Жадность

– Хорош сопеть, дай послушать спокойно, – бросил кузнец Федьке. – Иди вон матери помоги, дров натаскай или ещё чего, но не сопи над ухом, как загнанный зверь.

И Федя отошёл, а кузнец продолжил терзать Илюшку. Помог матери с розжигом печки, а там и Митрич подошёл, когда дым от печи начал слаться по дому, сказал:

– Иди, Федя, помоги брату одеться, да потеплей. С собой его заберу. У вас его оставлять нельзя. Иначе в вашей курьей избе он совсем испекётся. Угробили вы мальчишку, родителя́, ети вашу… Лёгкие – дыха́лка, совсем ни к чёрту. Что ж вы раньше не пришли, два или три года назад, было бы легче, а теперь…даже не знаю.

– Так ты сам должо́н был знать! – вскинулся Фёдор на защиту родителей. – Ты колдун, ты всё знаешь.

– Знал, что у вас малой болеет, по деревне много о чём судачат. Но не в моих правилах, предоставлять помощь, когда этого не просят: себе порой дороже выходит. Идите, помогите ему одеться.

– Когда Илья заболел, тебя здесь ещё не было, – смиренно и тихо прошептала мать.

– Был, не был. Старуха в лесу жила, к ней бежать надо было. А они молитвами лечить, как будто они кому-то, когда-то помогали. Эххх, вы… Ну, хорошо хоть сейчас одумались, пришли. Будем надеяться, ещё не поздно.

– Так она ж ведьма была, баба-яга! – вскрикнула мама. – В ту часть леса, где она жила и заходить боялись.

– А я колдун! – рявкнул Митрич. – Уж она точно больше попа Гришки знала! Да и больше меня тоже…

Мамка помогала задыхавшемуся брату одеваться, а Федька улучил момент осторожно спросить о неизвестном слове, пока не забыл его снова.

– А чего отец Григорий тебя грязным муж…муже…мужложцем каким-то зовёт? Говорит, раз без бабы, то точно он самый ложец и есть. Что это значит-то?

Кузнец выкатил глаза, хрюкнул горлом, угнулся и замотал головой. Федька посмотрел на мамку. Она бросила одевать Илью, прикрыла рот ладонью и с испугом смотрела на Федю и Митрича. Федя испугался, что всё испортил, что сейчас кузнец разозлится, колданёт и раскатает дом по брёвнышку, а Федя сам не будет рад, что остался жив. Но Митрич выпрямился, и Федька увидел в посветлевших глазах кузнеца искры смеха, ухмылку в чёрной бороде, и от сердца отлегло.

– Отец Григорий, говоришь? – хмыкнул колдун. – Так ты у него и спроси. Ему лучше знать, среди его братьёв, таких много. Они тоже без баб живут, вроде как. А я, может быть, от женского полу просто устал.

Федька подумал и согласился с кузнецом, сказав, что от девок, и правда, можно устать, они такие глупые: забавляют лишь поцелуи, свадьба да одёжа. Мамка прикрикнула ему не заводить глупой болтовни, а лучше помочь с одеванием брата, на что Фёдор, посмотрев выразительно на Митрича, покорно согласился.

Когда брат был готов, Митрич хриплоголосо отчеканил:

– Завтра не приходите! Да и послезавтра тоже. Потом, после полудня, жду. Скажу своё слово: вылечу, или глухо и поздно стучать в стену болезни. Даров и платы не требую. У меня всего в достатке.

Колдун взял брата на руки и понёс к саням. Уложил на тулуп, накрыл другим и обратился к Федьке:

– Ты обязательно приходи. То, как ты молот мотал, не каждому мужику дано. Глянем-поглядим, что из тебя сделать можно.

Федька так и обомлел: то есть как, что можно сделать? А вдруг жабу какую сделает?! Или чего гаже и мерзопакостней? Но кузнец уже уселся в сани, и лошади резво помчали обратно к берегу реки.

Вот в те дни Федька ел через силу, спать не мог, всё думал, что сделает колдун-кузнец с его пропащей душой? А что там делает с Ильей? Может, изъял уже истерзанную душеньку Илюхи? Ох, не в добрый миг пришла матери думка просить помощи у Митрича.

Они явились к колдуну в назначенный срок. Митрич провёл в избу, указал на маленькую комнатку напротив здоровенной печи, а сам продолжил возиться с чугунками да жаровнями.

Федя зачарованно смотрел на печь. У них в доме была обычная коробка, которая кормила, отдавала тепло стенам в холодные дни, а особенно ночи, но тут!.. Тут было то, о чём Федька мечтал холодными зимними ночами: большая лежанка. Можно было растопить печурку, залезть под потолок и растянуться в своё удовольствие на лежаке. Митрич покосился на замечтавшегося Фёдора, хмыкнул да прохрипел:

– Залазь, Федька, грейся. С морозу-то, небось, кровь застыла?

Мальчишка замотал головой.

– Да не… Просто печь большущая, необычно…

– А, ну раз греться не желаешь, то иди к брату в комнатку. Не стой средь кухни столбом, ходить мешаешь.

Федька прерывисто вздохнул, покосился на печь, на лежак под потолком, но всё же сумел отвести взгляд и прошёл к брату.

В комнатке стояла кровать, настоящая кровать со спинками резными да железной сеткой, как у знатных особ! А на ней перина али матрац, две большущие белоснежные подушки, а поверх всего этого богатства – брательник. Тело прикрыто толстенным стёганым покрывалом, только черепушка, утопающая в подушках, торчит. И тут Федьку взяла злоба. Он там себе, понимаешь, места не находит, гадает, что колдун с душой брата творит, а душа-то не хуже графьёв отдыхает. Вотана она, у перинах утопает!

Илья был всё такой же бледный, дышал тяжело, с надрывом, а когда больной застонал и что-то забормотал, Федькина злоба мгновенно испарилась. Мамка забегала от одного края кровати к другому, и в комнате, где и так места не было, стало мгновенно тесно. А тут и Митрич пожаловал с кружкой в руке. В посудине плескалась вонючая, тёмно-коричневая жидкость. Кузнец приподнял Илье голову и заставил выпить эту отвратную, колдовскую гадость. Как только брат проглотил отвар, кузнец опять опустил голову Ильи на подушки. Митрич вышел, накинул тулуп, крикнул Федьке взять шапку и идти за ним.

Федя, чувствуя неминуемую расплату, плёлся за колдуном по тропинке к кузне.

В этот раз там не было жарко. Митрич указал на тот самый молот.

– Подымай!

Фёдор представил: вот он поднимает молот, колдун превращает его в паука или гада скользкого, а молот падаёт, и только – шмяк! – куски чего-то мокрого, что совсем недавно было Федькой, разлетается по сторонам. А колдун даже рук не замарает! Федька мысленно плюнул – чему быть, того не миновать, – и ухватился за кувалду.

– Теперь подбрось и поймай!

Федька поймал, и снова, и снова.

Митрич подошёл к наковальне и велел:

– Бей! Лупцуй по ней, пока не устанешь.

И Федя бил, пока кузнец не засмеялся и не остановил его.

Так Федька и попал в ученики к Митричу. Сначала мехами работал, раздувал так, что и чертям бы стало тошно да жарко. Потом учитель доверил ковать, поначалу простое, потом пошли скобы, гвозди, подковы, а после натаскивал деревенского мальчонку в подковке лошадей. Митрич учил своего единственного ученика, а Федька был этим очень горд и прилагал всё свои усилия.

Так прошёл февраль, за ним март с апрелем, в начале мая дядька Митрич разрешил Илье уйти.

– Всё, что мог, я уже сделал. Большего сделать не могу, – хмуро изрёк Митрич. – Теперь всё в твоих руках. Дышишь ты хорошо, но бегать тяжело тебе будет. Разрабатывай ды́халку: побегай там, поплавай, но сразу не усердствуй дюже.

Братья сидели у сарая, который служил кузнецу-лекарю конюшней и коровником. Митрич высказал наказ да добавил пойти Илюхе прогуляться. Когда Илья удалился, Митрич сел рядом с Федькой, тяжело вздохнул и усмехнулся:

– И для тебя Хведир разговор есть. Вижу, стараешься ты, усердие твоё вижу, но огорчу тебя сейчас, а может, обрадую? Ты станешь хорошим кузнецом, ежели будет желание. Очень хорошим. Тебе, что ни скажи, ты всё в точности сполнишь. Так что ученик ты прекрасный, кузнец выйдет из тебя хороший.

Морда лица настороженного Федьки расплылась в улыбке, в груди горёло, слова принесли незнамое доселе удовольствие, но заставили чувствовать смущённость, неловкость какую-то.

Митрич посмотрел на него, хохотнул и продолжил:

– Да ты не гори, как маков цвет, огорчу сейчас. Кузнецом будешь хорошим, но мастером тебе не стать. Не интересно тебе это.

– Нет, дядька Митрич, – запротестовал Федя, – очень даже антиресно. Мне вот скажи, что и как, я всё исполню. Чтобы, значит, тот, кто сказал, доволен остался, и заплатил хорошо. Я ж на сапоги хромовые деньгу сбираю, только пока плохо выходит это сбирательство, но я стараюсь. Вот отец вернётся, а я ему сапоги! Вот он удивится да обрадуется.

– Вот в том-то и дело Федя, что ты делаешь, как скажут. Что ты деньгу срубаешь. А мастер это… – Митрич помолчал немного, усмехнулся и помотал головой. – Это так просто не объяснить. Сколько лет уж живу, думал, всё растолковать могу – ан нет. Вот помнишь, вы с матерью пришли, когда я железяку одну расплавить пытался?

– Да, я тогда подумал, ты её проглотить хочешь. Да и клещи я в полумраке не заметил, думал, ты её рукой поднимаешь, – смущённо поделился Фёдор воспоминанием и поинтересовался: – А что за железо было?

– Да то неважно, – отмахнулся Митрич, – выкинул я его, а что такое было – не знаю. Сенька приволок. Вдруг, мол, тебе пригодится. Так я с ним два дня мучился, но всё ж расплавил. Там печь надо было нагреть так…да неважно, говорю же. Главное в том, что мне это было интересно. Мастер – это тот, кто может погрузиться с головой в то, что делает. В итоге у него может получиться совсем не то, что от него ждут, но такое, чего больше нигде нет. А ремесленник сделает то, что ждут, получит деньги, но через год его забудут, а может и раньше. Мастера же помнят долго, годами, а может, веками. Но для этого нужно не просто погрузиться в работу, а жить там.

– Где жить? В железке?!

– Да, Федька, в железке. Стать ею, прочувствовать всё: будто тебя нагревают, бьют, гнут, острят. Всё прочувствовать. Вот плохое у тебя настроение, но ты принимаешься за работу, и тебя здесь уже нет. И осложнений твоих нет. Всё где-то там, а ты в железе. Ты чувствуешь всё, что с ним происходит, с каждым кусочком, с каждой частичкой этой железки. Ну, а ежели закавыка твоя сурьёзная, да из головы никак не уходит, кто как, а я в такие дни лучше работать не буду. Не знаю уж, правильно это, нет ли, но только я для себя так решил. Лучше напьюсь, али трав разных намешаю, всё одно, что пьяный буду.

– Дядька Митрич, так я ж тебя пьяным никогда не видел.

– Так покуда и затруднений таких не было. Да что ты на меня Фёдор так смотришь? Как на дурака блажного.

– Странно ты говоришь. У меня такое, наверно, никогда не выйдет. И потому я буду только хорошим, но не мастером?

– Да, поэтому. Это не всегда плохо, поверь мне. Мне один человек так сказал, давно. Он сказал: «Мастер может создать много отличнейших вещей. Таких, каких никто никогда не создаст, кроме него. Но хороший ремесленник создаст многим больше. Пусть не таких отличных, пусть не таких неповторимых, но больше. Потому что ремесленник не пропускает всё через себя, как мастер. И потому живёт дольше, а создаёт больше».

– Он был твой учитель, тоже кузнец? – с замиранием сердца спросил Федя.

– Да нет, – с тоской ответил Митрич. – Он был рифмоплёт. Сам себя так называл. Он был моим хорошим другом. А у меня друзей никогда много не было… Теперь, тем более.

Федька смотрел на учителя с жалостью и сочувствием. Ему и правда захотелось пожалеть этого странного человека, неизвестно откуда пришедшего.

– Но я же тебе друг, дядька Митрич.

– Друг, Федя, друг, а ещё Сенька друг. Но только, как знать, что будет дальше? Жизнь она такая… Кому быстрая, а кому длииинная. Да только, сколь верёвочки не виться…

Митрич замолчал, разглядывая что-то в белых облаках, Федя его последних слов совсем не понял и снова начал смотреть настороженно. Кузнец повернулся к нему, успел заметить взгляд.

– Нет, ну точно, как на блаженного смотришь. И с жалостью, и с какой-то опаской.

– Дядька Митрич, разве дурак может смотреть на кого-то, как на дурака.

Кузнец хохотнул:

– Поверь мне, Федька, ещё как может. А кто тебе сказал, что ты дурак?

– Да все! Даже мамка говорит, что силы у меня на пятерых, а ума щепотка. А вот отец Григорий…

– А вот ваш Григорий, самый главный дурень и есть! – нахмурившись, прервал его Митрич. – А скорее всего, такой хитрый, что дурной. Когда-нибудь он сам себя перехитрит и не заметит. А чтоб такого не говорили, мы с тобой другие уроки начнём. Пару дней приходишь – ковкой занимаемся, а три-четыре дня – грамоте учимся. Книг у меня немного, да для этого Сенька есть – навезёт.

– Дядька Митрич, а как же сапоги? – с тоской протянул Федя.

– Не боись, бог не выдаст, свинья не схрумкает. Будешь хорошо учиться, да о том, что видишь тут и слышишь, язык не распускать, справим тебе сапоги.

– Я про Сеньку никому не говорил, даже мамке. А Илюха как же?!

– За него не волнуйся. Что было в начале – не помнит, а ты не напоминай! А позже Сенька – тоже не дурень набитый, – старался ему на глаза не попадаться. Поэтому мы с тобой, подковы ставить в лесок ездили.

Митрич поднялся с земли, подал руку Феде, но тот сам гордо вскочил на ноги. Они направились к воротам, где на улице Федю ждал Илья.

– А кто такой рифмоплёт? – задал Федька вопрос на прощанье.

– Это, Фёдор, поэт, тот, кто стихи сочиняет. – Улыбнулся сквозь чёрную бороду Митрич. – Иди давай. Да смотри, особо не беги! Илье за тобой, богатырём, поспевать тяжело пока будет.

Федя, погружённый в воспоминания, сидел привалившись к стене, и не обращал внимания, что стук молотка по наковальне затих. Митрич вышел из кузницы, посмотрел на яблони с созревающими плодами, перевёл взгляд на облака в голубом небе, а, услышав сопение, кинул взор на Федьку.

«Мальчишка сегодня сам на себя не похож, наверно, случилось что-то, но точно не в семье. Он или не пришёл бы, или просил о помощи. Интересно, что у него на уме?».

– Федьша, что-то ты сегодня сам на себя не похож, – начал кузнец. – То прибегаешь с желанием поработать, деньгу на сапоги зашибить, вопросами пытаешь, всё нечто новое узнать хочешь, а сегодня пришёл тише воды, ниже травы, сидишь тут, к горну ни ногой. Что стряслось-то, Федька?

Фёдор кашлянул, потом ещё раз прочистил горло и промямлил:

– Да мы с ре… Мы это… Ну…

– Ну ты не нукай, не запряг. Что ты мемекаешь, как телок, говори нормально, чего вы с ребятами? Ты знаешь, Федька, мне многое сказать можно и никто не узнает. Чую только, тебе от меня надобно что-то. Прав я?

Федька от такого напора зарделся, а говорить, вообще перестал. Хлопал голубыми глазами, пожирая кузнеца взглядом, морщил лоб да беззвучно открывал рот.

– Так, Федя, дело не пойдёт. Может, тебя травкой угостить? Есть у меня такая, невкуснаяяя – жуть. Но зато затык твой мигом пройдёт. Пошли, щас заварю, а то она у меня без дела висит, пропадает.

Федька, месяц назад, попробовал отвар одной из трав Митрича. Этот отвратный вкус, он долго не мог забыть, его до сих пор передёргивало. Речь, от обещанного благого дела, мгновенно вернулась и Федька затараторил:

– Дядька Митрич, мне день нужон. Завтрашний. Только мамке я скажу, что учиться к тебе пошёл, прям с утра, но к тебе не явлюся. А ещё мне заступы твои нужны, свои взять не могу, мамка заметит.

– Хмм… Заступы я тебе дам, но с условиями: ежели потеряешь или сломаешь, новые сделаешь. Идёт?

– Идёт! Это я запросто, это конечно, – обрадовался Федька, но вспомнил, что условий несколько и настороженно спросил: – А что ещё за условия?

– Ещё одно условие. Мать твоя меня и так никогда ни о чём не спрашивает, но коли спросит, скажу, это даже не сумневайся. Условие моё такое: никуда не лезть, пока старшие ребята сами не полезут, а будут вперёд посылать – шли по матушке, да иди ко мне. Мы таких друзей мигом угомоним. Ну и не говори там с ними много, особливо про бога, что я тебе наговорил.

– Им этого знать не нужно?

– Нужно, Федя, нужно, но не от тебя. Ежели посмеются, понадсмехаются, то ничего страшного, мож, со временем и дойдёт мысля подумать. А вот коли доложат Гришке вашему… Ни к чему тебе эти сложности. Мне-то всё равно, что он мне сделает, а вот тебе…

– Мои друзья не такие! Не будут они меня куда-то посылать, не будут Григорию докладывать. И они не так уж старше меня!

– Может, знаю я их? Небось, Санька да Игнат? Ты про этих дружков закадычных часто говоришь.

Федькины щёки зарделись, он нахмурился, склонил голову, спрятав глаза от кузнеца, и по поведению ученика Митрич понял, что прав.

– А Стёпка, что у Тихона в подпасках ходит, не из вашей компании? – спросил кузнец, надеясь на отрицательный ответ.

Но подтверждение не заставило себя ждать.

– Да, это тоже наш друг!

– Ети вашу мать… Вы что, на дальних лугах копать собрались?! Конец моим заступам. Да и чёрт с ними… Вам бы самим уцелеть! Нельзя там копать.

Немного напуганный такой отповедью учителя Фёдор запротестовал.

– Почему? Там дед Тихон коров же пасёт. Да и совсем не там мы собирались копать. Мы просто в лес идём, но заступы нам нужны.

– Угу, – кивнул Митрич, – от медведе́й да волков – заступ, первое дело. И Тихону я говорил, что нельзя там коров пасти, но этому дурню старому, хоть кол на голове теши! Болото там было не так давно, земля ещё не сильно укрепилась. Сеньку спроси: у него там лошадёнка утопла, вместе с хозяином. Так и коровёнка потопнет, а граф Тихону опять шкуру спустит. Но это уж его дело – о шкуре заботиться. Есть там такие места, Федя, есть. Вроде вот она, земля, а чуть в сторонке, вроде бы тоже такая же земля, а станешь туда – засосёт. Или копнёшь по землице, а под ней болото, и поминай как звали.

– Дядька Митрич, мы, истинно тебе говорю, там копать не будем, мы в лес идём, в стороне от дальних лугов. Просто к Стёпке зайти думали. Он же теперича всё работает, работает.

– Ты тоже, – проворчал кузнец.

– Я что, а он вон до самого вечеру там пропадает. Жалко его, один, с коровами да дедом, вот и надумали скуку ему разогнать.

Митрич вздохнул и махнул рукой.

– Ладно, вижу пустой разговор. Пообещал – бери заступы. А лучше, чтоб значит, мамка не застукала – утром заберешь. Я их у ворот, с этой стороны поставлю. Только помни, что я тебе про луга эти проклятые сказал. А лопату потеряешь – сделаешь.

Федька, радостный, что дело закончилось, да ещё без особых сложностей, жалея, правда, что ушлый учитель догадался о дальних лугах, пообещал появиться завтра с утра, а сегодня ему надо помочь матери и Илье. Мальчишка побежал по тропинке к дому, но обернулся и крикнул:

– А на дальних лугах, батька сказывал, болот, почитай, лет сто уже нету. Может, уже и не осталось гиблых мест?

– Остались, Федька, остались. Давай, беги домой. Без такого богатыря, поди, вся работа стоит, – ответил Митрич, а после нахмурился и пробурчал себе под нос: – И не сто лет совсем, а пятьдесят, если память не подводит.

Федька убежал, а Митрич ещё долго стоял у кузни и смотрел задумчивым взглядом на яблоню, под ветками которой промчался мальчишка.

Глава 3

Антон не мог уснуть до третьих петухов, всё ворочался на лавке с боку на бок, а потом только провалился в сон. Очнулся от звона чугунка, который мать грохнула об стол, и испугался, что проспал. По избе разливался запах лука, гороховой каши и дров, по дому уже распространился дымок из печи, в оконце светило солнышко, а ребята могли уже двинуться к дальним лугам.

Он подскочил с лавки, вихрем пронёсся мимо стола, ухватив краюху ржаного хлеба, лежавшую рядом с чугунком. Отцу, сползавшему с полатей, бросил, что опаздывает на реку к ребятам и умчался к выходу. Мать крикнула в спину, хоть раз нормально поесть, но Антон сделал вид, что не услышал.

Прохладный ветерок взъерошил белокурые волосы Антона, он посмотрел на солнце, прищурил голубые, как небо в этот утренний час, глаза и улыбнулся. Даже если ребята ушли, он их догонит, а может быть, и перегонит. Антоха откусил от ломтя хлеба, да нырнул в маленький сарайчик. Из-за поленницы вытащил лапти, шнурки и онучи, припрятанные с вечеру. Шнурком перевязал рубаху на животе, запихнул онучи да лапти за пазуху и вышел со двора.

Прежде чем идти он с тоской посмотрел на домик, что стоял через улицу немного в стороне от родной избы. Сейчас там жила бабка Клаша с внуками, а до недавнего времени жила девчушка Анютка, при виде которой у Антохи уже три года заполошно билось сердце. Но теперь…

Он печально вздохнул и замотал головой, выкидывая из головы тоскливые мысли. Не время теперь вспоминать и сожалеть о том, что что-то сказал не так, что-то не так сделал, а чего-то вовсе не сделал и не сказал.

От тоски Антону всегда хотелось есть, а потому малый кусок ржаного каравая он проглотил до половины, когда спешно зашагал мимо чужих дворов. Хотя почему чужих? Он помнит эти дворы с раннего детства: деревянные избы, деревья перед ними, невысокие заборчики, через которые часто переваливались пьяненькие мужики. Вот избёнка деда Апполинария, а перед ней известная всему селу черешня, которая скоро созреет, и тогда дед снова, как и каждое лето, будет спать под ней с дубиной, а то и с ружьём. Всё прошлое лето с огнестрелом проспал, а два-три раза пускал его в ход для острастки. Сейчас к дереву была привязана коза, которую дед из вредности назвал именем соседки Лукерьи. Был влюблён в неё в молодые годы, но, не сумев покорить, решил пакостить по малому.

Дед, прозванный людом мышиным жеребчиком за то, что постоянно заглядывается на молодых девок да ещё и облизывается при этом, сидел перед домом на лавке и, прищурив глаза, приглядывался к Антону.

– Не замай, дай вкус и цвет набрать, размер, – пробурчал дед из седой бороды. – Ишь ты, присматриваться уже ходють! С ружжом опять спать буду! С ружжом!! А вижу плоховато уже, так что с вечеру лучше тут не ходи, пальну, а виновен, нет – разбираться опосля будем.

– Да я мимо проходил просто, – немного обиженно заявил Антон.

– Ишь ты, мимо он проходил, а на черешенку загляделси. Али ты не на черешню, а на козу мою глаз положил? Слышь, Лукерья, дурында рогатая, чтоб запомнила его да близко к себе не подпускала! Ходють тут, засматриваются, ишь ты ж!..

– Да ты чего, дед? С ума съехал, что ли? – Антон махнул рукой на старика и отправился дальше.

Из-за угла последнего в улице дома выбежали собаки и дружелюбно махая хвостами кинулись к ногам Антохи. Жучка и Шарик, сразу определил парень, и, располовинив то, что осталось от хлеба, кинул небольшие кусочки в раскрытые, ожидающие пасти. Втянул ртом хлебные крошки, что остались на ладони, да развел руками, показывая, что ничего больше нет.

«А Жучка-то уже брюхатая» – подумалось ему, и эта мысль снова погрузила в тоску. Антон тут же пожалел, что схомячил хлеб, потому как от него, или от тоски, жрать захотелось ещё сильней. Завернул на тропку к околице, и на выходе из села заметил друзей. Антон приободрился, чтобы они не заметили его невыспавшегося вида, гордо вскинул белобрысую голову и подумал: село у них не большое совсем – тридцать с лишним дворов, а ведь есть сёла и по сотне дворов, а людей в таких по тысяче, в большее количество Антоха не верил. Но вот в городах народу, как ни крути больше. По улице не пройдёшь, чтоб с кем-то лбами не встретиться.

– Чё стоим, кого ждём?! – крикнул он издалека, отгоняя этим криком тоскливые мысли, а также интерес и надежду переехать в большой город.

– Тебя, чертяка ногастый, кого ж ищо! – выкрикнул в ответ Санька, шустрый паренёк небольшого роста, с пепельными короткими волосами.

– Давай быстрей, – поспешно добавил неразлучный дружок Саньки Игнат, – а то пока тебя дождёшси, всю рыбу перетаскають!

Игнат покрутил рыжеволосой головой, посматривая, слышит кто-нибудь разговор или нет, и также громко добавил:

– А где уда твоя?! Мы на рыбалку собрались али куда?!

Антон сообразил, что Игнашка ломает комедь для тех, кто может их увидеть и услышать, стукнул себя по лбу, и, несмотря на то, что подошёл к ребятам близко, прокричал о своей забывчивости. Санька в ухо Антохи, излишне громко, возвестил, что ничего страшного в забывчивости нет, а только лишь удочкой – одни дураки рыбу таскают. Посмеялись да отправились в сторону реки.

Федька, самый младший из компании, но самый здоровый, с котомкой за спиной вышагивал легко впереди, покрикивал поспевать за ним, а не плестись сзади как гуси кучкой на купание. Антона это задело, как-никак, а он самый длинный, всегда ходит впереди всех, легко всех обгоняет, а тут малый, пусть и здоров в плечах, но младше почти на два года, легко и широко шагает впереди него. Он оторвался от общей кучи и, быстро нагнав Фёдора, пошёл рядом с ним.

Антон шёл и удивлялся парню, шагавшему рядом. Федька то смотрел в небо, то на лес, на траву, растущую на дороге и по её сторонам, вздыхал облегчённо и постоянно улыбался.

– Ты чего такой весёлый? – не выдержал, наконец, Антон.

– Да ты и сам особо никогда грустным не бываешь, – с беззаботной улыбкой ответил Федя.

– Это да, правильно приметил, – кивнул Антоха и попытался поддать в голос баса, передразнивая отца Георгия, нараспев добавил: – Так как уныние, неразумный сын мой, грех великий и тяжкий есть.