и теряет свою Эвридику уже навсегда.

Вот так и мы, военкоры, всегда «оборачиваемся», мы смотрим в бездну войны, в царство мрака. Почему? Потому что ад манит нас.

И снова, и снова мы возвращаемся в Мариуполь.

* * *

Выезжаем, как всегда рано, из Донецка. Наш броневичок – подаренная добрыми людьми бронированная машина с налепленными буквами Z – снова несётся к побережью Азовского моря. Когда-то курортному.

В Володарском, пригороде Мариуполя, который стал одним из центров приёма беженцев, опросил молодую пару – Владимира и Настю. Жили они в центре города. Прятались по подвалам три недели. Потом решились как-то выбираться из зоны военных действий. На улице наши военные им подсказали, как безопасней это сделать. Шли дворами частного сектора и вышли к окраинам. Шли налегке – у каждого по рюкзаку и … по домашнему животному. Они не могли оставить на произвол судьбы собаку Филю и кошку Боню.

История, конечно, трогательная и могла бы вызвать умиление у любого любителя животных. Но не все истории мариупольцев, которые вынуждены были бежать из города, закончились хорошо. У парня осталась в Мариуполе дочь от первого брака с бывшей женой, а у девушки – мама, и что с ними сейчас, неизвестно. Я расстался с ними у здания МЧС, где они пытались выяснить судьбу своих родных.

Едем дальше. Снова заезжаем в Левобережный район Мариуполя со стороны Виноградного. Я был здесь неделю назад. «Дальше церкви ехать очень опасно», – предупредили нас тогда военные, и мы не поехали. Церковь – это собор Архистратига Божия Михаила. После неё, если ехать в сторону «Азовстали», где засели украинские неонацисты, начинались уже кварталы многоэтажек. Несколько дней назад там ещё шли жаркие бои – символично, что эта улица называется улицей Воинов-Освободителей.

А сейчас на пятачке перед церковной оградой установлен блокпост из нескольких солдат НМ ДНР. Створки церковных ворот раскрыты, одна из сторон погнута. Кирпичи забора частично расколоты пулями и осколками. Издали виден «надкусанный» снарядом или ракетой один из церковных куполов.

► Хмурые дети войны

Из микрорайонов выезжают автомобили с белыми тряпочками. Машины на блокпосту останавливают и досматривают, допрашивая пассажиров.

Допрос вежливый, но строгий. Так… Откройте багажник… Паспорт, прописка… Военный билет?

– Воевал? – прямо спрашивают небритый боец из народной милиции.

– Нет, да вы шо!

Взрослые мужчины рассказывают свою историю и показывают документы. Оценив предъявленное на соответствие внешнему виду и здравому смыслу, бойцы пропускают автомобиль.

Выходят из города и пешком. Раз за разом появляются группы людей, которые несут сумки и баулы, катят по пыльной дороге чемоданы и детей на колясках. Видим трёх женщин, девочку и мужчину, у которого всё лицо неряшливо обмотано бинтами. Бинты все в засохшей крови, сукровице и грязи, у мужика как будто жуткая кровяная маска на лице. Но чувствует он себя бодро.

– Миномёты, блуждающие миномёты! – объясняет он на ходу своё ранение. – Меня поранило осколками стекла!

Группа спускается вниз по дороге к Виноградному.

На блокпосту появляется ещё одна семья с тремя детьми. Мальчик, девочка и ещё мальчик, самый младший из всех, но уже, как все дети, твёрдо стоящий на своих маленьких ногах. Солдаты угощают детское трио киндер-сюрпризами, упаковки которых мы и привезли для этих целей.

Конечно, тот ужас, в котором побывали эти ребятишки, больше им никогда не забыть. Но пусть появится хоть какое-то напоминание о радости той детской жизни, которая необратимо и внезапно изменилась.

Дети разворачивают шоколадные яйца. Насупившись, раскрывают игрушки и с серьёзным выражением лица их рассматривают. Хмурые дети войны. Они не обращают внимания на шум далёких боёв – этот фон появляется ещё на подъезде к городу и сопровождает тебя постоянно. Дети к нему уже привыкли.

Но это всего лишь первый круг инферно, мой друг, это только начало, а не конец. Как там у Данте, спускавшегося в ад? Здесь нужно, чтоб душа была тверда, здесь страх не должен подавать совета…

И следующий лимб начинается с ближайшего перекрёстка, который охраняет мёртвый украинский военный. Точнее, на дородной развилке лежит только его половина, другая раздроблена гусеницами.

Останавливаемся, выходим, с опаской оглядываемся. Видим проход во двор. Идём туда. В ряд выстроены сгоревшие машины. Другой автомобиль у подъезда напротив разрушен не до конца, он обмотан весь белой в грязных дырках тканью, ткань дрожит волнами на ветру. Всё усыпано осколками бетона и стекла, которое хрустит под ногами. С девятого этажа почти до козырька подъезда на стену дома сполз жирный ожог. Выгорели все квартиры.

А следующий подъезд почти весь съеден попаданием ракеты. И соседний дом весь чёрный от пожара. Рядом с ним стоит панелька, необычно розовая для интерьеров окружающего разрушения – вот она осталась почти нетронутой, видно только попадание снаряда в квартиру верхнего этажа.

На крышах домов и в квартирах верхних этажей нацики из «Азова» располагали свои огневые точки. и вот они сметены огневым ударом. Да… Восемь лет прошло, как неонацисты захватили город, И вот следствие. Неонацисты вросли в землю, в бетон, с маниакальным упорством вцепились в то, что им не принадлежало никогда. Они не жалеют ни мирных горожан, ни их жилищ, потому что это не их люди, не их земля. И теперь чуть ли не каждого из городских построек приходится выкорчёвывать, выдирать с мясом, с разрушениями. Надо признать, что неонацисты не жалеют и себя, так как и сами поклоняются смерти.

Как-то в оккупированный Париж к Пабло Пикассо пришли немецкие офицеры. Они заинтересовались репродукцией «Герники» – картины, посвящённой варварской бомбардировке испанского города. «Это вы сделали?» – спросил у Пикассо один из немецких офицеров. «Нет, это сделали вы». Сейчас украинские власти обвиняют Россию в разрушении Мариуполя. Так вот, нет. Это сделали вы.

Вы – преемники тех фашистов. На первом месте у вас стоит нация, одна нация – украинская. Для неё нужна земля. Не только своя, но и чужая. Чем больше, тем лучше. Больше будет нация. Кровь и почва – это древний хтонический культ. Восемь лет вы пичкали когда-то мирный прорусский город своими нацистами, своим и не своим оружием.

«Мариуполь – це Украина!» – утверждаете вы. Как любитель лингвистики и гуманитарий, замечу, что це – это изменённое the, there is – по-английски «это есть». (Без англосаксов, кстати, как всегда, и в этой войне не обошлось.) И теперь это цепкое «це», ломая пальцы, отдирают от Мариуполя российские морпехи, чеченский спецназ и народные милиционеры из ДНР.

Нет! Не «це»! А «это»! Мариуполь – это Донецкая Народная Республика! Ну или Россия. Как будет угодно. Больше никаких украин на нашей территории.

…Голуби, голуби, вспорхнули голуби… Так… Есть кто живой? Есть. У подъезда стоят двое мужчин и женщина. Женщина, увидев нас, подходит.

– Надо помочь с продуктами! Мы сейчас уходим, но тут осталась ещё девушка!

► Мариупольский двор, попавший под обстрел

Девушка. Тут осталась девушка. Обещаем оставить. Но сначала с разрешения знакомлюсь с бытом и интерьерами подвала, где пришлось провести жителям подъезда три недели. Спускаюсь через полуподвальное окно снаружи дома.

Спускаюсь на ковёр. В человеке заложено стремление к уюту, к облагораживанию окружающей территории. Уже при первобытном строе люди стелили шкуры животных в пещере, а тут вот на тебе – ковёр.

Оглядываюсь – и везде подметено, чисто. Насколько может быть чисто для подвального помещения. Человек даже в условиях хаоса стремится к порядку. В человеке заложено созидание. Случаются, конечно, эксцессы… Такие, как наверху, откуда брезжит свет из квадратного проёма.

Стоит на кирпичах посуда, на полу канистра с водой. По углам лежаки, матрасы… Раскладной стул, на небольшом столике кружка. Замечаю радиолу. Радио работает – привет из прошлого века модерна. Нет интернета, нет телевидения, нет соцсетей, но антенна ловит радиочастоты. Значит, есть связь с внешним миром. В фильмах про постапокалипсис радио часто играет определённую роль в сюжете.

Выбрался из подвала на свет божий – насколько неуместно для этой реальности это выражение. Вроде разрывы стихли, доносится стрельба и шум далёкого боя. Пауза. Оборачиваюсь и внезапно вижу большую группу беженцев, быстро идущих от соседних домов. Они катят чемоданы, коляски, несут сумки. Один… два… десять, двадцать! Да тут целый караван! Let’s my people go… Воспользовавшись затишьем, они хотят выбраться из ада войны.

– Победы вам! – увидев меня, стоящего в солдатской каске и бронежилете, жалобно выкрикивает одна женщина. Удивительно. Они потеряли всё, и желают русской победы. Нет, Мариуполь – это не Украина. И больше никогда ею не будет.

Так. Мы едем дальше. К «Азовстали». Сворачиваем на Морской бульвар. По левую сторону скамейки, аллейки деревьев, видать море. Наверное, тут приятно было прогуляться. Когда-то. Сейчас вот небезопасно.

– Ох, ебать! Впереди в нескольких сотнях метров разрыв. По бульвару стреляют танки. Быстро сворачиваем налево к домам. Там, в одном из домов, расположились чеченцы. Заходим к ним. Чеченцы, как и положено чеченцам, в боевом расположении духа. Есть раненые, есть и убитые, говорит их командир – ну какая же война без убитых?

Ехать же дальше, говорят, опасно. Мы сворачиваем от бульвара вглубь города.

Двор из нескольких хрущёвок. Дома полуразрушены, дворы разметены отстрелами. Жители, кто по каким-то причинам ещё не собрался выехать, кучкуются возле подъездов. Жгут костры, готовят еду. Зрелище внезапно наступившего первобытного коммунизма. Но уже есть представители новой власти – возле дома стоят двое бойцов НМ ДНР. Их оставили, чтобы оказывать помощь и защиту живущим здесь мариупольцам.

Просьбы и жалобы жителей знакомы. Нет еды, света, тепла, лекарств. Много лежачих. В остром дефиците две потребности, одной из которых можно и обойтись. Это хлеб и табак. Курильщикам очень сложно в условиях военного коммунизма избавляться от своей зависимости. Хлеб у нас был, мы его закупили специально для такого случая и раздаём.

Так, а это что за делегация? Трое мужчин подошли из соседнего дома. Да… видок у них. Один из них в леопардовой женской шубе и банной шапочке, смолит цыгарку. Они просят тоже еды. Тот, кто с лишним весом, не просит, а требует. «Мне надо есть! Посмотрите на мою комплекцию! Я болел три раза ковидом!» – перечисляет он свои заслуги. Он истерит. Конечно, трудно оставаться человеком в таких условиях, но ведёт он себя недостойно. Его мы осаживаем. Он не получает ничего. Этому дала… этому не дала… Оставшиеся продукты мы относим женщинам, которые готовят еду, для справедливого распределения.

► Мариупольцы готовят еду на кострах

– У вас есть влажные салфетки? – подошёл ко мне парень.

Я в недоумении. Вопросительно смотрю на него. Чёрт, какие влажные салфетки, нашёл что попросить.

– У меня полугодовалый ребёнок, – объясняет он, – а памперсов нет. А в магазине всё вынесли уже.

Чёрт. Чёрт. Чёрт. Теперь понятно. У меня только одна неиспользованная упаковка на десять штук для личного пользования, и я её отдаю. Отдаю ещё пару консервов и круг хлеба для кормящей матери.

Влажные салфетки – казалось бы, какая мелочь! Однако и они оказались жизненно необходимы.

Но это не последняя трагическая история, которую довелось мне услышать. Нас попросили вывезти бабушку.

Ей оказалось девяносто семь лет! Ходить не может, в инвалидном кресле. Человеческий огарок… Неделю она пила только воду без возможности выбраться из города. За ней приехал сын из Донецка. Вместе с ним мы погрузили её в машину и увезли из Мариуполя.

В разговоре с ней выяснили, что это не первый плен. В 1942 году её угнали в Германию, в немецкий город Биркенфельд. Наши солдаты освободили её в 1945 году. И сейчас история для неё повторилась. Снова она прошла через нацистский плен.

* * *

Есть не только псы войны, бравые опытные бойцы, которым война – мать родна. Есть и шакалы. Возможно, моё сравнение покажется кому-то неудачным – я не хочу задеть никого из коллег. Но, по сути, шакалы войны – это мы, военкоры.

Мы не воюем, не сражаемся, никого не защищаем. Мы снимаем несчастья, кровь и разрушения, даже когда это кажется неуместным, и иногда вызываем на себя справедливый гнев страдающих.

Да, мы шакалы войны. Но как бы вы познали её ужасы?

А из нашего окна «Азовсталь» вдали видна…

2 мая 2022 г.

– С оружием же в храм нельзя?

– А он недействующий, – ответил батюшка.

Значит можно. У меня-то оружия нет, я и стрелять-то не умею. Но зато мой товарищ – офицер ДНР, и у него наградной пистолет. Ранним утром дороги на Мариуполь пустынны, враг близко, выход ДРГ на трассу нельзя исключать. Да и Мариуполь считать безопасным городом сейчас пока рано. Поэтому с ним пистолет. Конечно, с автоматом в таких обстоятельствах было бы получше. Но – чем богаты, тем и рады. Или уместней – не рады.

Протоиерей Гавриил знакомит нас со своими владениями. В том числе, в его ведомстве находится, ни много ни мало, самый большой храм Украины – Покровский собор города Мариуполя. Правда, собор недостроенный. И во время военных действий тоже повреждённый.

– В храме ремонт? – спрашиваю я, когда мы подходим к нему.

– Теперь уже всё, разруха, – батюшка покачивает головой. То ли шутит, то ли преувеличивает. Внешне не видно, чтобы собор сильно пострадал. Только наверху взрывом надкусан малый купол. Да и то, приглядываться с земли надо, и мы отошли на нужный ракурс, чтобы увидеть разрушенную луковку.

– Видишь, какая там дыромаха? – показывает протоиерей на купол. – Можете себе представить?

Вижу. Могу. Дыромаха… Снаряд или мина каким-то невиданным образом залетела в щель с внутренней стороны, и часть купола разорвало.

► Повреждённый купол

С протоиереем Гавриилом я познакомился совсем недавно, на Пасху, которую я встречал в Мариуполе. Служба проходила в небольшом деревянном храме Александра Невского, который стоит на подворье возле недостроенного Покровского собора. Встречали Пасху под канонаду, которая доносилась с «Азовстали».