Жадность

– А мне сейчас идти хорошо, легко – не то, что зимой по сугробам. Птички поют, кузнечики стрекочут, а зимой, только ветер воет да деревьями скрипит. Эхх, нет, сейчас лучше и веселей!

– А куда ты зимой ходил? Рыбу в проруби таскать?

– Вот ещё! – фыркнул Федька. – С мамкой к учителю ходили. Правда, тогда он ещё не был моим учителем.

– Это ты кузнеца пришлого так величаешь? Про него много чего в селе брешут. Я вот спросить тебя хочу: хоть маленько правды в этих россказнях есть?

Федька напрягся, но, подумав немного, решил, что от правды вреда не будет. Митрич и сам всегда ему говорил: «Рано или поздно, но ложь тянет за собой столько закавык, сколько правде и не снилось». Но также он говорил, что Федя не обладает житейской мудростью или, попросту говоря, хитростью. Фёдька подумал и решил схитрить.

– А чего брешут? – невинно вылупил глаза на Антоху Федька.

– Да ничего! – выпалил Антон, соображая, издевается над ним парень, или правда, такой непонятливый. – Как будто, ты не знаешь, что о кузнеце в селенье судачат. Что колдун он, что сам чёрт ему в работе помогает за души людские. Но мне вот про то, что он в волка может обратиться, жуть как интересно. Истина али нет?

– Это как так? – опять уставился Фёдор на попутчика.

От непонятливости «здоровенного лба» Антон тяжело выдохнул и пояснил:

– Ну как, как, вот так! Кузня же есть, он железку кинет, через неё перепрыгнет, как ты через костёр, а приземлится уже волчара лютый. Вот так как-то. А потом днями и ночами по лесу шерудит, зверьё разыскивает, чтоб пожрать чего. Опосля домой возвернётся, а там железка лежит, через которую он сигал. Опять через неё, но теперь уж волком, а на другой стороне – Митрич сызнова человек. Тут главное железку не убирать, она душу его человечью хранит. Уберёшь – душу потеряет, не сможет в человека волк вернуться. Будет шарить по округе, душу свою человечью разыскивать, а как найдёт, кто железяку стыбрил, так и хана вору.

Антон видел, как паренёк напрягся, глаза забегали, улыбка с лица ушла и её сменила осенняя хмурость.

Этих слухов Федька не слышал, но он в последнее время к россказням о Митриче и не прислушивался, а железяк возле кузницы всегда немало валялось. А вдруг правда? Но он за учителем такого никогда не замечал. В лес Митрич ходил, и один ходил, и с Федькой, а последние дни с Нюркой. Когда травы искали, когда к Сеньке бегали, но чтоб и волком?!.. И Сенькины лошади его никогда не боялись.

С лица Фёдора исчезла задумчивость, и он тряхнул головой.

– Да не! Сказки всё это! Волков лошади боятся, а дядьку Митрича никогда. Вон он их скока подковал! Тучу цельную, несметную. Во скока!

Федька раздвинул руки так широко, что чуть не смазал приятелю по любопытному носу. Антон отскочил в сторону, а Федька с запалом продолжил:

– Враки всё! Это их Гришка распускает, потому что они с Митричем по божьим вопросам расходятся. Отец Григорий говорит, что от бога всё, Митрич и не спорит, только твердит: «Какой же это милосердный бог, что болезни, глад да мор насылает?». Или говорит, что нас да мир не бог создал, а дьявол. Люди же злые, войну вот опять учинили, разве может добрый и милосердный бог такому потакать? А на земле что деется? Несправедливость кругом, разве может добрый бог такое допускать? Значит, он не добрый. Может, Митрич прав. Вона как многие себя ведут, а бог не карает. Содому с Хаморой спалил, а за что?! Тама и дети малые совсем были, а ничего, можно значит. Далеко и ходить не надь, вот Илюху возьмём. За что бог его болячкой зловредной покарал? Илюха что, дюже грешен был? Он малец совсем был. Хорошо, хоть Митрич вылечил. Но всё ж таки не совсем: дыхалка до сих пор слабенькая, чуть пробежит али поработает чуть больше – задыхается. Но мамка всё одно не нарадуется на него глядючи. А отец Георгий всё равно Митрича мужложцем каким-то обзывает, а теперь ещё и волком. Брешет он, как попова собака!

Тут Федька смутился, вспомнил, что ему говорил Митрич, и, обернувшись ко всем, тихо проговорил:

– То…только… Только я вам ничего про бога не говорил, хорошо? Митрич говорит, если кто от тебя это услышит, тебе напакостить могут. Не говорил, ладно?

Ребята, застывшие на дороге, широко открытыми, удивлёнными глазами смотрели на Фёдора. Спустя секунду они кивнули, а Санька, почесав за ухом, заявил:

– Дык оно, конечно, не слушали мы ничего, правда, мужики? Только вот откуда ты всего набрался, неужто от Митрича? Интересному он там тебя учит. Я-то думал, только кузнечному делу да лекарству. А вот что за мужеложцы, мне самому знать любопытно. Поп Георгий всё твердит про них, а кто такие не разъясняет.

– Да и не надо тебе знать, стыдо́ба одна, – расхохотался Игнат.

– Это почему ж не надо?! – выкрикнул, развернувшись к нему Саня – Знаешь, так втолкуй нам, что за черти такие?

– Ну ладно, слухай, – вздохнул рыжеголовый. – Ты вот на Симку свою любуешься, а уда твоя под подбородок подскакивает. Ты не смущайся, я и сам такой, посмотрю и подскакивает.

– На мою Симку?! – сжав кулаки, взвыл Санька. – Друг называется, да я тебе…да я… Сейчас зубы собирать будешь! Никуда мы не пойдём, прям здесь прибью…

– Остановись, заполошный! – выкрикнул Игнат – Как я с тобой ещё дружу только. Ты, Санька, из-за гонора свово, голову быстро сложишь, коль обуздать себя не сможешь. Чё в селе, окромя Симки девок нету?

Санька опустил глаза к земле, смутился, но тут же топнул ногой и проворчал:

– А ты рассказывай, а не на девок всё переводи.

– Вот чудак человек, так я и толкую тебе про мужеложцев, как мне Захар рассказывал. Так вот, у нас уда подпирает, когда на девок смотрим, а у тех, когда они на мужицкие задницы лыбятся. Захар думал, что отец Георгий, он и есть.

Ошарашенный Серёга спросил:

– А с чего это Захар такое думал?

Игнат задумался, вспоминая.

– Он говорил… как же он точно говорил…

– «Кто больше всего о чём-то говорит, тому этого больше всего и не хватает», – напомнил рыжему Антон. – Я тоже у Захара учился. Говорил ещё, что под рясой многое спрятать можно. Вот поп и договорился с графом нашим, чтоб, значит, Захара на войну отправить. Ну, чего стоим, пошли. Нам ещё заступы забирать, а до лугов путь не близкий.

Какое-то время все молчали, пылили голыми пятками по дороге, и каждый был погружён в свои мысли. Мальчишек сопровождало только пиликанье кузнечиков да разноголосый птичий крик. Наконец Федька прервал молчание.

– Нет, дурь всё это. Митрич хороший, он брата вылечил, меня работать научил, а поп энтот, с нас только монету тянул да отца работой заваливал. А бабы Митричу надоели. Сопли только распускают, да жалятся на всё что ни попадя.

– Это он прав, – согласился Сергей.

– Ага, – поддакнул Игнат. – Батька, когда на фронт уходил, мамке сказывал: « С немцем драться проще, чем с тобой жить да ругаться беспросветно». Она тоже ему долбила, долбила… Вот он и пошёл на войну, хотя мама долго плакала, прощения просила… Он её утешал, прикрикивал не разводить нюни…

Игнат прерывисто вздохнул и замолчал.

Антон понимал его чувства. У него отец не был на фронте, но брат отправился схватиться с немцем, и он прекрасно помнил, как плакала мать, как хмурый отец пытался урезонить её слёзы и крик, а у самого, под седыми бровями, в глазах стояла влага. Отец не мог идти на службу, ему было больше сорока трёх лет, а вот брату выпала такая оказия. Вот уже целый год от него ни слуха ни духа. Антон скучал по его шуткам, но было время, когда из-за этого он очень на него обижался. Уходя, брат потрепал его за волосы и напутствовал, что он теперь должен отцу да матери помогать, а не мотаться по селу осенним листом: куда дунет ветер, туда и понесёт. Пора забывать глупые игры, хоть он и не старший в семье, но нужно быть надёжным, быть тем, на кого в трудное житейское время семья может опереться.

Из грустных воспоминаний его выдернул голос Федьки.

– А вот Митрич говорит, что от бабьего племени устал, а Нюрку, однако, приютил. Даже прям не знаю почему.

Все снова застыли посреди дороги.

Антон посмотрел на Фёдора, а объявитель этой неожиданной новости с удовольствием смотрел на приятелей, в удивлении раскрывших рты.

– Какую Нюрку?

– Давно приютил?

– Чего ж ты молчал, дуб стоеросовый?!

Посыпались на Федьку вопросы, но Антоха уже скумекал, о какой Нюрке тот говорит.

– Что ж ты бабке Клаше не сказал? – с горечью спросил он у Феди. – Она вон как убивалась о внучке-то своей.

– Так просила она очень бабке не говорить, вот и не сказал, – ответил, смутившись, сельский богатырь.

Антоха знал Нюрку, девчонка ему очень нравилась. Родителей у неё не было, только старая бабка Клаша да младший брат с малюткой сестрой. Бабка воспитывала Нюрку в строгости и мечтала удачно пристроить замуж, но девка, на удивление, замуж не торопилась. Нюра была на год старше, но весёлая, бойкая и никогда не лезла за словом в карман. Антон не раз подскакивал к ней петухом, но Нюра упрямо заявляла, что для начала надо младшеньких на ноги поднять, особенно сестру, а уж потом о своих детях думать. Вот если он возьмёт на себя заботу о младшем брате да сестре, то она готова подумать, а коли нет, так не обессудь.

В феврале, когда Нюре исполнилось шестнадцать, она пошла к Телегину, что ведал графскими делами, попросить работы. И тот направил её в графскую усадьбу, где она не осталась незамечена хозяином. Дальше было всё, как у многих других до неё. Графу приглянулась молоденькая, бойкая хохотушка и он, не привыкший отказываться от своих желаний, овладел тем, чем захотел. Как и что там было Антон не знал, но был уверен, что по своей воле Нюрка не прыгала под старого пердуна. Вскоре девчонка растеряла свою весёлость, а спустя время и вовсе перестала появляться на улице. Слухи по селу летали туда-сюда, и Антон быстро узнал причину такого поведения: Нюрка понесла от графа.

Однажды утром Антон увидел, как Нюра, одетая в белый разукрашенный сарафан, вышла из избы, да и направилась к графу в имение. Она шла красиво: гордо, решительно чеканя шаг, слегка толкая воздух одной рукой. Поравнявшись с Антоном, она грустно ему улыбнулась. Нюра открыто посмотрела в его глаза, а у него вылетели из головы все слова, которые собирался ей при случае сказать. Антон долго не мог понять, что заставило его застыть у заборчика истуканом в этом взгляде серых, когда-то искрящихся весельем глаз. Только вечером сообразил: в этом взгляде было всё! Боль, несправедливая обида на людей, что вымазали дверь её избы дёгтем, что смеялись да шушукались у неё за спиной. Нюра словно извинялась перед Антоном за свой отказ и просила его понять, что не она виновата во всём случившемся. Но было там что-то ещё, а что, Антоха никак не мог сообразить. Не мог до следующего утра. На следующий день выяснилось, что Нюрка пропала. Бабка Клаша кинулась к Телегиным, но те лишь руками развели: у графа, дескать, была, но граф с ней связываться не стал, сунул пару рублей в руку и приказал убираться вон. Нюрка постояла, пока её другие девки не увели, а куда после делась – ни граф, ни Телегины не ведали. Днём с реки прибежала ребятня, таща с собой белый разукрашенный сарафан, в котором Нюрка уходила к графу. Так все поняли, что весёлая хохотушка, не дававшая спуску охальникам, утопилась. Только тогда Антоха догадался, что было в этом взгляде ещё. Нюра прощалась с ним грустной улыбкой и взглядом полным боли и обиды. Антоха умчался в лес и выл там, катаясь в прелых еловых иголках.

А нонче выясняется, что девка жива-здорова. Что уже три седмицы он зря себя корит за то, что промолчал тогда, что не смог вымолвить ни слова из заготовленных. Мол, не стоит обращать внимания на дураков, что ему неважно первенство графа, а от дитя кузнец избавить может, а нет, так ничего – проживём и воспитаем, как своего.

Федя теперь отстал, смущённо крякал и исподлобья поглядывал на Антона. Ребята вырвались вперёд, и Антоха, сбавив шаг, поравнялся с Фёдором.

– Ты это…прости. Я это…забыл я. Она говорила, что она тебе нравится… Так ты ей тоже!.. – сбивчиво начал Федька – Она велела передать, что ни злится на тебя, но пусть остаётся всё так, как есть. Она говорит, что бог, видно, так захотел.

– А как получилось, что Нюра к Митричу попала?

Федька прочистил горло и тихо проговорил:

– Ковали мы в тот день много. А я, чёрт косорукий, бадейку с водой опрокинул. Митрич вёдра ухватил и на реку. Я сам хотел! вот честно, но Митрич оставил у горнила. Обратно всё нет и нет, а опосля гляжу: идёт, вода как с гуся льётся, без вёдер, а на руках Нюрка лежит, кашляет. Вытянул он её из реки, вот тебе и весь сказ.

Антон настороженно спросил:

– Живёт она с ним?

– А то как же! Убирает, готовит. – Федька тяжело вздохнул и продолжил: – Спит на печной лежанке… Отвары иногда варит, но это Митрич ей мало доверяет.

– Да я не о том тебя спрашиваю! – в сердцах прошипел Антоха. – Живут вместе? Ну, как баба с мужиком живёт?

– Ааа, понял, – по лицу Феди опять расплылась улыбка. – Я тебе так скажу: нет. Они, может, и жили бы, да Митрич чего-то опасается. Я слыхал как-то, он говорил что-то ей про то. Что ему, дескать, уже не по годам за молодыми да весёлыми бегать, а ведь он ещё не старый вовсе. Ну, и что-то про проклятие семейное. Но врать не буду, я не понял, а потому не запоминал. А она вот всё одно не уходит, Митрич косится, но и не гонит.

Антоха хмурился, морщил лоб, сжимал кулаки и, наконец, выдал:

– Вот придём лопаты забирать, я с ней перемолвлюсь парой слов. Как ты думаешь, Митрич даст нам поговорить?

– Митрич дал бы, но их дома нет.

– А где же они?

– Где, где? В лесу, знамо дело. Они ещё по зорьке уходить собирались, не то, что мы. Нюрка травы помогает собирать, Митрич говорит, у неё хорошо получается. Но у меня всё же лучше!

Антона Федькины успехи в учёбе не интересовали, он знал одно: через день-другой, он точно наведается в дом кузнеца. Он прервал Федькины рассказы о травах.

– Одно только не пойму, чего Нюрка домой не возвертается? С бабкой-то ладно, а брат с сестрёнкой как же? Мож, он приколдовал её?

– Да не колдун дядька Митрич! Он лекарь! Да и зачем ему Нюрка? Я и травы лучше ищу, и отвары лучше делаю, а в кузнице от неё вовсе проку никакого!

– Но ведь не выгоняет он её!

– Не выгоняет, – упавшим голосом пробормотал Фёдор. – Вот убей не пойму, почему?

Игнат, заинтересовавшись их разговором, отстал от ребят, а теперь, глумливо усмехаясь во весь рот, высказал:

– Молод ты ещё, Федька, молод и глуп! Вот подрастёшь чуток, поймёшь, чего он её не гонит.

Антоха набычился, но смолчал, а Федька неожиданно осадил насмешника.

– Это я и сейчас понимаю, но Митрич мог бы давно жить с ней, как мужик с бабой, а живёт, как брат с сестрой, али отец с дочкой. И не глупый я, а, как Митрич сказывает, бесхитростный. Нетути во мне житейской смекалки, хитрости нету! А вот в тебе, Игнашка, чего больше – хитрости али ума?

Игнат остановился и растерянно посмотрел на Фёдора, не зная, что ответить. Но Федьке этого и не требовалось.

– Да неважно, Игнашка, Митрич сказывает, и то и это плохо. Хитрость сама себя может перехитрить, а от лишнего умствования с ума часто сходят.

Федька зашёлся радостным смехом, а Игнат стоял, набрав в грудь воздуха, и никак не мог придумать, что лучше ответить. Когда смеялись уже все, покрасневший Игнат выдохнул воздух и проворчал:

– Митрич сказывает, Митрич сказывает… Понабрался хитрости у чёрта мохнатого!..

– Уел, уел Федька Гната! – веселился Санька. – Вот не думал, что такое увижу! Нет, хорошо всё ж таки кузнец учит, правильно.

Игнат видел смеющегося Антона, заливающегося смехом гордого Федьку, согнувшегося от хохота Саньку и сам начал посмеиваться. Серега, что почему-то сидел на земле, откинув темноволосую голову назад, и заразительно громко хохотал в светло-голубое небо, заставил Игната звеняще расхохотаться над собой и над своим посрамлённым самодовольством.

Вскоре на горизонте показался Холм Древних Воителей. Антоха на время выкинул из головы мысли о Нюрке и принялся рассказывать древнюю легенду, которую в селе знали все, но послушать хорошего рассказчика всегда готовы: особенно мальчишки, особенно о подвигах. А Антон рассказывать умел.

И вот уже вокруг пылили на конях басурмане, летели стрелы, звенело железо, раздавались жалостливые крики, предсмертные хрипы, катились отсечённые головы, падали отрубленные руки, сжимавшие сабли и луки. А у подножия величественного холма стояли десять русских воинов, облачённые в кольчуги и шишаки.

Антон рассказывал вдохновенно: вроде как стрелял из лука, рубил воздух рукой, кричал разными голосами, картавил за басурманского князя, басил за русских воинов, что приняли смерть у холма, но не пропустили басурман вглубь русской земли.

Дни сменяли ночи, а ночи меняли дни, и мальчишки всё это видели, словно обретались на поле, где когда-то шли древние жестокие бои с иноземной нечистью. Каждый думал о том, что сейчас где-то их отцы и братья тоже бьются с немчурой, и каждый мальчишка мечтал оказаться там, чтобы хоть чем-то помочь родным русским людям в схватке с коварным врагом.

Закончился рассказ со смертью последнего из древних воинов, и Антон упал в дорожную пыль. Мальчишки стояли хмурые, сурово сжав губы, а в глазах блестели слёзы, но в сердцах разгоралась ненависть к подлым незваным захватчикам. Они подошли к Антону, что лежал, улыбался, а по его щекам бежали влажные дорожки слёз.

– Ну, ты мастер, – выдохнул Игнат и протянул рассказчику руку.

– Как это у тебя так получается? – спросил Серёга. От волнения у него дрожало веко, а тонкий нос морщился, словно всё ещё втягивал в себя медный запах когда-то пролившейся здесь крови.

– Да я не знаю, – растерянно сказал Антон, поднимаясь на ноги. – Находит на меня, а дальше пошло-поехало. Вроде и не здесь я, а там. Не знаю, как растолковать попонятней.

– Как у того мастера, – глухо бухнул Федька. – Митрич сказывал, что настоящий мастер он живёт в том, что делает. Переживает всё. Ещё говорил, что для мастеру это не хорошо. А ещё говорил, что вся легенда – выдумки.

Хмурые, набычившиеся мальчишки повернулись к Федьке.

– Это чего выдумки? – бросил недобро Санька, сжимая кулаки – Он, конечно, колдун, но откуда ему знать, что здеся делалось тучу лет назад?

Серёга смотрел серыми глазами на Фёдора с вызовом, как будто спрашивая: ну, что ответишь нам, юный колдун?

Сконфуженный Федька не знал куда деваться, но на выручку пришёл Антон.

– Кто теперь разберет где правда, где выдумки? Да и кому какое дело до истины, когда история хорошая? Может, Митрич прав, а может, легенда?

Он обхватил Федю рукой за плечи и подтолкнул вперёд по дороге.

– Ты расскажи нам, Федя, что было в истории Митрича.

Федьке не хотелось говорить, тем более что в истории Митрича не было ничего, а легенда красивше. Но ребята ждали рассказа, и Федя, помявшись, бросил:

– А ничего не было. Не было воинов, не было басурман. Какие кони, когда у нас леса кругом? На дальних лугах ещё болото не посохло, где они могли пройти? Была горка или гора, со временем поросла травой, вот и всё. А всё остальное люди придумали. Нужны, дескать, такие истории – вот их и напридумывали.

– Ну, такая история, правда, неинтересная, – заметил Антон. – Пойми, может, Митрич и прав: ничего не было, а интерес где? Ну, какой толк от этой правды? Нужна ли она людям? А вот легенда выходит – нужнее. Она сердце стучать быстрее заставляет, кровь кипеть, на подвиги зовёт. Выходит – легенда-то лучше, даже если это не правда.

Игнат хохотнул и высказал то, от чего Федька моментально забыл об истории холма.

– Ха, леса, кони-лошади, болото, не пройти, не проехать, а про Сеньку Кривого забыли? Года два-три уже ловят, а всё не словят. А мужички сказывают, лошади-то у него подкованы. А не вы ли с учителем постарались, а, Федька?

Фёдор зарделся и замотал головой.

– Да ты не тушуйся, мы точно не скажем, – звонким голосом подбодрил Фёдора Серёга.

– Могила, чем хочешь поклянёмся, – подтвердил Санька.

– Дураки, – укорил Антон. – Кто ж про такое спрашивает? Сеньку по всей округе ищут, да всё поймать не могут, но думаю, это всё до поры до времени.

– А я что? – выкрикнул Игнат, уперев руки в бока. – Мне Сенька – нравится. Эх, сам бы к нему подалси, да годами, небось, не вышел – не возьмёт. Али возьмёт, как ты думаешь, Фёдор?

Федя хотел было ответить, что если подумать, то возьмёт, но вовремя вспомнил про Игнашкину житейскую хитрость и ответил осторожно:

– Да откуда мне знать-то, Игнашка, я Кривого в глаза никогда видеть не видел.

К дому кузнеца подошли кучкой, стали в сторонке, а Федька отправился забрать заступы.

Подойдя к бревенчатым воротам, Фёдор обернулся и посмотрел на ребят. Они о чём-то разговаривали, но посматривали на него. Федька, посмеиваясь про себя, стал боком так, что бы они ни увидели движений левой руки, а правой ладонью прикоснулся к воротам и зашевелил губами. Левой рукой, скрытой от зрителей, нащупал маленький язычок засова ворот и дёрнул, одновременно толкая створку правой ладонью. Ворота отворились, и Фёдор с котомкой вошёл внутрь.

– Кхм, да, поостерегусь я теперь, пожалуй, над Федькой подшучивать, – пробормотал Игнат, увидев эту пантомиму.

– А вот мы с Санькой над ним и не шутковали никода, – шмыгнул носом Серёга. – Правда же?

– Вам ещё и шутковать, – хмыкнул Антоха. Он оглядел коренастую фигурку Саньки, худющего Серёгу и продолжил: – Федька вас обоих одной ладонью прихлопнет.

На Антона Федькины действия не произвели никакого впечатления, кроме одобрения глубоко внутри. Он прекрасно знал хитрость ворот кузнеца от друга Стёпки, который как-то раз, по какой-то надобности, заходил к Митричу с дедом Тихоном.

Федька, за воротами, стоял и смотрел на два заступа, или две лопаты, как называл их Митрич, и на большой узелок из старой скатёрки учителя между ними.

«Небось, Нюрка собрала, – пронеслось в голове, а в животе противно заурчало. – Ну что ж, день длинный, путь неблизкий, будет что перекусить. Мужики порадуются».

Так рассуждал Фёдор, положив на плечо заступы и ухватив узелок.

Тихонько вышел, прикрыл ворота, и побежал к ребятам, протягивая увязанный в скатерть харч.

– Во, во! – завопил Федя. – Кому подхарчиться охота?

Игнат тут же ухватил еду, завёрнутую в зелёную скатерть, и опустился на колени. Осторожно развязал и расстелил на траве. Каравай хлеба, шесть печёных картофелин, соль, стрелки зелёного лука, шесть штук пирожков и десяток варёных яиц. Игнат вдохнул запах еды и сглотнул слюну.

– Может, сейчас вот хлеба немного и картоху? – выдохнул он.

– Не стоит, – покачал головой Антон – День длинный, а нам ещё идти и идти, чего пузо-то набивать?

– Да мы и не заметим! Даже ежли всё сожрём, идти легко будет, – поддержал Игната Серёга.

Антоха поморщился:

– Да рази в том дело, что тебе на пузе тяжело будет? Дело в пилоте.

Игнат понял, чертыхнулся и начал собирать концы зелёной тряпки, чтобы снова завязать.

– Вы блажные что ль?! – воззрился на друзей Сергей.

– Да нет вот, – возразил Санька и спросил: – Мы, Серый, зачем заступы взяли?

– Ну это, лётчика закопать, – хмуро ответил Серёга.

– Правильно, – кивнул Санька и продолжил пояснение: – А ежли он дохлый уже несколько дней валяется? Раздутый, воняет, портится, гниёт, зверьё им, может, полакомиться надумало. Лучше зароем, а опосля и подкрепиться в самый раз будет.

Потом столковались, что идти на дальние луга берегом реки, по пути коровьего стада, не стоит. Хоть в одну коровью лепёху, а точно угодишь. А тогда ноги мой, онучи стирай, потому как запах всё одно никуда не денется, а может, и в лаптях задержаться. Антон предложил срезать крюк и идти через лес, что все одобрили, и зашагали мимо надела кузнеца к лесу, возвышавшемуся за ним.

Глава 4

Стёпка лежал на пригорке, жевал травинку, уставившись в небо, и время от времени бросал взгляд в сторону стада. Тихон опять дрых, а ему строго-настрого наказал следить за коровами, чтобы ни одна неразумная животина за определённую линию не запёрлась: там, дескать, земля дюже мягкая, провалиться могут. Да только, всё это старческие бредни! Заходил он туда и ничего, не утоп. Земля как земля, такая и под коровёнкой не прогнётся. А Тихону лишь бы спать, и сколько в него этого сна влазит? Полдня спит, а то и больше. Нет, стариком Стёпка быть не хотел, никак не хотел. Прожить жизнь, так прожить! Как говаривал дядька Захар: «Лучше тридцать лет соколом, чем триста вороном». Стёпка этого раньше не понимал, но вот последние полгода думает об этом всё больше и больше, и, кажется, понимает.

Он с подвыванием потянулся, сладко зевнул да с завистью покосился на спящего в сторонке деда. Вот кому хоть потоп! Спит и только губами во сне шлёпает да похрапывает. А с утречка таким бодреньким вышагивает, иногда частушки бормочет, иногда балакает, что на ум придёт. Несмотря на то, что дед был упрямым и язвительным, он нравился Стёпке. Тихон никогда не унывал, что бы ни случилось, но очень часто дед Степана раздражал, например, сейчас. Как можно столько спать?! Жизнь идёт, жизнь кипит, а дед всё спит и спит. Правда, в их затерянном краю мало что происходит, но кое-что бывает. Стёпка покосился в ту сторону, куда упал самолёт. Тогда дед тоже дрых без задних ног и ничего не видел, а Степан ему ничего не сказал. Лишние уши – лишние люди. Может, разбудить всё же деда? Хотя… Вот придут ребята, он с ними и уйдёт, а дед пускай за стадом следит. Так что, пущай высыпается!