Кровь хрустального цветка

С лица Бейза стекает все веселье, он подходит ближе и смотрит, как кусок ткани, улетая, трепещет на ветру.

– Как инфантильно.

– Невелика потеря, – отрезаю я, потрясенная пребыванием на волосок от смерти.

Не к такому азарту я стремилась уж точно.

Бейз вздыхает так громко, что я прекрасно его слышу сквозь очередные завывания ветра.

– Ладно, будь по-твоему.

Бейз отворачивается от обрыва, принимает боевую стойку, расставив ноги, и одаривает меня волчьей ухмылкой.

– Быстро так быстро.

Расслабляю плечи, сбрасываю остатки леденящего кровь страха, подстегнутая садистским вызовом, что нарастает в пристальных глазах Бейза.

– Наконец-то…

– Но пожалуешься еще хоть раз на меч, – перебивает он меня, – и я обменяю его на нечто гораздо, гораздо хуже.

Открываю рот, затем его захлопываю.

Бейз точно так же угрожал два года назад, и я не восприняла его слова всерьез. Позже в тот день я с широко распахнутыми от ужаса глазами наблюдала, как он швырнул сраный меч за мою Черту безопасности, прекрасно понимая, что я ее не переступлю.

На следующий день Бейз вручил мне новый, в два раза громче и тяжелее, и я полгода к нему привыкала…

Изображаю, как застегиваю губы на пуговичку.

Глава 3

Орлейт

—Медовые булочки – лучшая еда. – Слизываю с пальцев масляную начинку, от сливочного взрыва покалывает под языком.

Бейз вскидывает бровь, делает глоток воды и опускает стакан рядом со своей тарелкой яичницы-болтуньи.

– Кухарка слишком уж тебя обожает. После утренней тренировки тебе нужно питаться белком. А не, – Бейз морщится, раздувая ноздри, – этой херней.

Не обращая внимания на прочие разномастные угощения, тянусь к горке булочек рядом с серебряным канделябром, сую в рот сразу две и сверкаю победоносной улыбкой.

Бейз со вздохом качает головой.

– Рордин платит мне слишком мало.

Большие двери, распахнувшись, впускают потоки света и высокого, крепкого мужчину, который уверенно шагает к нашему длинному обсидиановому столу.

Против утреннего сияния приходится щурить глаза, но мне не нужно видеть лицо вошедшего, чтобы сразу понять, кто это. Узнаю его по походке – как у бесстрашного зверя, что вышагивает по своему логову, восстанавливая господство. Узнаю его по тому, как встают дыбом волоски у меня на загривке от атмосферы, что теперь заряжена леденящим напряжением, свою любовь к которому я ненавижу.

По просторной комнате эхом разносятся парные глухие удары, и двери снова закрываются, заслоняя солнце.

Проглатываю все, что набила в рот, наблюдая за каждым плавным, полным силы шагом, и чувствую, как от щек отливает кровь, когда понимаю, что он направляется к стоящим во главе стола приборам.

К пустой серебряной тарелке, которая стоит в знак его присутствия.

Всегда.

Не то чтобы он когда-либо делил с нами трапезу. Поэтому я и настолько потрясена, когда он опускается на стул и лицо оказывается в поле моего зрения…

Я слишком ошеломлена, чтобы реагировать иначе, кроме как пялиться.

Он весь состоит из жестких черт и леденящей решимости – квадратная челюсть, покрытая двухдневной щетиной, что почти скрывает ямочку на щеке.

Ямочка, на которой я так сильно стараюсь зациклиться, чтобы не смотреть на… вообще все остальное. Определенно не на широкие плечи. Не на сильную шею, не на проглядывающую сквозь расстегнутый ворот светло-оливковую кожу.

Он прочищает горло, звук низок и глубок, и мой взгляд тут же устремляется на манящий меня палец.

Молчаливый приказ посмотреть ему в глаза.

В груди становится слишком тесно для легких и трепещущего сердца, но с глубоким вздохом я подчиняюсь.

Смоляные кудри, припорошенные серебром, которое не имеет ничего общего с возрастом, сейчас ниспадают на лоб, наполовину заслоняя меня от свинцовых глаз в обрамлении густых черных ресниц. Глаз, что изучают мое лицо, прежде чем взрезать все тело по частям, словно лезвие бритвы, оставляя меня без единой кости.

– Ты ранена. – Его слова – гвозди, вбитые в слишком неподвижный воздух.

– Просто царапинка, – помахиваю я пострадавшей ладонью. – Ничего серьезного.

– А как же нога? Тоже ничего серьезного?

Проклятье.

– Я…

Его глаза сужаются, а я все лихорадочно подыскиваю слова, чувствуя, как с другой стороны в мое пылающее лицо впивается пристальный взгляд Бейза.

Да, во время тренировки я поранила ногу, а потом предпочла это скрыть, ведь я была так одурманена экзо, что остановиться было бы сущей пыткой.

Беда в том, что Рордин не знает о наших тренировках, и я предпочитаю продолжать в том же духе. Единственной причиной, почему я вообще на них согласилась, стало то, что Бейз однажды проговорился, мол, Рордин бы не одобрил, чтобы я училась сражаться, как его воины. Не буду врать, что, поступая вразрез с его грубыми убеждениями, я не получаю некоторого болезненного удовольствия.

Однако порез на ноге?.. Не сомневаюсь, что если Рордин его осмотрит, то сразу поймет, откуда он взялся.

– Итак? – интересуется Рордин с жесткостью, которая буквально умоляет меня солгать.

И я делаю то, что выходит у меня лучше всего. Потому что ложь – маленькая хорошенькая маска, которую мы цепляем на слова, чтобы придать им удобоваримый оттенок.

Расправляю плечи, нахожу в себе стержень.

– Да ничего серьезного. Споткнулась на лестнице, отсюда и все царапины.

Слова текут как шелк, но судя по тому, как Рордин вскидывает темную бровь, он знает, что мой язык нечист.

Делаю глоток сока, причмокиваю от резкого привкуса.

– Шагу ступить не умею.

– Говоришь, не умеешь?

– Угу-м.

Рордин откидывается на спинку стула, положив лодыжку одной ноги на колено другой. Его ботинок покрыт грязью, сажей и…

Кровью.

Отвожу взгляд, медовые булочки оседают в желудке кусочками свинца.

Ну, по крайней мере, он сменил рубашку.

– Что ж, тебе стоит быть поаккуратнее, – упрекает меня Рордин, взмахом руки отсылая служанку, которая пытается налить ему сок из большого запотевшего графина. Она одета в традиционные для наших земель тряпки: черные штаны, черная ливрея, черные ботинки. На лацкане мерцает серебряная брошь со знаком Рордина – серпом луны, пронзенным одиноким клинком. – После завтрака Танис тобой займется.

Украдкой бросаю взгляд на свою удивленную служанку, которая подпирает стену незатейливого обеденного зала, вскинув каштановую бровь.

Танис давно привыкла к порезам, синякам и ожогам, которые я получаю на тренировках.

Чтобы разрядить неловкую атмосферу, я кладу себе на тарелку еще пару булочек, будто не утратила весь аппетит, едва Рордин вошел в зал.

Он скрещивает руки на груди и бросает пронзительный, леденящий взгляд через стол.

– Бейз, – тяжело, словно это не слово, а валун, роняет Рордин.

Сдерживаюсь, чтоб не вздрогнуть, и смотрю влево. У Бейза дергается кадык.

– Ей приснился кошмар.

Воцаряется тишина, потрескивает напряжение. Потягиваю апельсиновый сок и маринуюсь в потоке беззвучных слов, которые будто бы обладают собственным вспыльчивым сердцебиением.

– Поговорим об этом позже, – рокочет Рордин, в голосе звучит мрачное обещание чего-то неприятного.

У меня по спине пробегает дрожь.

– Конечно, – хрипит Бейз и отодвигает тарелку с яичницей в сторону.

Такая уж у Рордина способность – выдрать тебя из приятной атмосферы и задавить своей беспощадной аурой.

Я чищу мандарин, который не собираюсь есть, и делаю вид, что меня не существует.

– Почему ты выходил так поздно? – Бейз пристально смотрит на Рордина, закатывая рукава.

– Прибыл срочный спрайт. Разведывательный корабль вернулся раньше, чем ожидалось. Я отправился к ним навстречу.

Бейз застывает.

– И?

Рордин почти незаметно качает головой.

Глядя на мандарин, я веду бой против его упрямой кожуры и хмурюсь так сильно, что меж бровей, наверное, навсегда останется бороздка.

Безмолвные беседы Рордина и Бейза всегда задевают меня за живое.

– Орлейт? – прерывает мои размышления голос Бейза, и я поднимаю взгляд. – Какие планы на день?

– Тебя платят, чтоб ты за мной следил. Ты явно знаешь мой распорядок лучше меня самой…

Бейз пожимает плечами.

– Ты не всегда выполняешь дела в одном порядке. Что первое?

Он прав. Мой распорядок дня и правда зависит от погоды, от того, насколько сильно Бейз надрал мне задницу на тренировке, и от того, посещает ли кто-то поместье.

Но все-таки…

Он завел пустой разговор, а он никогда так не поступает, и мне становится неуютно. Бейз либо пытается отвлечь мое внимание, либо у него иные намерения.

– Ну, сперва я, наверное, навещу Кухарку… проверю ловушку… ой! – Едва не вскрикиваю, слегка подпрыгнув. – Только что вспомнила. Вчера я закончила рисовать подарок для Кая. Надеюсь, все высохло и я смогу его подарить Каю уже днем.

В зале резко становится холодно.

Бейз делает глоток сока, затем выдает мне приторную улыбочку.

– Прости, что спросил.

Прости, что?..

Мое внимание привлекает Рордин – и я тут же натыкаюсь на его мрачный, каменный взгляд.

Ох.

– Тебе не нравится Кай?

Барабаня пальцами по бицепсу, Рордин сжимает губы в тонкую нитку.

– Я этого не говорил.

– У тебя на лице написано.

Он вскидывает бровь. Зуб даю, в его глазах-озерах кружат завихрения.

– Ты нас так и не представила. Как он может мне не нравиться?

Я открываю рот и закрываю его обратно, задыхаясь под тяжестью пристального взгляда.

Ненавижу, когда Рордин так делает. Бросает мне вызов, заставляя выйти за пределы зоны комфорта. Пилит меня так, будто я нечто, требующее починки.

Уединенное существование, привычные дела, отдушина в виде побега к бухте каждую неделю… они держат меня в узде, и я не рискну запятнать нашу с Каем дружбу, лишь чтобы удовлетворить властный нрав Рордина. Кай – единственное, что принадлежит мне по-настоящему.

Опустив взгляд, смотрю на горку мандариновой кожуры, которая наполняет воздух своим горьковатым ароматом.

– Так я и думал, – рокочет Рордин, и я стискиваю кулаки так сильно, что от ногтей на ладонях остаются маленькие полумесяцы.

Ублюдок.

Сейчас мне даже нравится, когда его место пустует. Потому что это… Не приносит никакого удовольствия.

Ожидать обычной, непринужденной беседы, очевидно, не придется. Если бы я знала, что он явится сюда ломать мои границы, я бы покинула зал в ту же секунду, как он вошел.

Вместо этого я позволила своему трепещущему сердцу заманить меня в его ловушку.

– Я все, – говорю, вставая. – Культурная программа, все дела. Я, знаешь ли, очень важная персона.

– Сядь, Орлейт.

Приказ в голосе Рордина подсекает мне колени ударом. Мой зад шлепается обратно на стул, кулаки сжимаются еще сильнее, лицо пылает.

Рордин наверняка знает, какое влияние на меня имеет. И, судя по тому, как приподнялись уголки его губ, я уверена, что он использует это знание в своих интересах.

Расцепив руки, Рордин проводит большим пальцем туда-сюда по нижней губе и пристально меня изучает.

– В конце недели, в дни следующего Трибунала, я устраиваю бал.

Его слова – удар мне в грудь.

– Б-бал?

– Да. А также Конклав для владык и владычиц. Уже разослал спрайтов. В течение нескольких дней тут появится множество новых лиц.

В его тоне звучит определенная мелодичность, от которой у меня деревенеет спина. Заставляет меня прислушиваться ко всем словам, которые он не произносит.

Вызов.

– Не понимаю. Ты никогда не проводил балов. Или Конклавов.

Говорю ровно, чудом скрывая то, как сердце ведет отчаянную войну с ребрами.

– С тех пор как ты здесь – нет. Но обстоятельства меняются. Мне нужно укрепить связи, унять любопытные умы.

– Ладно… ну, спасибо, что дал знать. Буду держаться от всех подальше, – произношу я скорее как вопрос, нежели как утверждение.

Прощупываю.

Рордин меня еще не отпустил, я это чувствую. Он явился сюда, затаив злобу, и теперь ею взрезает скорлупу, которой я от всех отгородилась.

Его глаза темнеют до глубокого цвета грозовой тучи.

– Нет, Орлейт. Ты будешь присутствовать на балу.

Втягиваю воздух сквозь зубы, словно получила удар.

Присутствовать? Какой в этом прок? Не нужно никому меня видеть. И мне уже точно не нужно видеть их.

– Почему?! – выпаливаю я, но Рордин даже не вздрагивает. Даже не моргает.

– Потому что ты – загадка. Девочка, которая пережила налет вруков в нежном возрасте двух лет.

– Какое это имеет отношение к…

– Ты отсиживаешься у себя, когда на земли замка ступают новые гости, и отказываешься участвовать в Трибунале.

Ну, началось.

– Неправда. Раньше я участвовала.

Как бы.

– Дважды. И, если я не ошибаюсь, большую часть времени просидела в тени.

Тени куда дружелюбней таращащихся взглядов.

Шепотков.

Костяшки сжатых кулаков сводит от напряжения.

– У меня нет бед, о которых стоит говорить во всеуслышание, нет интереса к тому, что хотят сказать другие. И, следовательно, нет причин присутствовать на Трибунале. Вот и все. Наказывать меня здесь определенно не за что.

Рордин вскидывает бровь, сощуривается.

– Говоришь, нет интереса?

– Ноль, – практически рычу я, замечая, как напрягаются на щеке Рордина желваки, едва слово слетает с моих губ.

– Что ж, – цедит Рордин. – Чтобы ложь не встала тебе поперек горла, предложу смочить ее глотком правды. Тебе почти двадцать один. Я не вижу с твоей стороны никаких попыток преодолеть страхи, и мое терпение иссякает. Стремительно. Ты не хочешь знать, что случится, когда оно лопнет.

Перед глазами живо встает образ, как меня вышвыривают за Черту безопасности. Кровь леденеет в жилах настолько, что даже огонь, потрескивающий позади меня, не способен ее растопить.

Определенно следовало уйти в тот же миг, как Рордин сюда заявился.

– Как я уже сказал, ты – загадка. А люди боятся загадок, Орлейт. Они начинают все искажать, лишь бы придать происходящему смысл. Не хватало, чтобы на моей земле и дальше царил раздор. – Рордин подается вперед, ставит локти на стол, сцепив руки в замок. – Мне нужно, чтобы они увидели, что ты – это просто ты. И ничего больше.

Желудок вдруг тяжелеет, меня вот-вот стошнит медовыми булочками прямо на стол.

Просто я.

Ну да.

Опускаю взгляд в тарелку, сглатываю комок желчи, подкативший к горлу.

– Ненавижу толпы.

Произношу слова тихо, но четко. Их цель – дать отпор кружащему хищнику.

Впрочем, это не совсем верно. Мне нравятся толпы, пока я наблюдаю за ними издалека.

Но Рордин говорит, что я должна стать их частью.

– Я известил тебя сильно заранее. Не обязательно оставаться на балу долго, но присутствовать ты будешь.

С тем же успехом Рордин мог бросить меня на произвол судьбы в лес, чтоб меня пожрала заживо древняя листва. Это он тоже способен устроить.

В конец концов, я его подопечная.

Это я вторгаюсь в его жизнь, а не наоборот, поэтому мне и правда следует стараться быть посговорчивей. Бал меня не убьет, а вот пинок за Черту безопасности – вполне.

– Еще что-нибудь? – цежу я, отдирая ногти от истерзанных ладоней.

У Рордина трепещут ноздри. Самую малость, но я замечаю.

– Я поручил портному сшить тебе… – он прочищает горло, – платье.

Пялюсь на него, широко распахнув глаза.

Бейз тихонько хмыкает, и я ловлю себя на сожалении, что на столе не лежат ножи и вилки, которые я видела в книгах с картинками, – утварь, которую Рордин запретил держать в замке. По всей видимости, когда я была маленькая, звук их скрежета по посуде заставлял меня свернуться калачиком под столом с хлещущей из носа кровью, но ими было бы очень удобно пырнуть этих двух мудаков, чтоб так явно не веселились на мой счет.

– Его помощница готова снять с тебя мерки в полдень и сделать выкройку.

Прелестно. Еще одна пытка.

– Дольси всегда меня колет. А Говард не может?

Он еще ни разу не пустил мне кровь, когда подгонял штаны. У него нежные руки. А вот Дольси…

Уверена, у нее на меня зуб.

– В полдень в портновском крыле тебя будет ждать Дольси.

Уже открываю рот, но простой наклон головы Рордина, почти кошачье движение, заставляет слова застрять, не миновав губ.

Резко выдыхаю и смотрю на закрытые двери, дрыгая под столом ногами.

Мне нужно убраться отсюда.

– Все? – Интересуюсь, не глядя, и понимаю, что Рордин кивает, по тому, как спадает между нами напряжение, будто кто-то взял клинок и разрубил эту связь.

Подхватываю с пола сумку и стремительным шагом по прямой удаляюсь в поисках глотка свежего воздуха для окаменевших легких и по пути утаскиваю с тарелки Бейза яблоко.

– Эй!

– Сам ты эй, – бормочу я.

Вместе с каждым полным разочарования движением бедер покачивается тяжелая копна моих волос.

– Я думал, ты ненавидишь яблоки!

Двое крепких слуг распахивают двери, и меня окутывают лучи солнца. Сверкаю через плечо ухмылкой.

– Их любит Кай, – подмигиваю я Бейзу и, выходя, слышу, как ворчит Рордин.

Глава 4

Орлейт

По запахам, которые доносятся с кухни, всегда можно определить время суток.

В полдень властвует сочная, томящаяся дичь. Вечер наполнен обжаренными на огне корнеплодами и яркими приправами. Ночью в воздухе витают кислые нотки маринадов или сладость засахаренных ягод, что превращаются в желейное варенье. А по утрам, как сейчас, доносится дрожжевой аромат свежеиспеченного хлеба…

Мое любимое время суток.

Осторожно просачиваюсь на шумную кухню, бурлящую веселой болтовней. Сюда часто заглядывают незнакомцы из лесных общин и племен, которые доставляют фрукты и дичь, и за годы я научилась действовать с оглядкой.

Всегда.

Спасает от чужих взглядов и шепота, который не бывает достаточно тихим.

Лекс, первая помощница, по локоть в тесте вовсю с ним борется. Она одаривает меня дружелюбной улыбкой, от которой озаряются ее глаза цвета морской волны.

– Все чисто.

Улыбаюсь в ответ.

Все остальные понимают, что я не желаю ни на шаг ступить за пределы своего безопасного, привычного существования.

Пузыря, что меня защищает.

Вдыхая полной грудью аромат сдобы, я прохожу дальше в комнату, таящую в себе сердце замка – женщину с раскатистым смехом, способную скрасить ваш день своими полезными рецептами.

Беру с маленькой тарелки у очага дымящуюся булочку, разрываю мягкое, упругое тесто на две части. Провожу пальцем по комку корично-орехового масла, размазываю его по выпечке и от души откусываю.

– Утро доброе, девчушка! – кричит Кухарка, и я, развернувшись с набитым ртом, машу ей в ответ рукой.

Розовые с прожилками серебра волосы Кухарки собраны в тугой пучок, карие с рыжинкой глаза радостно поблескивают. Покачивая полными бедрами, она ставит на плиту большую медную кастрюлю так, что через края хлещет вода.

С тарелкой в руке я огибаю кухню, чтоб шмыгнуть в подвал, полный мешков зерна, головок созревающего сыра и здоровенных бочек вина. Мягко коснувшись коленями холодного камня, ставлю тарелку рядом и протягиваю руку к круглому воздуховоду в стене. Извлекаю оттуда цапалку – мышеловку, сделанную из выдолбленной ветки дерева, некоторого количества свернутого металла и капельки изобретательности.

Поднимаю ее, заглядываю в малюсенький глазок – такой, что пролезет разве что нос грызуна.

В другом конце ловушки свернулась калачиком крошечная перепуганная мышка, которая, очевидно, питает столько же любви к корично-ореховому маслу, сколько и я.

– Сегодня не твой день, – бормочу, открывая задвижку и поднимая крышку, после чего просовываю руку внутрь и достаю извивающуюся живность за хвост.

– Жирненькая? – интересуется сзади Кухарка, от звука ее теплого, грубоватого голоса меня мгновенно затапливает облегчением. – У меня тут здоровенный паразит в мешке дыр понаделал, надеюсь, это ты его изловила.

– Обычная, – отвечаю я, глядя, как бедняжка раскачивается взад-вперед в попытках извернуться и укусить меня.

Кухарка разочарованно хмыкает, а я, порывшись в сумке, достаю банку с отверстиями. Откручиваю крышку одной рукой, опускаю мышь внутрь и сразу же закрываю обратно. Затем размазываю остатки масла по внутренней стенке цапалки и возвращаю ее обратно в дыру.

– Есть пожелания? – спрашивает Кухарка, и я улыбаюсь, бросая на нее взгляд через плечо. – Лучше выдавай-ка их пораньше. В ближайшие недели кухня будет по уши в работе. У нас годами балов не случалось.

Прочищаю горло и, встав, прячу мышь в сумку. Стараюсь не обращать внимания на тяжесть, что вдруг ложится мне на плечи.

– Как насчет яблочных рулетиков, которые часто делали, когда я была маленькой?

Кухарка сводит брови.

– С лимонно-ирисковой глазурью?

Киваю, вытирая испачканные в масле пальцы об одежду.

– Ты постоянно их выпрашивала, когда тебе было грустно…

– Я в порядке, – лгу, вымучивая очередную улыбку. – Просто у меня на дереве полным-полно лимонов. Принесу их попозже.

– Хм, хм.

Время сменить тему.

– Как поживает внучка? Добралась вчера до Карделла, чтобы с ней повидаться?

Кухарка довольно раздувает щеки. Ее дочь и зять выращивают трюфели в соседней деревне и недавно родили первое, долгожданное дитя.

– Добралась. И малышка упитанная в отличие от тебя. – Оглядев меня с головы до ног, Кухарка цокает языком и качает головой. – В один прекрасный день я найду способ нарастить мяска на твои косточки. Помяни мое слово!

Последнюю фразу мы произносим хором, и я смеюсь, забрасывая сумку на плечо.

– Теперь иди, – прогоняет меня Кухарка. – Суп сам собой не сварится. Приноси лимоны, как раз попьем чайку. Расскажу тебе все о моей крошке.

– Жду с нетерпением. – Приподнимаюсь на цыпочки, чтоб запечатлеть на усыпанной веснушками щеке поцелуй, затем подхватываю свою тарелку и, оставив ее в раковине, спешу на выход.

Мышка пищит, недовольная тряской, пока я трусцой бегу по холодному, пустынному коридору с пылающими на стенах факелами. Добравшись до развилки в виде буквы «Т», я сворачиваю налево, замедляю шаг у мощеной арки по правую руку – той, что на вид ничем не отличается от всех прочих арок в этом огромном замке.

Только на вид.

Это один из тридцати семи входов в Перепутье – заброшенный лабиринт коридоров посреди замка, которые изгибаются, изворачиваются, разделяются и ведут в места, труднодоступные иным образом.

Мое секретное оружие.

Эти коридоры ведут повсюду и везде, если знать, как ими пользоваться. Некоторые выныривают дверями, невидимыми с непривычки, другие, несмотря на необычный путь, уходят во вполне обычные места.

Возьмем, к примеру, люк на пятом этаже – туннель, который выплюнет тебя в подземном хранилище, хотя за всю дорогу ни разу не покажется, что он хоть капельку поднялся или опустился.

Короче говоря, в них легко заблудиться без четкого понимания, которому я столько раз училась на собственном горьком опыте.

Все удивляюсь, как не осталась украшать какой-нибудь туннель своим обезвоженным трупом.

Теперь замок Нуар – мой личный город, как те, о которых я читаю в множестве книг, что хранятся в Корешках, гигантской библиотеке.

Коридоры – это улицы. Кухня – пекарня, которая оплачивает мои услуги по избавлению от мышей лучшими булочками с корично-ореховым маслом. Спальни – дома, наполненные стойкими запахами людей.

Как Логово – личные покои Рордина.

Мысль о том, что скоро целых два дня все здесь будет кишеть незнакомцами, лежит у меня внутри твердым камнем.

У развилки туннеля я сворачиваю налево – и краем глаза вижу девочку, что скорчилась на полу у стены.

Застываю как вкопанная.

Оглядываюсь, и в горле встает горький ком.

Ей, наверное, не больше семи-восьми лет, она дрожит, чернильные волосы спутанным саваном ниспадают на плечи.

Не думаю, что она успела меня увидеть или услышать. Потому, вероятно, что я передвигаюсь по замку словно призрак, мои босые шаги мягче легкого вздоха.

Всегда.

За годы я научилась двигаться вместе с воздухом и сливаться со стенами, с тенями, несмотря на длинные золотистые волосы, которые изо всех сил стараются, чтоб я выделялась.

Прочищаю горло, и девочка вздрагивает – тут же устремляет на меня дикие, полные страха глаза.

Выставляю перед собой руки, стараясь показать, что не представляю никакой угрозы, хотя из сумки то и дело доносится гневный писк.

– Потерялась? – спрашиваю я, присаживаясь на корточки.

Девочка кивает, личико-сердечко бледней луны.

– Ч-что с твоим голосом?

Рука сама собой взлетает к горлу, словно жалкий щит.

– Пострадала, когда была маленькой, – шепчу в ответ. – Поэтому выходит… вот так.

Хрипло. Вечно изломанно и резко, словно за целый день ни разу не промочила горло. Не мягкий, медовый голосок, как у некоторой прислуги. И близко не мелодичный щебет моей Танис.