Кровь хрустального цветка

Молча хлопаю глазами.

Он что, недостаточно меня задергал за день? Я уже и так согласилась на этот его бал.

– Нет, спасибо.

Клянусь, я слышу, как слова тяжело и гулко падают между нами на пол.

Уголок рта Рордина едва-едва заметно дергается, почти смягчая один из его многочисленных жестких углов.

Почти.

– Ты знаешь, – начинает Рордин, закатывая рукава, обнажая мощные смуглые предплечья и хвостик серебристых письмен, которых мне хочется увидеть больше. – Там есть пекарня, где готовят лучшие медовые булочки на всех территориях.

Хмурюсь.

– А ты не можешь просто захватить для меня несколько? – почти предлагаю сунуть их в Шкаф в обмен на мое подношение, но мы о нем не говорим.

Никогда.

Рордин пожимает плечами – плавным движением, которое удивительным образом достаточно смертоносно, чтобы сокрушить чей-нибудь дух.

Мой дух, если использовать его в правильной обстановке.

– Их… правила не разрешают вынос булочек.

Я не знаток всего, что лежит за границами земель замка, но тут уверена: это полная чушь.

– Итак? – давит Рордин полным, безраздельным вниманием, заставляя чувствовать себя так, будто я стою перед судом в ожидании наказания за ужасный проступок.

Украдкой отступаю еще на шаг и там наконец нахожу чуточку воздуха, прерывистое дыхание становится более ритмичным, но Рордин продолжает уничтожать меня взглядом коварных глаз, от которого собственная кожа кажется мне прозрачной. Он будто видит меня насквозь, наблюдает за вращением шестеренок.

Видит ли он, как завязаны они на своем кружении? Как легчайший тычок способен разорвать меня на части, разметать ошметки по полу?

– Я останусь здесь, – шепчу я, и глаза Рордина заволакивает тень, на его щеках напрягаются желваки.

– Живи, Орлейт. Все, о чем я прошу, это чтобы ты жила.

– Я живу. – Таков мой бесцветный ответ, и он встречен вздохом, который вырывается у Рордина так, будто тот его долго сдерживал.

Наверное, Рордин уже начинает уставать от этой игры. Что ж, не он один.

Он дергает подбородком в мою сторону.

– Разве ты не должна быть сейчас обмотана измерительной лентой?

Проклятье.

Опускаю взгляд на ямочку на его подбородке и снова принимаюсь отжимать волосы, будто в этом нет совершенно ничего необычного.

– О, упс. Вылетело из головы, наверное.

Рордин снова манит меня пальцем – отрывисто, словно подергивает наживку.

И я, прямо как тупая рыбина, ее хватаю – и вижу, что он по-прежнему смотрит так, будто моя кожа прозрачна.

Отвечаю тем же, пусть воды Рордина настолько мутны, что вряд ли ил однажды осядет настолько, чтобы я поняла их истинную глубину.

– Вылетело из головы, Орлейт? Я и не подозревал, что там ветрено.

Пожимаю плечами и тихонько ворчу, с тоской глядя на вход в Каменный стебель…

– Тебе повезло, – рокочет Рордин, указывая в противоположную моему убежищу сторону, – я как раз туда направляюсь. Могу тебя сопроводить.

Ну разумеется.

На долю мгновения всерьез подумываю броситься в свою башню. Рордин туда никогда не поднимается, только если я стою за дверью, что нас разделяет, и капля моей крови смешивается с водой в хрустальном кубке.

А потом отметаю эту мысль, когда Рордин склоняет голову набок, будто все знает.

От этого хищного жеста по мне пробегает дрожь – пытаюсь ее скрыть, вздергивая подбородок, перекидывая влажные волосы через плечо и удаляясь в указанном направлении.

Я знаю, когда можно лезть в бой, а этот…

Этот я уже проиграла.

Ненавижу это место, его забитые рулонами ткани углы, толпы манекенов на разных стадиях раздевания. Я не ценитель изысканных вещиц и экзотических тканей – мне неинтересно разгуливать, распушив перья, как некоторые мужчины и женщины, которые каждый месяц собираются на Трибунал.

Созерцаю свой приколотый к шнуру между двумя стенами повседневный наряд. С него вовсю капает вода.

Вот все, что мне нужно. Подвижность и никаких рюшей. Одежда, которая помогает сливаться с окружением.

Вздыхаю, вытирая волосы полотенцем. Я сижу, взгромоздившись задницей на стул, втиснутая в угол комнаты, словно неодушевленный предмет. Рядом со мной стоит манекен с лицом, похожим на куклу, которая у меня была… до того как я выбросила ее за балюстраду, слишком уж пялились ее широко распахнутые глаза.

Невидящие.

Наблюдать, как она разбилась о камень у основания моей башни, оказалось довольно приятно.

Огромный халат соскальзывает с обнаженного плеча, и я натягиваю его обратно, не отвлекаясь от щели, которую оставляет приоткрытая дверь.

В соседней комнате на платформе стоит Рордин, а вокруг него порхает хорошенькая помощница Говарда, шурша шелковистой черной тканью, измеряя лентой руки, грудь, внутреннюю сторону бедра…

Мельком вижу серебристые татуировки, которые обвивают бок Рордина – тончайшие письмена, что тянутся на коже, сужаясь вокруг мышц, словно штриховка на картине. Слова, которые я не узнаю, не понимаю, даже не представляю, как произнести.

Вытягиваю шею, стремясь рассмотреть их получше. Щеки пылают все сильней. Взгляд скользит вверх – и вдруг натыкается на глаз цвета ртути, что пригвоздил меня к месту сквозь щель, словно пущенная точно в цель стрела.

Резко втянув воздух, я отвожу взгляд.

– Мы закончили? – спрашивает Рордин таким жестким тоном, что я вздрагиваю.

– Да, владыка, – выпаливает Дольси нежным, будто летний ветерок, голоском.

Завидую.

– И вы положили глаз на черный кашемир с высокогорных пастбищ?

– Да, – отвечает Рордин. – Но бал нейтрален, так что Орлейт не привязана к цветам Окрута. Она вольна выбрать что-нибудь другое.

Хмурясь, я поднимаю взгляд на дверь, которая со скрипом приоткрывается сильней.

В проеме возникает овальное лицо Дольси, на фоне пышных кудрей цвета почвы выделяются голубые глаза.

– Твоя очередь, – произносит она с милой улыбой, явно вымученной.

– Прелестно.

Следую за Дольси в комнату, полную солнечного света, что льется в большие квадратные окна, и в нос мгновенно бьет его крепкий, земляной запах.

Сжимая губы в тонкую линию, борюсь за свое самообладание.

Тереблю пояс, завязанный вокруг талии узлом, поднимаюсь на платформу для примерки, стараясь не обращать внимания на Рордина, который с опущенной головой застегивает пуговицы.

Говард врывается, словно осенние листья на стремительном ветру, его огненные волосы торчат во все стороны. У него кремовый цвет лица типичного выходца с Востока, хотя Говард щеголяет в черных цветах жителя Запада, с дополнениями вроде оборок на рукавах и темной кружевной аппликации на жилете. На середине переносицы красуются маленькие очки под стать глазкам-бусинкам, которые проскальзывают взглядом по моей фигуре.

Говард взмахивает рукой в мою сторону и сразу же переводит внимание на сложенные в углу рулоны ткани.

– Халат. Снять.

Рордин прочищает горло, а потом, отвернувшись, уставляется в окно и продолжает заниматься пуговицами. И явно не собирается уходить.

Ну конечно.

Прерывисто вздыхаю и развязываю пояс, прикусив нижнюю губу. Шелковистая ткань скользит по плечам, обнажая корсет, который с трудом меня удерживает.

Понятия не имею, как должна двигаться в этой штуковине – или нормально дышать, – но этот пыточный предмет одежды, который слишком сильно открывает мою тесную кожу, очевидно весьма в моде.

Все время, которое Дольси потратила на запихивание меня в эту хреновину, она хмурилась. Наверное, потому, что процесс отнял у нас обеих полчаса жизни. И вот теперь я стою на платформе и чувствую себя деревом без листьев, которые могли бы скрыть силуэт.

Говард кладет руки на раздутый животик, разглядывая меня так же, как я оцениваю камень, прежде чем нанести краску.

– Ты постройнела в талии, моя дорогая. Переломишься пополам, если не будешь осторожна.

Открываю рот…

– Ц-ц-ц! Это был не вопрос.

Говард снова машет рукой и достает рулон богатой зеленой ткани. Ее прикладывают ко мне, затем быстро меняют на другую, цвета моей глицинии. Взгляд Говарда перепрыгивает с моих глаз на влажные волосы, на обнаженную кожу и наконец останавливается на кулонах на шее.

Говард постукивает по камню кончиком карандаша, который достал из-за уха.

– Это все останется, так?

В следующий же миг прикрываю ладонью круглый чернильный камень и раковину.

– Да, – отвечает Рордин, разворачиваясь, и я наталкиваюсь на леденящую силу его всепроницающего взгляда.

Я не снимаю эту цепочку. Никогда. Рордин подарил мне этот камень, когда я только сюда попала, с тех пор я его и ношу.

У меня есть несколько самых ранних воспоминаний, из тех времен, когда я была такой маленькой, что подъем на Каменный стебель казался мне восхождением на гору, даже когда Бейз или Кухарка держали меня за руку и помогали с каждым шагом, и я чувствовала на шее приятную тяжесть камня.

Пусть тогда он и казался увесистым, он научил меня ходить с лучшей осанкой. Держать голову высоко и двигаться.

Однажды я унесу его с собой и в землю.

Рордин прислоняется спиной к стене у окна, скрестив ноги в лодыжках, и выглядит он при этом вполне расслабленно и комфортно. Я чуть не закатываю глаза, когда Дольси склоняется поднять с пола несколько булавок и мельком оглядывается, проверяя, смотрит ли Рордин.

– Ну, пусть. Поработаем вокруг. Итак, мне нравится зеленый. – Говард подносит длинный отрез ткани к моим глазам. – Тон подчеркивает оттенок волос. Или же розовое золото, более мягкий подход, – размышляет он, сменяя отрез. – И более невинный.

Как он может так говорить, когда у меня грудь буквально выпрыгивает из этого пыточного сооружения? Скучаю по своей обвязке.

– Еще есть красный, который будет выглядеть потрясающе, однако, вероятно, привлечет… – Говард склоняет голову на один бок, потом на другой, – зрелое внимание.

Он продолжает подбрасывать информацию в сторону Рордина, поднося к моему лицу разные образцы. Пока он говорит, Дольси укутывает мое тело жесткой кремовой тканью. Кусок за куском прикалывает ее ко мне в виде наряда, который оставляет очень мало пространства воображению.

Платье начинает обретать форму, и с каждой вставкой ткани мое нутро скручивается чуточку сильнее, я каждые несколько мгновений опускаю взгляд, чтоб увидеть, сколько же кожи Дольси не накрывает.

Выронив подушечку с булавками, она снова поворачивает свои чувственные изгибы в сторону Рордина, и я тут же хватаюсь за возможность немного подправить ткань так, чтобы наряд выглядел не настолько уж откровенно.

Дольси быстро возвращает ткань на место, как только встает.

– Ты не можешь сделать вырез чуть повыше? – шепчу я так тихо, чтобы услышала только она.

– Ох, милая, нет, – понижает голос Дольси, украдкой бросая взгляд на мои сцепленные руки. – В женщине, которая одевается как маленький мальчик и постоянно ходит с грязью под ногтями, нет ничего очаровательного. Так обещанной леди не стать.

К щекам приливает жар.

– Прости, что?

Дольси пожимает плечами, заправляет прядь за ухо и одаривает меня жеманной улыбкой.

– Все нынче выставляют грудь напоказ на модных сборищах. А если нет, у тебя не будет надежды выделиться среди толпы и ты застрянешь в этом замке, пока не превратишься в старую каргу. – Она вонзает в плотную ткань очередную булавку, и я скриплю зубами. – Я делаю тебе одолжение. Поверь.

Только собираюсь сказать ей, чтоб засунула свое одолжение себе в жопу вместе с подушечкой для булавок, как вдруг воздух разрубает голос Рордина:

– Меньше выреза.

Бормотание Говарда обрывается на полуслове, а мой взгляд устремляется к Рордину, но тот смотрит не на меня. А на Дольси, уделяя ее румяным щечкам и бесстыжим томным глазкам полное, безраздельное внимание.

– Владыка? – произносит она легко и невинно, все еще прижимая ладони к моей груди, что вздымается с каждым резким вдохом.

Рордин отталкивается от стены и делает шаг вперед, склонив голову набок.

– Мне повторить отчетливей?

Дольси смотрит на него снизу вверх сквозь ресницы.

– Но я думала…

– Думала что? – Последнее слово вырывается, будто хлыст, и Дольси бледнеет, разинув ротик, но так и не выговорив ни слова.

– Что вы будете д-довольны. Что вам нужно сделать ее привлекательной для потенциальных женихов.

Рордин сверлит ее взглядом, не мигая, напряженный момент тянется так долго, что Дольси увядает на глазах. На висках Говарда собираются бусинки пота, взгляд мечется между Рордином и помощницей.

– Все хо…

Рордин заставляет меня осечься.

– Орлейт прямо высказала пожелание, а ты нагло пропустила его мимо ушей. Если не желаешь остаться без работы и жилья в замке, предлагаю тебе поменять фасон. Живо.

Дольси приседает в реверансе так быстро, будто у нее подкосились колени.

– Да, владыка. П-простите, владыка.

Она возвращается к работе, поправляет ткань на моем бюсте дрожащими руками, и я захожусь шипением, когда острый укол заставляет меня отшатнуться, держась за левую грудь.

– Ай!

– Вон!

Уничтожающий тон Рордина вызывает буйство движений: Говард поспешно толкает на выход бледную Дольси – с прижатой к губам ладонью, позабывшую про подушечку для булавок, что остается валяться на полу.

Рордин выдерживает мой взгляд, пока дверь не щелкает, закрывшись за обоими портными, и я остро ощущаю, как его грудь поднимается и опускается в том же ритме, что и моя. Он тихо цокает языком, прежде чем стремительным шагом направиться к столу с кувшином и хрустальными бокалами. Рордин наполняет один водой наполовину, затем смотрит на него, молчаливый и неподвижный, пока мое сердце бьется где-то в горле.

Я понимаю, во что может перерасти этот момент. Чувствую, как тяжесть этой возможности давит мне на грудь, мешает дышать.

И тот внутренний голос вновь кричит, что надо бежать.

Рордин прочищает горло и, развернувшись, идет ко мне.

Наверное, я дура… но я любопытная дура. И этого еще никогда не происходило лично. Нас всегда разделяла дверь, эдакая маска, скрывающая суть деяния.

Рордин останавливается, лишь когда мы рядом настолько, что дышим одним воздухом, – лицом к лицу, глаза в глаза, на грани чего-то запредельного.

Между нами впервые нет никакой двери. Ничего, кроме разреженного воздуха, полного смеси наших запахов.

– Позволишь?

Да, прошу.

Киваю, отказываясь моргать, когда Рордин оттягивает вниз край ткани, словно уголок книжной страницы.

Каждых вдох приближает мою грудь к его прохладе, каждый выдох – вновь ее отдаляет, как перетягивание каната, которым я ежедневно занимаюсь внутри себя.

Частичка меня хочет быть ближе, остальное знает, что мне нужно держаться, на хрен, подальше, что Рордин – это океан, который хлынет в легкие и утопит, если я в него упаду.

Рордин опускает взгляд, ледяной и пристальный, он останавливается на округлой груди и мельчайшей точечке боли, достаточно глубокой, чтобы выступила бусинка крови.

Я должна знать.

Голова склоняется, соски твердеют, плоть так сильно предвкушает его прикосновение, что становится неуютно.

Кожу дразнит прерывистый выдох.

Моргаю – и атмосфера переменяется.

Рордин вдруг стоит ко мне спиной, и я слышу, как покручивает бокал, чтобы перемешать воду…

Ни крови. Ни смазанного следа.

Их нет.

И я ничего не почувствовала. Даже легчайшего касания. Как будто Рордин изо всех сил постарался, чтобы его не осталось.

Засевший у меня внутри тяжелый камень очень похож на разочарование.

Рордин идет к двери, не позволяя мне даже бросить взгляда на его лицо. Мерцает ли в его глазах неудовольствие? Неудовлетворенность?

Отвращение?

Настолько ли все плохо, что мне нельзя видеть?

– Сегодня вечером подношение не понадобится.

Сердце ухает в пятки, в горле набухает ком, не давая нормально вздохнуть.

Эти слова…

Кислота, что льется прямо мне на кости.

Он крадет тот садистский трепет, что я испытываю во время ежевечернего ритуала, и заменяет его вот этим – столь же отстраненным, словно во время принятия подношения нас таки разделяла дверь.

Рордин останавливается, держа ладонь на дверной ручке.

– Сиреневый.

Трясу головой, устремляя остекленевший взгляд на его затылок.

– Что?

– Под цвет твоих глаз, – бормочет Рордин, прежде чем потянуть дверь на себя – и исчезнуть из виду.

Веки, трепеща, смыкаются, отгораживая меня от мира.

Я истекала кровью за завтраком, но Рордин почему-то не потребовал от меня окунуть ногу в ведро воды.

Это что, наказание какое-то? Способ заставить меня нарушить привычный распорядок дня? Потому как похоже именно на него.

Рордин нанес удар и свалил.

Раздается тихий стук, и я вижу, как Говард просунул голову в дверной проем и осматривает комнату блестящими глазками-бусинками.

– Он ушел?

– Ушел, – прочищаю горло, наблюдая, как Говард крадется внутрь так, будто пол усеян горячими углями. – И ему понравился красный.

Говард спускает очки пониже, изучает меня поверх оправы.

– О?

Киваю.

– И я хочу платье с низким вырезом сзади. И чтобы бедра облегало.

Портной хмурит брови, его глазки распахиваются шире, а щеки пунцовеют.

– Но… но, Орлейт, моя дорогая… тогда ты не сможешь надеть корсет. Для такого случая это очень, очень вольно!

– В этом и смысл, – цежу я, вытаскивая остальные булавки из той чудовищности, которую навертела на меня Дольси.

Если уж я и должна присутствовать на балу, то я не позволю запихнуть меня в то, в чем невозможно дышать.

– До тех пор, пока ворот остается у горла, в остальном даю вам творческую волю, Говард. Вы постоянно говорите, что хотели бы одеть меня как куклу. Что ж… попытайтесь.

Портной долго на меня смотрит, прежде чем разразиться бурной деятельностью, болтовней и выразительными жестами, которые вызывают у меня улыбку.

Рордин хочет меня наказать? Хорошо.

В эту игру можно играть вдвоем.

Глава 8

Орлейт

Солнце садится, окрашивая облака мягким фиолетовым оттенком.

Стоя среди этого шедевра цвета и света, что постоянно сменяется, я наблюдаю, как Рордин шагает к лабиринту деревьев, окружающих земли замка…

К моей Черте безопасности.

Он добирается к дальнему углу, где лес встречается с отвесной скалой, и начинает обход – прогулку вдоль моей Черты, пока не исчезает в лесу. Не уходит в места, в которые я, надеюсь, не попаду никогда.

За этими деревьями случается плохое.

     Широко распахнутые, невидящие глаза.Запах пылающей смерти.Твари, что ворвались в…

Прочищаю горло. Ненавижу Рордина за то, какую дыру он проделал в моем распорядке дня. Теперь я сижу вся в смятении, размышляю над временем, а ему, не сомневаюсь, насрать.

Он получил, что желал.

Услышав резкий писк, я бросаю взгляд через балконные двери на сумку, которую повесила на угол резной кровати. Так как весь день у меня отнял Говард, я так и не добралась к Шэю… а значит, в сумке до сих пор сидит мышь.

Бедняжка.

Снова смотрю вниз с балюстрады, наблюдаю, как Рордин идет вдоль опушки, и хмурюсь.

Несмотря на бурлящее внутри любопытство, во время вечернего обхода Рордина я всегда остаюсь здесь, наверху, – считаю, что закрытые двери между нами распространяются и на эту часть дня.

Но сегодня необычный день.

Рордин изгадил мне распорядок, угрожал, требовал, чтобы я посетила бал, и лишил меня трепета, который я испытываю каждый вечер. Если он не желает уважать мои границы, то зачем же я уважаю его?

Делаю глубокий вдох, окидываю взглядом медные лучи, что пронизывают пушистый лес, и решаю, что сейчас самое время навестить моего друга Шэя. И совсем не стоит принимать во внимание то, что я пользуюсь этим предлогом, чтобы проследить за обходом Рордина вблизи.

Натягиваю кофту, заново собираю сумку и, вылетев за дверь, принимаюсь перепрыгивать через две ступеньки Каменного стебля зараз, пока не добираюсь до самого низа, где выхожу на пятый этаж замка.

Нырнув в Перепутье, я выбираю короткую дорогу, которая выводит меня наружу прямо позади Рордина. Густой аромат цветущих ночных лилий заставляет глубоко вздохнуть; от их пряности у меня всегда щекочет в горле.

Несусь по небольшой полоске травы, сливаясь с полоской тени, что обрамляет Рассады – теплицу. Пользуясь ухоженными садовыми кустами как щитом, я выглядываю из-за угла холодной стеклянной постройки, которую так люблю.

Наблюдаю.

Его плечи напряжены и едва двигаются с каждым плавным шагом, которым он ступает по земле.

В его действиях нет ничего необычного. Он просто идет по той же тропе, что и всегда, проводя рукой по случайному дереву тут и там.

Исчезая из моего поля зрения, он выманивает меня из безопасного идеального укрытия. Перемещаюсь от одной полосы тени к другой, следуя за ним, бесшумная, как лист, гонимый холодным вечерним ветром.

С неба уже подмигивают звезды, но полумесяц едва дает свет, когда Рордин достигает уходящей в лес тропинки – той, что обрамлена густыми, извилистыми лианами, окаменевшими за долгое существование.

Выглядит словно тоннель, усыпанный маленькими белыми цветами, которые источают сладкий и свежий аромат.

Рордин останавливается у входа.

Что-то в его манере держаться заставляет меня притаиться за пнем древнего, покрытого мхом дерева, низко пригнуться, припасть к земле. Прохладная трава ласкает мне щеку, когда я подаюсь вперед ровно настолько, чтобы увидеть профиль Рордина.

Может, виноват быстро угасающий свет, но я могу поклясться, что вижу это: прямо перед тем, как исчезнуть в лесу, Рордин что-то шепчет цветам.

Со вздохом перекатываюсь на спину и, барабаня пальцами по земле, смотрю на звезды, пронизывающие темнеющий холст неба.

Волоски на правой руке встают дыбом…

Поворачиваю голову набок, вглядываюсь в чернильную глубину леса.

В это время суток Шэя труднее увидеть, да и он явно не стремится облегчить мне задачу, прыгая вокруг и помахивая рукой. Но я его чувствую – как воздух вокруг словно раздвигается, чтобы пропустить моего друга.

Встаю и крадусь к кусту ночных лилий. Белая пыльца на кончиках чернильных лепестков с каждым мгновением сияет все ярче, в меркнущем свете оживает их блеск.

Благодаря этим цветам некоторые мои картины светятся в темноте – например, звезды и луна на двери моей спальни.

В каких-то сантиметрах от черной линии камней, которой я обозначила свою Черту безопасности, я опускаюсь на колени и роюсь в сумке в поисках банки. Снимаю крышку с прорезями, сую руку внутрь и, схватив жилистый хвост мышонка, осторожно вытаскиваю его наружу.

Он дергается в воздухе, пищит все громче, и я краем глаза улавливаю движение – между вытянутыми очагами тени порхает долговязое, похожее на призрак существо, облаченное в дымчатый покров, который будто поглощает свет.

Моя улыбка становится шире.

Чувствую на себе его взгляд, похожий на прикосновение смоченной маслом кисти, легонько скользящей по коже.

Он достигает особенно густой тени, чьи границы размыты сиянием ночных лилий, которые все сильней источают пряный аромат и позволяют моему взгляду зацепиться хотя бы за их мягкое мерцание.

Там он и парит – в каких-то трех шагах. Поднимаю мышонка выше, на уровень глаз.

Подергивая усиками, грызун выгибает спинку и тянется к моему носу, будто думает, что я его спасу.

Склоняю голову набок, наблюдаю за его потугами. Как он болтается и тянется, превращаясь в пушистый маятник, что отсчитывает последние мгновения его жизни.

Обычно я просто перебрасываю их за Черту, но…

Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи.

Вздыхаю, не в силах унять тяжелое биение сердца.

Чтоб тебя, Рордин.

Прежде чем я успеваю все продумать, я стискиваю зубы и сую руку за линию камней. Затаив дыхание, оцепеневшая, делаю все, что в моих силах, лишь бы не сжаться в комок и не завизжать, как пила.

Наверное, я должна бояться спутанной тени, которая, низко пригнувшись, медленно движется вперед и издает горлом щелкающий звук.

Но я не боюсь.

Мой дикий страх направлен на другое.

Меня хватает на четыре секунды, потом я бросаю мышь и отдергиваю руку.

Шэй набрасывается порывом дымчатых лент и костлявых пальцев. Звенит последний, полный мучения писк, затем чернота начинает отступать и раздаются влажные, посасывающие звуки.

Трясу головой, сжимаю и разжимаю пальцы, осматриваю кожу, почти ожидая, что она пойдет пузырями и потрескается. Часть меня даже этого хочет – хочет, чтобы мир за Чертой оказался таким ядовитым, что единственным выходом было бы оставаться здесь навсегда.

В безопасности.