Тройной фронт

По европейской, по американской, нынешней логике, по прагматизму этому, мать его…, – полные идиоты, по мне так – наоборот! И логика тут другая! Правильная, между прочим! И воевали! И хорошо воевали. Погибали – так вместе, а и не погибали – тоже вместе! Все так и есть – «Адын пилох!»

Вот как, брат! А вы говорите «театральность»! «Романтизм»! «Фальшь»! А вот уберите все это, как идеологический и вредный мусор – и жить не для чего! Мы так жили, так верили. Искренне! Все остальное, нынешнее – вот это фальшь. Тогда то, как раз, была правда!

Первый немец

(рассказывает ветеринарный фельдшер Алексей Лобов)

Я с детства очень любил животных, ну, и родился в сельской местности к тому же. У нас свое хозяйство было, корова, овцы, куры, собаки, кошки уж не считаю. Коза. Свиньи. Поросята. Все как положено. Я с животными возился, мечтал ветеринаром стать, и папа с мамой мой выбор одобряли. На селе ветеринар да агроном – первые люди.

Закончил семилетку, закончил ветеринарный техникум. Даже год поработал в колхозе. Потому, что года мои не выходили еще на фронт идти. А потом, конечно, пошел. Попал в конную артиллерию. Даже очень хорошо – ветеринаром, по специальности. Но у нас по штату, госпиталей, как в кавалерии, не было. Поэтому дело мое было лечить лошадей, а если что – выбраковывать. Конечно, нужно было пристреливать, но мы этого не делали. Мы раненых и больных лошадей оставляли населению. Если, конечно, животные не заразные. Наступать же уже начали. У меня, знаете ли, никогда ни на корову, ни на лошадь рука не подымется. Я же – лекарь, а не мясник.

А в деревнях то, как лошадям радовались! Вся техника на фронте, на себе пашут. Бабы по три, по пять человек в плуг впрягаются и пашут. Мы, конечно, если где хоть дня на два останавливались – всех ездовых лошадей в запряжку. И кто мог за плугом ходить – на пахоту или нам на косьбу, плуги да косилки в селах оставались… Хотя немцы все вывозили. Все буквально. Они народ экономный.

А лошадь оставляешь в деревне, хоть больную хоть раненную, ее только что не целуют. И вылечат обязательно. Я однажды, смотрю лошадь в плуге как – то странно идет. Присмотрелся, а у нее вместо путового сустава протез деревянный. Ну, как в деревнях мужики одноногие себе колоду вместо ноги делают. Вон ведь даже как! И ничего, потихоньку, а пашет. И жеребенок тут же под боком. Ноги то у нее нет, а жеребиться то она может! Стригунок – то хороший. Здоровенький.

И даже, если, скажем, совсем животное безнадежное – все равно оставляли. Пусть деревенские прирежут, да хоть мяса поедят. Тут такой голод – уж не выбирали, какое мясо. Прежде то русский человек ни за что бы конину есть не стал, а тут – выбирать не приходится. У нас вон мусульмане тушенку американскую ели – это же свинина. А что поделаешь – война. Ничего Бог простит.

Командир дивизиона был очень хороший. Пожилой. Все понимал. И держал меня при штабе. И все писари у него – бывшие агрономы. Сберегал сельскохозяйственных специалистов.

– У меня, говорит, Леша, две задачи. Гитлера победить и тебя к родителям живым и невредимым доставить… Моих – то уже не вернешь. (У него в Смоленске погибли все.)

Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы – порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.

Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все…

Заходим во двор – мотоцикл и немец убитый валяется. Мы – в дом. А в Белоруссии – знаете, главное в избе – печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он – пожилой и у него нога раненная – хромал – идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается – а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб – бах… Он и грохнулся.

Командир выскочил. Присел над немцем.

– А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, – за ним писаря толпою, – Будет тебе медаль.

Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.

Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь – от дыхания пар идет. А ребята храпят – хоть бы что.

Я к печке сунулся – трубу закрыть. Ну, это так – рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо – печку растапливать. А у заслонки – с той стороны, где я шел – сапоги стоят.

Ну, того немца. Меня как ошпарило. – Вон, думаю, почему он не убежал – без сапог был. Босой.

Вышел во двор. А темно еще, еле – еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается – дернул сильнее, а это нога – босая. Наши дураки – немца на поленицу закинули. Хотя не дураки – правильно. Хозяева вернуться, когда – никогда, – закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.

Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит – глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей – сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень – наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как – то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…

А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…

Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.

– Что ты, говорит, ревешь, сынок…

– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.

Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.

– Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…

Наложил мне дров охапку.

– Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело – людей убивать. На взгляд то просто – чик – и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, – убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.

А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит

– Ты Леша – счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.

А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя – мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…

«Выучка прославленного Книги»

(рассказывает Юрий Николаевич Свидин.)

«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное

равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного

Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого

И. Бабель. Конармия. Рассказ «Комбриг два».

      Мой отец – Николай Свидин – (потомок знаменитого кубанского казачьего рода, где одних генералов – конвойцев служило пять человек), в начале войны, попал служить к знаменитому герою гражданской войны, командиру из Конармии товарищу Книге.

      Товарищ Книга прославлен не меньше, чем Буденный, Котовский, Чапаев, Щорс и прочие красные комдивы и комбриги.

      Для отца служба у Книги была особенно важна. Несмотря на то, что семья пережила Гражданскую, расказачивание и прочие радости предвоенной жизни относительно благополучно, в общем-то, никого не расстреляли в период с 1918 по 1940, и отец даже сумел получить образование, и работал технологом на хлебозаводе, никто не забывал, что он потомственный, родовитый казак, то есть из «чуждых». Поэтому сам призыв его в Красную Армию, в первые дни войны, когда еще никто не понимал, какая это война будет, воспринимался, как своеобразная реабилитация Свидиных перед Советской властью.

      Жили мы в Майкопе. Город южный, в прошлом казачий. Густая зелень садов, беленые или красно-кирпичные стены одноэтажных домиков… Когда наши первые пошли на фронт, весь город высыпал на улицу. Боже мой! Как плясали казаки, когда шли от военкомата к вокзалу! Какая была наурская лезгинка! И отец плясал лучше всех! Я помню до мельчайших подробностей тот день, и даже запах пыли, и острый треск барабана и пение зурны, вскрики, гиканье и посвист танцующих и плеск ударяющих в такт ладоней….

– Асса… ать, ать, ать, ать….– и отец мой кружится, как черный вихрь, взлетает на носки, падает на колени, неудержимый и прекрасный, как Бог победы.

      Многие тогда думали, что сталинская конституция, снявшая с казачества клеймо врагов народа, и вот этот призыв на войну – новая страница нашей жизни. Что все кровавые годы геноцида казачества, были ошибкой и мы тоже дети России, и Советская власть оценит наше боевое мастерство и нашу преданность. Мы вновь выслужим славу!

      К великому огорчению отца, прославленный товарищ Книга, узнав, что отец работал в пищевой промышленности, забрал его из взвода разведки и сделал штабным поваром. Отец писал, что для него мучительно ловить на себе косые взгляды казаков, готовить к штабному столу роскошные обеды и отыскивать всевозможные местные деликатесы и крымские вина. Однако, он не ропщет. Служба есть служба. А служить у прославленного героя Гражданской войны – честь и большая ответственность. Слова «крымские вина» были подчеркнуты и мы догадались, что отец в Крыму. Потом письма приходить перестали.

      Отец вернулся через год после войны, из плена, без ноги. Про войну он ничего не рассказывал, а когда однажды, при нем упомянули товарища Книгу, побелел, и его затрясло…

      Перед самой смертью, тогда он тяжело умирал от рака, он передал мне свой дневник, вернее не дневник, а послевоенные записи, что начал делать под старость. На войне дневники категорически запрещались! И рассказал, что когда немцы начали наступление в Крыму, и когда стало понятно, что Севастополь не удержать, начальство хлынуло в бега на кубанскую сторону.

      Уходили воровато, тайно, бросая десятки тысяч бойцов и призывая их к сопротивлению! «Ни шагу назад!» – относилось к рядовым и младшим командирам, к тем, что в большинстве своем не отступили, верные присяге и сложили головы, в Севастополе, по всему Крыму, в Керчи или в Аджимушкайских каменоломнях…

      Вероятно, были офицеры и высших чинов, что разделили страшную судьбу своих однополчан. Но проставленный товарищ Книга к их числу не относился.

      Отец, исполнявший должность скорее не повара, а ординарца, находился при нем неотлучно. Когда ночью они вышли к морю, где штабы спешно грузились на катера и баржи, он догадался, (старался глазам своим не верить), что командование бежит, бросая армию на произвол судьбы и на милость победителя.

      Отец все время повторял: «Ковры грузили. В палатке всегда расстилали на землю ковры. Еще товарищ Книга любил повторять, как это мудро ханы татарские придумали – коврами устилать в шатрах землю. Командир катера кричал, что корабль перегружен. «Бросайте барахло!» Но все равно, – коврами завалили всю палубу, и катер сильно огрузнел. Можно было еще рискнуть и взять на борт несколько человек. А если ковры выбросить, то десятка полтора раненых, что лежали рядами на носилках и просто на земле, прямо около уреза воды».

      Отец уж, было, собрался прыгнуть с берега на палубу, по уставу, следуя за своим командиром, да и по дружбе, какая, вроде бы, сложилась. Товарищ Книга постоянно хвалил отца, хвастал его мастерством перед другими начальниками, не забывая повторять: «Николай из Свидиных! Из прославленного рода!» Но в этот раз товарищ Книга, сказал:

– Николай, а где полевая кухня?

«Какая тут, к черту, кухня, и на что она! Людей грузить некуда, а тут кухня!»

– Это же вверенное тебе военное имущество! Что под трибунал захотел? Вернись за кухней.

Отец поднялся на откос и оттуда оглянулся. На куче ковров теснились, пестрея петлицами со шпалами и красными звездами на рукавах, товарищи командиры, а над ними сверкала бритая голова прославленного героя гражданской войны.

Когда через полчаса отец примчался на берег с пробитой осколками и негодной полевой кухней, катеров, конечно, и след в море затерялся.

– Ну что, – сказал тогда отцу, весь обмотанный, промокшими кровью, бинтами матрос: -сдал тебя твой хозяин! А ты эту сволоту кормил! Сколько волчару не корми, а он все сукин сын! – и стал хохотать. На губах у него лопались розовые пузыри.

Раненые еще до утра ждали, вглядываясь в море, что за ними придут транспорты, а потом все, кто еще мог ходить, решили пробиваться севернее, надеясь найти хоть что-нибудь плавающее, хоть бочонок, хоть бревно, и попытаться вплавь уйти на Тамань.

Но берег наши уже успели заминировать, и отец подорвался. Его взяли в плен, без сознания, а так бы он живым не сдался… Все-таки у него другая выучка, чем у прославленного красного комбрига товарища Книги.

Таллинский переход

Ни одного слова неправды здесь нет. Кому придеться прочесть пусть люди знают правду.

Автобиография

Я, Лёзова Анна Алексеевна (урожденная Воронина Анна Алексеевна) родилась 9/22 нобря 1919 г. в д. Вороновке, Путивльского р-на, Сумской области.

В 1938 г. окончила Путивльскую шеолу медсест – акшерское отделение, с присвоением звания акушерки.

В том же 1938 г. мы с подругой Екатериной Ивановной Смольяниновой уехали в Москву. У обеих у нас были отличные свидетельства об окончании школы.

Работать устроились в Чистопродную п-ку Куйбышевского р-на г. Москвы мед. сестрами.

В денкабре 1939 г. во время Финской кампании была призвана в ряды Красной Армии Куйбышевским райвоенкоматом г. Москвы и работала старшей мед.сестрой эвакогоспиталя в Лодейном поле (Московская команда) Эвакогоспиталь был очень большой было три команды: Московская, Киевская и Одесская.

После окончания Финской войны, вернулась в Москву, поступила на работу 19.6.1940 г в качестве медсестры в поликлинику Войск НКВД СССР

3.1.1941 была откомандирована в распоряжение нач. госпиталя 19 стр.корпуса Н.К.О. в Литовскую ССР.

22. июня 1941 г. началась война, в 4 ч. утра прибежал солдат и говорит: "Стар. сестра вас комиссар зовет в госпиталь" Иду. Комиссар Алябье Иван Митрофанович собрал нас и говорит: "Товарищи немец перешёл границу, ст. сестра разверните ещё 2 операционных стола, выпишите инструментарий и получите в аптеке" И в этот же день мы эвакуюровались из Тельшая (Литовск. ССР)

Отступали…Треклятые гитлеровские фашистыбомбили нас нещадно.

Остпали Литву, Латвию и Эстонию наши три дивизиирастрепаны и уцелевшие прорвались на Нарву. Об этом сказал нам наш комиссар И. М. Алябьев: наш госпиталь и штаб корпуса отрезаныи прижаты к морю в Талли не.Вызвал меня и Асю Евсееву и приказал:"Тов. Евсеева и тов. Воронина, сегодня идет пароход Сибирь в Ленинград везет раненых, вы будите сопровождать раненых"

Вот 18.8 – 1941 мы вышли из Таллина. Прошли несколько миль, наш пароход шел подКрасным флагом – раненых везет. И по международному праву раненых не бомбят.

Но какие звери фашисты. И стервятник спустился на бреющем полёте и бомба попала в каюткампанию. Кто там был погибли. Эвакуировалось и эстонское правительство – погибли в каюткампании.

Да я не написала из Таллина вышел большой караван судов: впереди шло 2 тральщика(очищали море от мин) потом параход Урал с грузами, и 3 – им шел пароход

Сибирь – вез раненых под красным флагом. По бокам шли вооруженные зенитками катера – охотники.

И беда была в том, что поднялся шторм 7 баллов. И наши охотники не могли из-за шторма маневрировать. Фашистские стервятники стали пускать зажигательные бомбы – пожар на корабле. В довершение стенрвятник спустился на бреющий полёт и бросилбомбуц, котороая попала в кают кампанию. Кто там был все погиблиРаненые легко стали прыгать в воду. Их подбирали охотники. В том числе прыгнула и я в молре. А Ася Евсеева спустилась в море по канату.

Но пароход не утонул, как работали моряки! Устраняли все, что выходило из строя.

Нас с Асей подорбрали на катер. Да ещё забыла, когда фаристы бросили большую бом бу в каюткампанию, то в это время мы с Асей подставляли судно, одному раненому моряку с переломом таза. Ещё не написала забыла.

Когда содрогнулся пароход и загорелся, мы с Асей выбежали на нос. А загорелось то с носа. Загорелся мой халат но я сразу и прыгнула в море и никак не могуотплыть от парохода, ну тянет под пароход и баста!…

Но после первых налётов стервятников нам было приказано одеть спасательные пояса. И вот пробкавый пояс не давал утонуть. 18 августа, а какая холодная вода в Балтийском море!!! Руки и ноги сводила судорога. Волны огромные, как дом набежит- скроет, а потом выбриосит. Вот так я впервые увидела молру 18 августа 1941 г. НЕ ласковое , а штормовое и проклятые фашисты поком они били по раненых. Об э том тогда писали в газетах. Ужас, какие звери. Да можно ли забыть? Можно ли простить?

Но вс же отбросило меня от парохода. А охотники бросают канаты, раненые хватают и поднимают моряки к себе. Эх, как бы я хотела на склоне лет встретить того моряка , который меня вытащил на катер Я чуть-чутьне угодила под винт, он бы перерезал бы. Но моряк так закричал и схватил меня за руку "Счастливая девчонка ты"

Рвота солёной водой, мокрые, холодные. Привезли нас на остров Гогланд, спасибо женщины жены офицеров, дали нам переодеться: рубашенку и старенькое желтыми цветочками платьеце Привезли нас в Кронштадт, потом в Ленинград.

А в Ленинграде уже прямая дорога Москва-Ленинград занята немцами. И только ещё по Вологодской ещё дороге окружной эвакуировали ленинградцев. Мы с Асей залезлив телятник и поезд тронулся. Мы голодные, ничего у нас нет. Но нен знаю почему-то у меня в руках был котелок. На одлной из остановок я выбежала купить что-нибудь.В это время поезд тронулся. И уехала моя Ася!Можно представить м оё горе, я бежала за поездом кричала,плакала и всё от него отставала. Мне был 22 год.Плюс к тому я была беременная. Ася родом из Ельца поехала она домой. Я же ст ою и горько, горько плачу.

На счатье Министерство нефтяной пром.перегоняли машины грузовые в Москву.Вяз меня водитель. И вот не помню через сколько дней я прбыла в Москву. Заболела попала в роддом и родилась 6 месячная девочка живая, пожила сутки и умерла. Оправилась. Выписала.И я решила ехатьна свою родину в Путивль. Это было в сентябре. октябре числа не помню точно. Добралась до Курска. От Курска шла пешком до Льгова. Осталось до моего дома 80 км., говорят немцы в Конотопе.Это 40 км от Путивля. К немцам в лапы – нрет. И я вернулась в Москву. Прапвильно ли я поступила не знаю. Если бы я пришла джомой. Моя школьная одноклассница подруга – Парфентьева Анастасия и комиссар партизанского отряда Колвпака – Руднев., мне бы быть с Рудневым и Парфентьевой, капают слёзы какие погибли люди! Я лично Руднева комиссара не знаю, но у его матери стояла на квартире, когда училась в Берюхе. От нас с Вороновки были речушки когда речушки разливались и ходить в школу было невозможно,. Вот у них то у Рудневыхмы и стояли недели 2 на квартире.Комиссара уже дома не было, он где то работал.А Костя его брат роднрой мой одноклассник.И когда после война мы встретились, я сталак спрашивать, ну скажи как погиб т вой брат и Анастасия при каких обстоят ельствах? Ведь ты же был в его отряде. "Не знаю – погибли в Карпатах" Ох,Ох,ох… Это отступление.

Из Курска вернувшись в Москву, голая, голодная, босая напр. на родину мужа в Рязанскую обл. Спасский р-н дер. Старый Сот. Матери у моего мужа не было – мачеха.Отец красивый, пожилой лет 75 дедушка. Встретил меня хорошо. Все смотрел и говорил: Боже мой, до чего же ты красивая. Ай да молодец Алексей, я его понимаю такую красавицу не упустил.

В январе 1942 года я ушла в Спасск в госпиталь работать медсестрой. Меня послали в Рязань на курсы по ленчебной физкультуре и массажу. В конце декабря 1941 года мой свёкр получил извещение, что погиб его сын, а мой муж.

.....И личную жизнь. Все отобрала война. Была у меня подруга Клава такая милая, чистая добрая. Прибижитко мне в госпиталь. И принесёт мне кусочек хлебца или кусочек сахару. Дело не в хлебце и сахаре, а в её доброй душе.

Кроме неё мне не с кем не могло быть легче.

В общем никого я не хотела и ничего не надо. Вот я подала заявление о расчёте. И уехала в Москву 3 января 1943 года. Я прошусь в Куйбышевском военкомате г. Москву в действующую армию. Послали. Прибыла в 164 дивизию 33 армии – зачислили фельшером командного пункта. Дивизия была в обороне. Потом начались бои, взяли Спасск, Демьянск Смоленской области. Потери страшные. З командира полка: Стадник, Иванов, и вот не помню фамилии 3 командира.

Убиты были в этом бою зам. начальника санит. службы дивизии Курушкин не помню его им.отч. выпускник Воронежской медицинской Академии. Умница, светлая голова!

Как то я доставляла в медсанбат солдата с острым аппендицитом. Он спрашивает мен:"Что ему вводили" я говорю – ничего. А он а почему же ничего?

– Чтоб не затемнять картину. – говорю.

Он так добро посмотрел на меня и сказал "Умница девочка, молодец"

Убит нач. ветеринадной службы. , а вот фамилии я не помню Они были в одной палатке и прямое попадание бомбы в палатку. Такие ребята, какая жалость.

Это был июнь 1943 года.

(Орфография документа сохранена. Прим. Б.А.)

Камикадзе Морфлота

«На торпедном катере…к едрене матери!» – приговаривал мой первый редактор, когда я, еще обучаясь в институте, начал работать в многотиражной газете. В его устах это присловье имело особый смысл – в войну он служил командиром торпедного катера или даже целого дивизиона торпедных катеров.

Юрий Константинович – являл собою еще довольно распространенный, слава Богу, тип русского человека – коего к чем не приставь, то он и сделает! Да еще с блеском! В общем, «когда страна прикажет быть героем – у нас героем становится любой!»

Он сидел в крошечном кабинете, на столе у него стояла эмалированная табличка: на одной стороне было написано: «Ты по какому вопросу здесь куришь?», а на другой «Уходя – уходи!». Табличка поворачивалась к собеседнику разными сторонами и сильно помогала в работе редактора. За спиной на стене у него несколько табличек, неизвестно где добытых. Одна «Осторожно – злая собака» и от руки на стене приписано «и жадная!», табличка «На пол не плевать!» «Уважайте труд уборщиц!» Эмалированная табличка «Денег нет!» и плакат « Рабкор помни: что вымарано – то не будет освистано» – вот эту заповедь я усвоил на всю жизнь, что позволяет мне всю жизнь не ссориться с редакторами.

По утрам Юрий Константинович строил коллектив, включая машинисток, (в конкретном, флотском смысле) перед своим редакторским столом, надевал бухгалтерские нарукавники и доставал счеты, перебирал бровями, свистел щербатым ртом (зубного врача смертельно боялся) и возглашал:

– Так. «Партийный отдел» – тысяча четыреста строк! «Дела профсоюзные» – шестьсот! «Спортивный» – двести… «На темы морали» – сто пятьдесят и кружка пива. «Для вас новоселы» – три совета, две картинки – двести строк, и т. д. – лихо щелкали костяшки на счетах, все казалось легко и просто.

Завершался утренний развод традиционными словами «У матросов есть вопросов? По местам стоять! С якоря сниматься! К четырнадцати ноль-ноль – любимый редактор пришел – удивился: – Газета готова!»

Юрий Константинович прямо со школьной парты пошел на фронт, закончил войну командиром не то дивизиона не то эскадры торпедных катеров. Как он говорил однажды, «сильно приняв на борт», «Наград – как у дурака семечек – образования – ноль, учиться при моих тогдашних чинах невозможно. «Кап два – в училище на первый курс? Не надлежит!»

Тогдашняя партийная власть сделала его «руководителем газеты». И очень скоро он стал замечательным руководителем! Он чувствовал полосу, как свою ладонь, сделать макет номера мог из ничего. В редакции держалась атмосфера веселой интеллигентной игры. В других редакциях – спивались. Но точила Юрия Константиновича единственная большая, и типичная для фронтовиков, беда – он боялся начальства. Наверное, тут играло роль и отсутствие высшего образования и воинская субординация, впитанная, фактически, с детства, и тягучий страх сталинских времен: «Слово не воробей – вылетит – поймают! И посадят!» и т. д.

И вот однажды, когда я принес очерк, где переврал девятнадцать фамилий из двадцати двух и готовился к увольнению, никакого разноса я от него не получил. Хотя он сам только, что вернулся из парткома и вытирал платочком потный лоб.