Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи

– Я знала, что ты придешь, – прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на каком говорили ее служанки. – Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия близится. Чары, что так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви, а ты об этом даже не подозревал!

– Кто ты? – спросил я.

Греческие слова без малейших усилий полились из моих уст, что безмерно удивило бы меня еще час назад. Но теперь я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.

– Я – Никея, – ответила красавица на мой вопрос. – Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ужели тебе потребно знать что-нибудь еще?

Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и принялся покрывать поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, вне всякого сомнения звучавшие бессвязно, но исполненные такой пылкости, что красавица нежно улыбнулась.

Ее рука показалась мне прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на ложе рядом с Никеей, и богиня не возразила против такой дерзости. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые, нелепые и ласковые глупости, которые инстинктивно срываются с уст влюбленных. Никея была так невероятно податлива в моих объятиях, что казалось, в ее прелестном теле нет ни единой косточки.

В комнате бесшумно появились служанки. Они зажгли замысловато украшенные золотые светильники и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь и, даже пригубив вина, жаждал напитка еще более сладкого и хмельного – поцелуев Никеи.

Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на нежных крыльях сна, и золотые лампы и лицо Никеи растаяли в блаженной дымке и пропали из виду…

Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Спросонья я не сразу сообразил, где нахожусь, и еще меньше понимал, что же меня разбудило. Затем до меня донеслись тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери, и, выглянув из-за головы спящей Никеи, я в свете ламп увидел на пороге преподобного Иллариона. На лице его застыло выражение ужаса, и, перехватив мой взгляд, он что-то быстро-быстро залопотал на латыни. В голосе его страх мешался с отвращением и ненавистью. В руках у него я увидел пузатую бутыль и кропило. Я не сомневался, что в бутыли святая вода, и уж конечно догадался, для чего она предназначалась.

Никея между тем тоже проснулась, и я понял, что она заметила аббата. Красавица подарила мне странную улыбку, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.

– Не беспокойся за меня, – прошептала она.

– Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! – пророкотал Илларион внезапно и, воздев бутыль, переступил порог комнаты.

В тот же миг Никея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством скрылась за дальней дверью, выходившей в лавровую рощу. В ушах у меня, словно из немыслимой дали, прозвенел ее нежный голос:

– Прощай, Кристоф! Не бойся, ты найдешь меня, если будешь отважен и терпелив.

Как только ее слова замерли вдали, капли святой воды с кропила упали на пол и на ложе, где еще миг назад спала рядом со мной Никея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, которая наполнилась тучами пыли и градом обломков. Я лишился чувств, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжника в одном из склепов, по которым проходил днем. Преподобный Илларион склонился надо мной со свечой в руке. На лице его застыло выражение сильнейшего беспокойства и безграничной жалости. Рядом с ним стояла бутыль и валялось мокрое кропило.

– Благодарение Господу, сын мой, я нашел тебя вовремя, – промолвил он. – Когда вечером я вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, я догадался, что произошло. Я догадался, что в мое отсутствие ты прочитал проклятую рукопись и подпал под ее губительные чары, подобно множеству других неосторожных, в числе которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Все они, увы, начиная с Жерара де Вантильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, которая обитает в этих склепах.

– Ламии? – переспросил я, едва осознавая, что он говорит.

– Да, сын мой, прекрасная Никея, которую ты сжимал в объятиях этой ночью, – ламия, древняя вампирша, создавшая в этих смрадных склепах свой дворец, обиталище блаженных иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фоссфламе, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, нежели человеческая память. Она стара, как само язычество, о ней знали еще древние греки, ее пытался изгнать еще Аполлоний Тианский, и если бы ты мог узреть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела увидел бы кольца чудовищно омерзительной змеи. Всех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце, эта красавица потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарующими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью – все это не более чем нечестивое наваждение, красивый обман, созданный из пыли и праха незапамятных времен, из древнего тлена. Он развеялся под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Никея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, дабы опять возвести свой сатанинский дворец и снова и снова предаваться в нем своим омерзительным порокам.

Все еще в каком-то ступоре, вызванном крушением моего только что обретенного счастья и чудовищными откровениями Иллариона, я покорно побрел за ним по склепам Фоссфлама. Монах взошел по ступеням, которые привели меня сюда, и, когда мы добрались до последней, нам пришлось слегка пригнуться; массивная плита повернулась вверх, пропустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил Иллариону увести меня назад в монастырь.

Когда мой разум начал проясняться и смятение, охватившее меня, улеглось, на смену ему быстро пришло возмущение – яростный гнев на помешавшего нам Иллариона. Не задумываясь, спас он меня от ужасной физической и духовной опасности или нет, я оплакивал прекрасную грезу, из которой он так грубо меня вырвал. Поцелуи Никеи все еще пламенели на моих губах. Кто бы она ни была – женщина ли, демон или змея, – никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить такое наслаждение. Однако у меня достало ума скрыть свое состояние от Иллариона: я понимал, что, если выдам свои чувства, он всего лишь сочтет меня безнадежно заблудшей душой…

Наутро, сославшись на необходимость как можно скорее вернуться домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу это повествование о своих приключениях. Воспоминания о прекрасной Никее остаются такими же поразительно ясными, столь же неизъяснимо сладостными для меня, как если бы она все еще была рядом, и я будто наяву вижу пышные занавеси полночной спальни, освещенной причудливо изукрашенными золотыми лампами, и в ушах у меня звучат ее прощальные слова:

«Не бойся, ты найдешь меня, если будешь отважен и терпелив».

Вскоре я вернусь на развалины замка Фоссфлам, чтобы вновь спуститься в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но хотя от Фоссфлама рукой подать до Перигона, несмотря на все мое уважение к почтенному настоятелю, несмотря на всю мою признательность за его радушие и все мое восхищение его несравненной библиотекой, я даже не подумаю навестить моего доброго друга Иллариона.

Огненные призраки

Лето близилось к концу, и дорога на Джорджтаун была покрыта густой пылью, осевшей бурым покровом на растущие по обочинам сосны и заросли чапараля. Шагавший по дороге человек проделал весь путь от Оберна пешком под лучами палящего послеполуденного солнца, и никто даже не удосужился предложить его подвезти, так что пыли на нем вряд ли было меньше, чем на деревьях вокруг. Он то и дело останавливался, утирая лицо потерявшим всякий цвет носовым платком или с тоской глядя вслед проносившимся мимо автомобилям. Одежда его, хотя и не рваная, была старой, поношенной и неописуемо бесформенной, как будто в ней спали. Своей худой сгорбленной фигурой, в которой чувствовалась некая обреченность, человек напоминал профессионального бродягу, к каковым местный народ относился весьма подозрительно.

«Кажись, придется всю дорогу пешком топать, – жалобно пробормотал он себе под нос. – Впрочем, уже недалеко… Господи, ну и жарища! – Он оценивающе окинул взглядом знакомый пейзаж из выгоревшей травы, молодого подлеска и желтых сосен. – Еще удивительно, что новых пожаров не стряслось, – в это время года они тут постоянно».

Человека звали Джонас Макгилликади, и он возвращался домой после несколько затянувшегося отсутствия. О его возвращении никто не знал, и для жены и троих детей оно должно было стать такой же неожиданностью, как и его уход. Устав от попыток добыть средства к существованию из маленького виноградника и грушевого сада на каменистой земле Эль-Дорадо и от постоянного ворчания хрупкой, нервной и горько разочарованной жены, Джонас внезапно покинул дом три года назад после необычайно крупной и жестокой ссоры с супругой. С тех пор он ничего не слышал о родных – по той простой причине, что даже не пробовал с ними связаться. Его разнообразные попытки заработать на жизнь оказались не более успешными, чем выращивание фруктов, и он бесцельно и безрезультатно блуждал из деревни в деревню, от работы к работе, несчастный и одинокий, все больше впадая в отчаяние. Учитывая его переменчивый темперамент, мысль о возвращении стала вполне естественной после того, как он понял, что устал от безнадежной борьбы и все его усилия тщетны. Время смягчило воспоминания о невыносимом характере жены и ее сварливом нраве, но он не забыл ни ее ласки, когда она пребывала в более сговорчивом настроении, ни ее превосходную стряпню.

Без гроша в кармане, потратив последние деньги на билет на поезд до Сакраменто, Джонас приближался к холмам в окрестностях Джорджтауна, за которыми среди лесов располагалась его ферма. Народу в округе жило немного, землю на покатых холмах и в низких долинах почти не возделывали, не считая отдельно стоящих ферм. Вдали в голубой дымке виднелись призрачные очертания заснеженных гор Сьерра-Невада.

«Господи, как же хочется грушевого пирога Матильды! – подумал путник, и рот его наполнился слюной. Ему, впрочем, не хватало фантазии вообразить, какой прием его ждет, – он разве что нервно предвидел нагоняй, который получит от Матильды за долгое отсутствие. – Но может, она все ж будет мне рада, – попытался он утешить сам себя, а потом попробовал представить себе своих детей – пятилетнего мальчика и двух девочек, которым, когда он видел их в последний раз, было три и два года. – Вдруг они вообще забыли, что у них был папаша?»

День был совершенно безветренный, душный и знойный. Внезапно с северо-востока, вдоль дороги, по которой шел Джонас, пронесся порыв ветра, а вместе с ним – безошибочно узнаваемый едкий запах горелой травы и деревьев.

– Черт, все-таки был пожар, – вздрогнув, пробормотал Джонас и с тревогой вгляделся вперед, но не увидел дыма над бурыми и серо-зелеными холмами. – Небось уже миновал.

Поднявшись на вершину пологого холма, он увидел, что по обеим сторонам дороги все выгорело и конца пожарищу не видать. Повсюду коричневая листва обгоревших дубов и черные скелеты кустов и сосен. Несколько упавших стволов и старых пней все еще слегка дымились, как обычно бывает еще многие дни после лесного пожара. Перед Джонасом простиралась картина полного и безнадежного опустошения.

Он прибавил шаг в нарастающей панике, поскольку от родных мест его теперь отделяло не более мили. Он вспомнил высокие сосны, что росли совсем рядом с домом, – сосны, которые он хотел срубить, но поддался на уговоры любившей природу Матильды.

«Они такие красивые, Джонас, – умоляюще говорила она. – Не могу даже представить, что их не станет».

«Надеюсь, пожар не добрался до тех сосен, – подумал Джонас. – Господи, надо было все-таки их срубить, как и собирался. Было бы куда безопаснее, да и денег бы за древесину заработал».

Дорога местами была усыпана опавшей листвой и обуглившимися ветками. Поперек нее обрушилось несколько деревьев, которые уже убрали, чтобы не мешали движению. Ветер стих так же внезапно, как и начался, и в почерневшей пустыне стало еще жарче. В пыли на щеках Джонаса пролегли струйки пота, но он не останавливался, чтобы утереть лицо. Человек он был безответственный, но сейчас этого бродягу придавило странным гнетом, и он шагал вперед, подгоняемый предчувствием неминуемой беды.

Наконец он дошел до проселочной дороги, что сворачивала к его ферме с шоссе на Джорджтаун. Сердце его ушло в пятки, ибо тут тоже побывал пожар, не оставив после себя ничего, кроме разрушений. Несмотря на усталость, Джонас почти перешел на бег и, одолев поворот, увидел, что пожар остановился у самого края его владений. Низкорослые грушевые деревья в саду и беспорядочно разбросанные лозы испанского и мускатного винограда выглядели точно так же, как он помнил, а дальше, в роще желтых сосен, поднимались к небу клубы дыма из трубы его дома. Тяжело дыша, он остановился, благодаря судьбу со всей искренностью, на какую только была способна его отупевшая душа.

Когда он поднялся через сад по извилистой дорожке и вошел в рощу, солнце уже почти коснулось горизонта, и среди удлинившихся теней мерцали полосы света, отчетливо тронутые золотом. Даже усталого и безразличного Джонаса по-своему очаровали красота лесного пейзажа, магия заката, высоченные, торжественные темно-зеленые сосны и отблески солнечных лучей на кустах манзаниты и подстилке из коричневых игл. Глубоко вдохнув аромат леса, истекающего бальзамами под жарким солнцем, он ощутил смутную радость.

Он увидел свой дом – длинное четырехкомнатное строение из простых некрашеных досок под потемневшей от непогоды кровлей. На крыльце стояла женщина в ситцевом платье, а рядом с ней две девочки. Джонаса обеспокоило отсутствие мальчика, который всегда был хрупким, болезненным и капризным. «Видать, Билли опять болен», – подумал он. Его радовало, что он наконец дома, но мучили сомнения насчет того, как его встретит Матильда.

Женщина подняла взгляд, прикрыв глаза рукой от горизонтально пронизывающих лес последних лучей солнца. На ней был чистый, как всегда, передник, хотя поношенный и выцветший после многих стирок, как и ее платье. Похоже, она не замечала мужа, но напряженно смотрела на что-то между деревьями. Дети уставились туда же, крепче прижимаясь к матери и цепляясь за ее подол.

– Привет, Матильда! – попытался крикнуть Джонас, но в горле так пересохло от пыли, что вырвался лишь хриплый шепот.

Джонас попытался откашляться, но в то же мгновение вся эта картина – деревья, дом, женщина и дети – исчезла в ревущей пелене красного пламени, которое, казалось, налетело сразу со всех сторон, в какую-то долю секунды затмив весь мир и само небо. В лицо Джонасу ударила волна невыносимого жара, подобного дыханию тысячи раскаленных печей, и его отшвырнуло назад, словно ураганным ветром. В ушах раздался могучий рев, сквозь него донеслись человеческие крики, и Джонас провалился в черную бездну.

Когда он пришел в себя, был день, но бродяга не сразу понял, что свет падает сквозь верхушки деревьев с другой стороны и намного ярче, нежели обычно бывает в вечнозеленом лесу. Наконец осознав, что наступило утро, Джонас начал замечать и другие, не менее необычные детали. Он обнаружил, что лежит на спине среди сгоревших игл, а над ним возвышаются темные стволы опаленных пожаром деревьев с жалкими обрубками обгоревших веток. Словно в тумане, отупело и ошалело, он вспомнил события прошлого дня: его возвращение на закате, Матильду и двух детей, всепоглощающую огненную пелену. Он бросил взгляд на свою одежду, полагая, что серьезно обгорел, но не увидел ни единого следа от огня, а черный пепел вокруг давно остыл. Приподнявшись на локте, Джонас огляделся, но не обнаружил ни малейшего облачка дыма, которое могло бы свидетельствовать о недавнем разрушительном пожаре.

Поднявшись, он направился туда, где раньше был его дом. Перед ним высилась груда головешек, из которой торчали концы обугленных балок.

– Господи! – ошеломленно пробормотал Джонас, безуспешно пытаясь привести в порядок путающиеся мысли.

Вдруг из-за развалин поднялся худощавый мужчина в грязном комбинезоне, украдкой выронив из рук какой-то предмет. Увидев Джонаса, этот человек поспешил ему навстречу. Профилем и всем своим видом он напоминал старого облезлого стервятника, и Джонас узнал Сэмюэла Слокама, своего соседа.

– Ха, Джонас Макгилликади, так ты вернулся! – с неподдельным удивлением хрипло воскликнул тот. – Хотя ты слегка опоздал, – продолжал он, не дав Джонасу вставить ни слова. – Тут позавчера все дотла сгорело.

– Но дом стоял тут еще вчера вечером, – заикаясь, выговорил Джонас. – Я вышел из леса перед самым закатом и видел на крыльце Матильду и детей, вот прямо как тебя. Потом все вдруг вспыхнуло, и я ничего больше не помню, только сейчас очнулся.

– Да ты бредишь, Джонас, – сказал сосед. – Никакого дома тут вчера вечером быть не могло, да и Мэтти с детьми тоже. Тут все сгорело с ними вместе. Мы слышали, как кричали твоя жена и дети, но даже ахнуть не успели, как пламя охватило все вокруг, и деревья упали на дорогу, так что никто не мог ни туда добраться, ни оттуда выбраться… Я тебе всегда говорил, Джонас, – сруби эти сосны.

– Все сгорели? – с трудом выдавил Джонас.

– Ну, малец твой еще год назад помер, так что только Мэтти и две малышки.

Ночь в Мальнеане

Мальнеан я навестил в столь же сумеречный и сомнительный отрезок моей жизни, как и сам этот город вместе с его туманными окраинами. Память моя не сохранила сведений о его местонахождении; не могу я и в точности вспомнить, когда и как я там оказался. Но до меня доходили смутные слухи о чем-то подобном на моем пути, так что, очутившись на берегу окутанной туманом реки, что течет вдоль стен города, и услышав погребальный звон колоколов, я понял, что приближаюсь к Мальнеану. Достигнув громадного серого моста через реку, я мог продолжать свой путь по другим дорогам, ведущим к городам более отдаленным; но мне показалось, что с тем же успехом я могу войти и в Мальнеан. И потому я ступил на мост из тенистых арок, под которыми текли черные воды, неслышно разделяясь и соединяясь вновь, подобно Стиксу и Ахерону.

Как я уже говорил, тот отрезок моей жизни был сумеречным и сомнительным, – возможно, отчасти оттого, что я настойчиво искал забвения и иногда мои поиски вознаграждались. Более же всего я желал забыть о смерти леди Мариэль и о том, что я сам ее убил – так, будто совершил сие деяние собственными руками. Ибо ее любовь ко мне была намного глубже, чище и крепче, нежели моя; мой же переменчивый нрав, приступы жестокого безразличия или яростной досады разбили ее нежное сердце. В качестве утешения она выбрала смертельный яд и упокоилась в мрачных склепах предков; я же стал бродягой, вечно преследуемым запоздалыми угрызениями совести. Многие месяцы, а может, и годы я блуждал от одного древнего города к другому, не разбирая дороги, – лишь бы там хватало вина и иных способов забыться… Вот так на некоем повороте своего бесконечного путешествия я и оказался в туманных окрестностях Мальнеана.

Солнце – если над этими краями вообще светило солнце – затерялось в свинцовых тучах, лишь добавляя этому дню уныния и тоски. Но по тому, как сгущались тени и туман, я понял, что близится вечер, а колокольный звон, пускай тяжелый и похоронный, давал надежду на ночной кров. Оставив позади длинный мост, я вступил в мрачно зияющие ворота, ускоряя шаг, хотя и не особо спеша радоваться.

За серыми стенами уже опустились сумерки, но мало где в городе светились огни. Столь же мало было и людей, а те, кого я видел, спешили куда-то, угрюмые и торжественные, будто стремясь по не терпящим отлагательства похоронным делам. Вдоль узких улиц тянулись высокие здания – их балконы нависали над головой, их окна были занавешены тяжелыми шторами или закрыты ставнями. Тишину нарушал лишь непрестанный звон колоколов, иногда негромкий и отдаленный, а иногда вдруг раздававшийся прямо над головой.

Я углублялся в окутанные сумеречным светом улицы, блуждая среди погруженных в тень особняков, и мне казалось, будто я с каждым шагом все больше удаляюсь от собственных воспоминаний. Именно поэтому я не стал сразу же спрашивать дорогу до таверны, но предпочел затеряться в сером лабиринте зданий, которые погружались в сгущающуюся темноту и туман, словно растворяясь в забытьи.

Пожалуй, душа моя пребывала бы почти в полном умиротворении, если бы не перезвон колоколов, который то и дело вызывал мысли о погребальном обряде и о тех колоколах, что звонили по Мариэль. Но едва он прекращался, мысли мои вновь обретали праздную легкость, и я более не чувствовал угрозы в окружавшем меня тумане, шагая дальше по многочисленным темным переулкам, мимо многочисленных, будто покрытых саваном таинственных особняков, внутри которых, как мне почему-то казалось, не было ничего, кроме паутины, тишины и дремоты, – но затем снова раздавался ненавистный звон колоколов. Мне чудилось, будто звон становится тише, ослабевая с каждым повторением, и я надеялся, что вскоре вообще перестану его слышать и он уйдет в забытье вместе с моими тревожными воспоминаниями.

Я понятия не имел, как далеко углубился в Мальнеан и как долго бродил среди домов, все обитатели которых, казалось, спали или умерли. Но все же наконец я почувствовал, что очень устал и пора задуматься о еде, вине и ночлеге. Однако нигде по пути мне не попалась вывеска постоялого двора, и я решил спросить дорогу у следующего прохожего.

Как я уже говорил, людей на улицах было мало – насколько мало, я, похоже, даже не осознавал. Теперь же, когда я собрался обратиться к кому-нибудь, они как будто вообще исчезли; я шел все дальше и дальше, но мне не встретилось ни единой живой души.

Наконец я увидел двух женщин в серых одеждах, холодных и тусклых, как пелена тумана. Лица их были закрыты вуалями, и они куда-то спешили с той же целеустремленностью, которую я замечал у всех прочих обитателей города. Я осмелился подойти к ним и спросить, не могут ли они показать мне дорогу до постоялого двора.

– Мы заняты, – ответили они, даже не остановившись и не повернув головы. – Мы ткачихи саванов, и нам нужно соткать саван для леди Мариэль.

При звуках имени, которое из всех имен на свете я меньше всего ожидал и желал услышать, меня охватило страшное смятение, и изумленное сердце мое объял невообразимый холод, подобный дыханию могилы. Воистину, как могло случиться, что в этом туманном городе, столь далеком во времени и пространстве от всего, с чем я стремился порвать, недавно умерла женщина, которую тоже звали Мариэль? Совпадение выглядело столь зловещим, что в душу мою внезапно проник странный ужас перед улицами, по которым я блуждал. Имя с еще большей неизбежностью, нежели колокольный звон, вызвало в памяти все то, о чем я тщился забыть, и погасшие было воспоминания обожгли мою душу, словно раскаленные угли.

Я продолжил свой путь, лихорадочно ускорив шаг, подобно местным горожанам. Встретив двоих мужчин, тоже с головы до пят одетых в серое, я задал им тот же вопрос, что и ткачихам саванов.

– Мы заняты, – ответили они. – Мы гробовщики, и нам нужно сделать гроб для леди Мариэль.

С этими словами они поспешили дальше, и в тот же миг вновь раздался колокольный звон, на сей раз совсем рядом, еще мрачнее и грознее, чем прежде. И все, что меня окружало, – высокие туманные дома, темные неясные улицы, редкие призрачные человеческие фигуры – вдруг наполнилось невнятным смятением, и страхом, и растерянностью, будто я наяву угодил в ночной кошмар. Совпадение, с которым я столкнулся, с каждым мгновением казалось все страннее, и у меня промелькнула чудовищная и абсурдная мысль, что этот фантастический город каким-то непостижимым образом связан со смертью той самой Мариэль, которую я знал. Естественно, разум мой отвергал подобное, и я продолжал убеждать себя: «Мариэль, о которой они говорят, – вовсе не та Мариэль». И мне крайне досаждало, что столь невероятная и нелепая мысль раз за разом возвращается вопреки всяческой логике.

Больше мне не встретилось людей, у которых можно было бы спросить дорогу. Но, борясь с охватившим меня темным недоумением и обжигающими воспоминаниями, я вдруг заметил, что стою под выцветшей от непогоды вывеской постоялого двора; буквы на ней наполовину стерлись от времени и поросли коричневым мхом. Само здание выглядело столь же старым, как и все дома в Мальнеане; верхние его этажи скрывались в клубящемся тумане, и лишь несколько огоньков украдкой мерцали в вышине, а когда я поднялся по ступеням и попытался открыть тяжелую дверь, в нос мне ударил заплесневелый запах древности. Но дверь оказалась заперта на замок или на засов, и я заколотил по ней кулаками, стремясь привлечь внимание находившихся внутри.