Чуть-чуть о Моральном Облике

Евсеев Алексей

Чуть-чуть о Моральном Облике

Вместо предисловия

Коммунистическая партия Советского Союза

Центральный Комитет

Совершенно секретно

№ Ст-167/3с

от 17.VII.1979 г[ода]

Выписка из протокола № 167 § 3с

Секретариата ЦК

О некоторых дополнениях «Основных правил поведения советских граждан, выезжающих за границу»

Утвердить… «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих в капиталистические и развивающиеся страны».

Секретарь ЦК

ЦХСД, ф. 89, оп. 31, д. 7, л. 1

(копия).

Секретно

Приложение

к п. 3с, пр. № 167

ОСНОВНЫЕ ПРАВИЛА

поведения советских граждан, выезжающих в капиталистические и развивающиеся страны

14. Советским гражданам за границей категорически запрещается:

…

– использовать для поездок легковые и другие автомашины (кроме такси), принадлежащие незнакомым частным лицам;

– посещать ночные клубы, кинотеатры, в которых демонстрируются антисоветские или порнографические фильмы, и другие места сомнительных увеселений, а также участвовать в азартных играх;

– посещать районы, где проживают эмигранты или другие категории населения, враждебно настроенные по отношению к СССР, кафе или рестораны, в которых собираются члены каких-либо эмигрантских, реакционных и других организаций, а также участвовать в демонстрациях, митингах и собраниях, в том числе [организуемых] коммунистическими партиями, если это не входит в задачи командировки;

– посещать районы страны пребывания, объявленные закрытыми для иностранцев, без соответствующего разрешения на это властей данной страны;

– устанавливать и поддерживать непосредственно или через других лиц связи с иностранцами, если это не вызывается служебной необходимостью (о каждом случае установления контактов с иностранцами докладывать руководителю советского загранучреждения, а в необходимых случаях, предусмотренных в пункте 4 настоящих правил, также и помощнику посла по вопросам безопасности);

– брать при возвращении на Родину посылки и письма от советских граждан и иностранцев для лиц, проживающих в СССР;

– злоупотреблять спиртными напитками, появляться в общественных местах и на улице в нетрезвом виде;

– хранить свои личные денежные сбережения в иностранных банках (это не касается советских граждан, которые получают заработную плату в чеках) и участвовать в лотереях, сборах пожертвований и других подобных мероприятиях;

– производить обмен советских денег на иностранную валюту, если на то нет соответствующего разрешения;

– продавать или обменивать личные вещи;

– приобретать и ввозить в Советский Союз литературу, фильмы, магнитофонные записи, открытки и другую печатную продукцию антисоветского и порнографического содержания.

В Африку!

В 1982 году, когда мне был всего 21 год, я, еще пятикурсником Ленинградского филфака, прилетел работать в Мозамбик переводчиком португальского языка. Это стало возможным потому, что, во-первых, я сдуру учился на португальском отделении, а во-вторых, и это самое главное, наше, в смысле советское, присутствие в португалоязычной Африке, особенно в Анголе и Мозамбике, было очень внушительным по числу как гражданских, так и военных объектов. Португальский* в СССР знали единицы, преподавали его только в университетах Москвы, Ленинграда, Киева и в каком-то военном институте, поэтому не только профессиональных переводчиков, но и студентов старших курсов не хватало на всех многочисленных совзагранработников.

____________________________________________________________________

* Любопытно, что многие вполне интеллигентные люди как в то время, так и сейчас считают, что в Португалии говорят по-испански.

Сразу хочу объяснить, почему «сдуру». В школе я учился безобразно, не потому что был дебилом, а исключительно из соображений сознательного разгильдяйства и протеста против насилия над моей свободолюбивой и ленивой личностью. Школа была французская в рабочем Кировском районе, типа дети рабочих завода учат не какой-нибудь, а французский язык. Язык мне давался без всяких усилий, я загадочным образом улавливал и интуитивно отфильтровывал хорошее произношение – и это у преподавателей, которые никогда в жизни во Франции не были! – получал железобетонные пятерки на фоне двоек и троек по остальным предметам и даже занимал призовые места на языковых олимпиадах. В десятом классе ужас от перспективы службы в армии подвел меня к единственному разумному решению: надо обязательно куда-нибудь поступать, лучше, конечно, в университет, а заниматься тем, что дается проще всего, а именно – языками. Конечно, французским.

В одно из весенних воскресений я пошел на День открытых дверей филфака ЛГУ и на кафедре романской филологии, на свое горе, узнал, что, оказывается, есть на планете и такой язык, как португальский, и преподают его на португальском отделении, но параллельно с французским, проявляя тем самым заботу о студентах. Если не найдется работа с португальским, то уж с французским-то всегда. Не почуяв подвоха, я тут же сделал выбор в пользу португальского, да и проявилась какая-то загадочная и несвойственная мне хозяйственность, – ведь французский, как мне казалось, я уже неплохо знаю, а этот пригодится. Мой папа, которого я очень уважал и к советам которого прислушивался, хотя вида не подавал, выбор одобрил и приложил, о чем мне было нетрудно догадаться, серьезные усилия, чтобы впихнуть отпрыска-троечника в высшее учебное заведение. И вот я студент филфака ЛГУ, самого блатного вуза города и самого блатного факультета университета. В моем детском, или, вернее, юношеском, понимании филфак ЛГУ был небом, и иностранные языки по волшебству чудесных преподавателей должны были сами по себе как-то выучиться. Мягко говоря, я заблуждался. Французский язык на португальском отделении, естественно, был вторым, т.е. второстепенным, и внимания ему практически не уделялось. Потихоньку я стал забывать его. Пришел на смену португальский, вместе с ним вместо богатейших истории и литературы Франции, бесконечных культурных, научных, деловых советско-французских обменов я окунулся, стыдно сказать, в нелепые и дурные вирши только что научившихся писать африканских камарадов…

Так вот, что касается многочисленных совзагранработников, они среди массы преимуществ и привилегий этой особой касты советских людей имели еще одно, чуть ли не самое главное, – они зарабатывали чеки! Необходимо пояснить тем, кто родился уже в перестроечное время, что зарплату за границей в те годы выплачивали не деньгами – долларами, франками или еще какими фунтами, а чеками. И выплачивали не «там», а на родине, и только в Москве. На чеки нельзя было купить кусок колбасы с бутылкой водки в соседнем гастрономе или хлеб в булочной, чеки – по сути, стеклянные бусы – можно было только обменять в специальных закрытых магазинах «Березка» на шмотки и аппаратуру. А уж потом шмотки или аппаратуру превратить в деньги. Комбинаций было много. Ясное дело, что и сами чеки без сложных товарообменных отношений котировались очень высоко. У входов в «Березки», а их было в Москве четыре-пять, да в Ленинграде две, постоянно толпились спекулянты и кидалы. Они как бы нехотя и между делом, но четко и оценивающе просматривали подходы к магазину в поиске только что приехавших из-за рубежа обладателей чеков («только что» – это существенный фактор, потому что потом приходил опыт, как правило, печальный), чтобы путем сложных уговоров вовлечь провинциального загранкомандировочного в обменные операции, ну а уж «кинуть» дальше было делом техники. Ведь подавляющая часть не москвичей и не ленинградцев в гробу хотела видеть эти чеки и шмотки, «Березок» в Рязани или Саратове нет. Интересовали родные деревянные советские рубли, вот люди и шли на рисковый уличный обмен и зачастую теряли в несколько мгновений многомесячным трудом заработанные тысячи.

Вернусь к сказочным и невероятным в понимании соотечественников причинам такой улыбки фортуны, как зарубежная командировка. ГКЭС – Государственный комитет по внешним экономическим связям, кажется, так? – всесильная контора, осуществляющая практически все зарубежные контракты СССР, был просто вынужден привлекать студентов в качестве переводчиков. Как рассказывали москвичи, у Ленинграда было колоссальное преимущество, помимо прекрасной школы португальского языка, – никто из командированных студентов за несколько последних лет ничего ужасного в заграничных поездках не совершил. Ужасное, с точки зрения «Морального облика* советского человека за рубежом», – это что-то совсем запрещенное,

___________________________________________________________________

* Так в обиходе называли «Основные правила поведения советских граждан за рубежом». Иногда использовали цитату из замечательной комедии «Бриллиантовая рука» и говорили: «Облико морале».

не говоря уж о том, чтобы «остаться». «Моральный облик» – это не условные правила этакого романтика, Че Гевары или строителя коммунизма по всей Земле, а реальный документ, утвержденный партией перечень, что можно и чего нельзя делать за границей. Прежде чем получить паспорт и билеты в дальнюю страну, человек приходил на собеседование в здание ЦК КПСС на Старую площадь. Там, помимо восхитительной по своему лицемерию беседы с ответственным работником, наверное, международного отдела, надо было ознакомиться с этим диким документом страниц эдак на пятнадцать, с этим самым «Моральным обликом» советских людей за рубежом во вражеском окружении. Другое окружение, не вражеское, а хотя бы нейтральное, как бы и не подразумевалось. Ознакомиться – это одно, но ведь надо было и подписаться под этим бредом, да еще где! В ЦК!!! Поставить автограф о своем полном согласии с тем, что тебе разрешалось только работать, покупать продукты в советском магазине, участвовать в общественной жизни советской колонии и спать. Все остальное запрещено. Конечно, многие, читая этот бред, какой-то кодекс абсурда, мысленно держали фигу в кармане, типа – подпишем любую хуйню, только выпустите хоть на чуть-чуть из душного Совка, хоть куда, хоть в прокоммунистическую нищую Африку, только дайте посмотреть на что-то другое, ну и, конечно, подзаработать деньжат по-честному, коли на родине почему-то нельзя.

Серьезное нарушение заповедей «Морального облика» влекло за собой персональные наказания для всех руководителей «отступника» за границей, обязательно включая коммунистов и комсомольцев – «не доглядели!», и – общее на родине для ВУЗа в целом, заключающееся в том, что несколько лет могли вообще не выпускать студентов за пределы необъятной родины. «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, я другой такой страны не знаю… Ну а здесь я ставлю точку…» – как поется в песне в известном кинофильме. Москвичи, в смысле МГУ, что-то совершили. Ходили слухи, что, работая в Алжире, несколько прекрасных и отважных ребят сели на паром и сгоняли на неделю во Францию… просто посмотреть, ведь вернулись же. Подробностей не знаю, а может, были и другие причины, но МГУ на несколько лет «закрыли».

Совокупность всех этих многочисленных факторов и привела к тому, что мне выпала козырная карта в столь юном возрасте оказаться за границей, да еще и получать за это немалые деньги.

Гвинея-Бисау

Через несколько лет после Мозамбика, работая в Гвинее-Бисау, я потерял бдительность и слегка разжал фигу в кармане – своими ногами поперся к консулу оформлять разрешение на занятия русским языком с португальцем – директором гостиницы, в которой жил я и, к несчастью для меня, еще несколько десятков русских. Гостиница под названием «24 сентября», бывшая казарма высшего офицерского состава португальской армии, была лучшей в стране и состояла из нескольких корпусов на территории небольшого парка. Для Бисау это была Красная площадь, Манхэттен или Елисейские Поля.

Проблемы с нашим братом возникали постоянно, и мне приходилось их утрясать, чтобы как-то оправдать столь привилегированное для простого переводчика проживание. Я угощал пивом, веселил и вешал всякую лапшу на уши представителям гвинейских учреждений и министерств, в которых работали русские, чтобы они оплатили счета, приходилось также объяснять португальской дирекции загадочный русский, точнее советский, характер, непонятный простому, заурядному европейцу. Например, не пользоваться прачечной и стирать самим, – а почему бы и нет, спрашивается! А потом натянуть веревку от своего окна через газоны до ближайшей пальмы и развесить на ней сушиться белье – ужасные выцветшие трусы и майки. Или после работы переодеваться в старые вытертые треники с оттянутыми коленками и обувать стоптанные сандалии и в таком виде «элегантно» прогуливаться у бара на эспланаде перед центральным корпусом, или приходить в бар «со своим» и с закуской, и многое другое.

Директор нашей гостиницы, его звали Антонио Пинту Баштуш, умудрился закрутить роман с одной советской барышней. Мы (узкий круг близких друзей – участников сопротивления Совку за рубежом) звали барышню Лориком. Лорик говорила много и пусто, но на родном русском, с английским была полная засада, не говоря уж о португальском. Мы считали ее барышней хорошей, незлой, но сильно недалекой, своими заключениями с Антонио, конечно, не делились, а он жаждал общения, а не только физической близости, – а как? Ответ прост и очевиден – учить русский! Где? Да вот же Алексей, постоянно что-то просящий для этих странных и плохо одетых людей, которые, вместо того чтобы пользоваться услугами очень приличного ресторана, готовят себе пищу в номерах на электрических плитках.

Мы болели за Лорика и за Антонио, и с наслаждением наблюдали за развитием романа. Так вот, разрешение у консула я получил и гордо, не скрываясь, стал заглядывать в номер к Антонио и за бокалом виски со льдом обучать его великому, могучему и свободному, в свою очередь совершенствуя свой португальский. Прошло несколько недель, и бдительные соотечественники один за другим стали постукивать консулу, что некий переводчик без стыда и совести (т.е. ничего и никого не боясь, и даже не скрываясь) ходит в гости к капиталисту, и как это понимать, и будут ли приняты меры. Консул меры принял: не заставляя себя долго ждать, вызвал меня на «беседу», и санкционированные им же уроки русского языка плавно перетекли в связи с американским посольством, которого, кстати, в Гвинее-Бисау не было, и другие смертные грехи. Возможно, консулу надо было что-то на меня повесить, провести «работу» или, подобно ментам, показать начальству липовую эффективность. Доверительная в начале: «ты же умный парень» – и откровенно провокационная в конце: «ты портишь себе всю жизнь, лучше расскажи правду» – беседа с консулом вылилась через несколько дней в осуждение советской колонией в Гвинее, которое, по существующей процедуре, надо было оформить комсомольским собранием. Комсомольского возраста были в основном коллеги-переводяги и их жены, которым, по идее, должно быть близким мое стремление к прямому общению с носителем языка. Но то ли от ума или мудрости, или опыта жизни в идеологическом обществе, то ли по другим причинам коллеги молчали, а переводчик посла – помню его честную, открытую морду, – выступил гневно и с патетикой, твердо сказав, что, по его мнению, «за такое (санкционированные консулом занятия русским языком) надо высылать!» Что мне пиздец, я догадывался и без этого собрания, и, не откладывая надолго, пошел к руководителю моего контракта на доверительную, можно сказать, «сыновнюю», беседу. Мы оба с ним понимали, как всем будет хорошо, а особенно хорошо и, главное, спокойно ему, если меня немедленно отправить в отпуск. Я подлил масла в огонь, объяснив, что сам за себя боюсь и не догадываюсь, чего еще могу выкинуть в сложившихся обстоятельствах такого несправедливого прессинга. Умный и опытный руководитель не нуждался в оценке возможных для него последствий очередного «яркого» поступка своего переводчика и приложил все усилия, чтобы сбагрить меня в Москву, а из Москвы в этот гадюшник я уже не вернулся…

Прилетели

Летели в Мозамбик мы с Игорем Качиным, моим одногруппником, ныне большим человеком в правительстве страны. Летели позже, чем несколько наших «отобранных» кафедрой однокурсников, потому что что-то не понравилось в наших анкетах московским чиновникам или кагэбэшникам и они не спешили с нашей отправкой, если вообще ее не отложили*. Это был ключевой момент формирования «правильной» биографии, и мой папа кого-то нашел, включил какие-то связи, что-то произошло в шестеренках выездных дел, и все-таки наш отъезд состоялся. Правда, чуть не сорвался еще один раз. Мы с Качиным, получив так называемый «вызов», уже с вещами прилетели в Москву, чтобы через 2-3 дня вылететь в Мозамбик из сказочного и овеянного романтикой заграницы «Шереметьево-2», и вдруг уже в ГКЭС выясняется, что то ли визы нет, то ли авиабилетов, короче, надо ждать еще месяц, а то и больше. На наше счастье, месяца за три до нас в Мапуту улетел Женька, мой отличный друган. Я пообещал его маме прихватить для него посылочку, она как раз тогда гастролировала в Москве. Мама работала в театре Аркадия Райкина. Это была женщина-полководец, преград для нее не существовало, энергия ее была просто сокрушительной. Узнав о нашей, если так можно сказать, заминке, она пообещала что-нибудь предпринять. Это «что-нибудь», чтобы доставить единственному и обожаемому сыну посылку, превратилось в ряд звонков от очень серьезных людей очень серьезным людям в ГКЭС. В результате то ли негры дали визы, то ли кого-то сняли с рейса, но наш вылет подтвердился.

По неписаным советским правилам границу надо было пересекать в костюме и галстуке, соответственно, и лететь в таком же виде все 18 часов до Мапуту с посадками в Каире, Адене и Дар-эс-Саламе. Весь самолет в мышиных костюмчиках через час-полтора после вылета достал бутылки, мы тоже раздавили полкило и прильнули к иллюминатору, чтобы не пропустить, когда начнется заграница.

В Каире нас из самолета не выпустили, мы сидели, обливаясь потом и смутно догадываясь, что костюм и галстук не лучшая форма для многочасового перелета. Вдруг в самолет вошли египтяне или, может, бедуины, но в этих своих белых нарядах и с автоматами в руках. Они гордо шли по проходу. Мы невольно вжались в кресла, – ищут кого-то? Бедуины проследовали через весь самолет до конца коридора, вошли в туалеты, забрали говно и мусор и так же гордо вышли… Пора привыкать к потрясениям, все-таки наш жизненный статус меняется.

Аден – первый фри-шоп в жизни. Эта по большому счету занюханная лавчонка произвела на нас сильное впечатление: аппаратура, виски, сигареты, часы «Сейко», – надо бы купить на обратной дороге, когда денег заработаем.

В Дар-эс-Саламе, пока самолет выруливал к месту остановки, мы увидели в иллюминатор группу молодых людей приблизительно нашего возраста, загоревших, в шортах и рубашках песочного цвета, с красивыми дорожными сумками и с оружием в чехлах. Они выпрыгнули из открытого джипа и перегружали вещи в маленький самолетик, один из них уверенно сел на место пилота. Ну да, конечно, Танзания, на охоту… сафари. Значит, это не телевизионная или киношная сказка…

Стоило нам прилететь на место, как рухнула перспектива проживания в столице. Руководитель группы дорожников (интересно, что я запомнил его имя и фамилию – Валентин Паничкин) огласил нам наше «предписание»: Качин летел в провинцию Софала в местечко Шимойо (одно из самых опасных мест Мозамбика в то время ввиду постоянных боевых действий), а меня направили в джунгли на реку Замбези. На наших столичных местах, как нам объяснил Женька, получивший посылочку в целости и сохранности, уже сидели «старшие товарищи», которым совершенно не хотелось удаляться от общественной жизни, посольского магазина, кино и т.д. Они уже сработались, в некоторых случаях спились, с руководителем контракта, а салагам (нам) место в провинции. «Вы хоть Африку увидите, экзотику, фрукты там всякие, овощи, жирафов этих и слонов», – объяснил нам Паничкин. О чем-то таком мы догадывались и без него.

Жизнь показала, что «старшие товарищи» – это, как правило, не профессиональные переводчики, а особенные люди, имевшие лапу в ГКЭС, чуть-чуть говорившие на испанском или португальском языках и обладающие безукоризненными анкетными данными. Помню, в Гвинее-Бисау, куда меня занесло через несколько лет, старшим переводчиком аппарата экономсоветника посольства СССР был геолог, который поработал пару лет на Кубе и слегка подучил испанский. Португальского языка он просто знать не мог, постоянно смущался и бестолково перепоручал переводы «вниз» – простым трудягам. Зато он был русским, из рабочих, членом партии, женатым, имел детей, короче, являлся абсолютно контролируемым и желанным элементом для заграницы – все одобрял на многочисленных собраниях и копил деньги на машину / квартиру / новую мебель в СССР. Такие люди, приходя на собеседование к консулу – обязательное мероприятие на следующий день после прилета, – верили на слово всему, типа «враг не дремлет», «сюда не ходить, здесь ЦРУ», «остерегайтесь провокаций», и еще раз в некотором смысле приносили клятву верности «Моральному облику», но уже на месте, в стране назначения. Консулы всегда намекали, что обо всем знают, везде у них есть глаза и уши, загадочно говорили о своей исключительной подготовке, и, как я знаю после обмена мнениями с моими коллегами-переводчиками, ни один не удержался, чтобы не похвастаться, что даже машину в пьяном виде их обучили водить. Кстати, в той же Гвинее-Бисау консул порекомендовал мне обходить стороной клуб «Кора» при «Гранд-отеле» в самом центре города, потому что там публичный дом, церэушники и всяческие провокации. В первую же ночь я без тени сомнения пошел туда, «Кора» оказался стильным дансингом с превосходным рестораном, ни тебе публичного дома, ни даже проституток на танцполе. Я ходил туда два с половиной года каждые выходные и не встретил ни одного советского человека, так все боялись и даже днем на всякий случай не приближались. Именно по этой причине я туда и ходил.

Два-три дня мы носились с Качиным с пьянки на пьянку, разинув рты, слушали истории старожилов о работе, о кознях соотечественников, о местных нравах.

– На прошлой неделе иду по Байше домой весь такой в белом и элегантный, – рассказывает Женька, – и обгоняю негритянку с большой жопой и огромными сиськами, которая тащит за руку чумазого пацаненка лет четырех-пяти, со вздувшимся пузом и торчащим рахитичным пупком. Мальчишка орет, сопли размазывает, вырывается, а она ему и говорит: «Если будешь орать, то станешь похож вот на эту белую обезьяну». Я замедляю шаг и не сразу, но понимаю, что белая обезьяна – это я.

Лететь на место я должен был с геодезистом Сашей Хлопониным из Киева. Лететь с пересадкой, а потом еще километров 250—300 через джунгли на реку Замбези, потом паромом на другой берег и еще немножко. Мы с Сашей познакомились в ресторане гостиницы «Турижму» на Байше, где жили очень многие кооперанты, – так в Мозамбике называли иностранных специалистов. Выезжать надо было срочно, бухгалтерия не успевала выдать нам деньги, продовольственный магазин почему-то не мог «затарить» нас в долг. При высочайшей бдительности всяческого начальства, посольства, коммунистов и комсомольцев мы летели, тем не менее, в джунгли за пару тысяч километров от столицы без денег и без продовольствия. Саша, как человек взрослый и думающий, естественно, волновался. Я, по-юношески легкомысленный, всячески его успокаивал:

– Саша, да не беспокойтесь. Разберемся. Я свободно говорю по-португальски, там дикие люди. Что-нибудь выменяем, что-нибудь придумаем.

Саша посмотрел на меня и поинтересовался моим возрастом. Я ответил, что мне 21 год. Тогда он мне сказал:

– Леша, запомни на всю свою оставшуюся жизнь – на нашей планете диких людей больше не осталось, – Саша сделал паузу, – кроме нашего начальства.

Сейчас мне за пятьдесят, – Саша был прав.

Перед отлетом мы прошли собеседование у советского врача. Тот жил на вилле в районе отеля «Полана» (в те годы один из самых роскошных отелей Восточной Африки, как сейчас – не знаю) и привез с собой не только жену, но и собаку! Собака за границей в те времена – это почти так же трудно, как в космос слетать!

Нам надо было остерегаться всего, опасность поджидала нас в воде, фруктах, да вообще практически в любой еде, на улице, в контакте с людьми; везде была инфекция и зараза. Значительная часть болезней могла иметь летальный исход. Безопасно было есть консервы из советского магазина и находиться в обществе советских людей.

Выйдя на улицу после беседы-лекции, Саша спросил меня:

– Алексей, ты знаешь, что, то единственное, что не грозит нам с тобой в Африке?

– Что?

– Задержка месячных.

Я был чистый мальчик, на юмор среагировал через несколько лет.