Ангел-хранитель

Услышав в ответ: «Замечательно!», я даже дышать перестал. За ним последовало: «Нет, это – просто великолепно!» – в котором уже зазвенело возмущение. И затем – небрежно отмахнувшись от первого и третьего случая – она мгновенно причислила себя к тем, кого не стоит хранить. Я задохнулся, словно меня под дых ударили. Я, взяв за горло – мертвой хваткой – собственную гордость, признаю, что оказался недостойным ее, а она – походя – пальцем смахнула это со счетов, словно мошку со стола?! Ей приятнее себя в макулатуру списать? Что за мазохизм! Ладно. Придется выразиться определеннее. Если она так настаивает, будем вдвоем по моему достоинству топтаться.

– Нет, Татьяна, дело во мне. Мой случай – как раз тот самый, третий. У тебя будет другой ангел-хранитель, более тебе подходящий.

Ответом мне послужило молчание. Я упрямо смотрел в пол, боясь увидеть на ее лице, что она поняла, наконец – поняла и согласна, что от некомпетентных специалистов в серьезном деле следует избавляться. Сидит сейчас, наверное, и вспоминает все те случаи, когда внутренний голос (теперь-то она знает, чей это был голос!) подсказал ей неверное решение, натолкнул на дурацкий поступок, заставил потом саму себя стыдиться… Ничего, Татьяна, скоро у тебя будет лучший советчик. Это меня в утиль списывать нужно.

И вдруг молчание взорвалось возмущенным воплем: «Ну что ты врешь?». Я чуть не подпрыгнул. Я вру? Нет, это я вру? Да я же ей слова неправды не сказал! Я даже на те вопросы, к которым она еще не готова, отвечать не стал, чтобы не врать! Ах, это мне надоело! Она что, решила, что я сюда за приключениями явился?! Что? Что?! Кто это здесь мхом порос? Она вообще соображает, что несет? Амеба мхом поросла? Ну, это просто … просто…

И тут она – уже на излете – выстрелила в меня последним вопросом: «Ты меня спросил?». Выстрелила. В упор. Из шокера. И в голосе ее звучало уже не только возмущение, но и … слезы? Слезы?! Потому что я не спросил ее, какой ангел-хранитель ей не нужен? Да быть такого не может!

У меня сама собой дернулась вверх голова, а глаза впились ей в лицо. Не может быть. Этого не может быть. Она хочет, чтобы я исчез, или не хочет; но слезы? Она чуть не заплакала, потому что я должен уйти? Или потому, что я с ней не посоветовался? Или потому, что считает себя скучной? Да скажи ты хоть что-то!

Дождешься от нее. Опять маску на лицо нацепила, глаза опустила, и сидит себе – кофеек попивает как ни в чем ни бывало. Да что же это такое?! Сначала прогнала меня, как пса последнего, затем интерес у нее проснулся к моей персоне – вопросами засыпала. А потом еще лучше: когда ответил я ей на эти вопросы, ничего (почти) не скрывая, во лжи меня обвинила. Да еще и накричала так, словно я ее в лучших чувствах обидел. Что это за игры? Я ей, не щадя свое самолюбие, все рассказал – теперь и она мне все начистоту выложит, не ходя вокруг и около.

Я вдруг понял, что стоять у окна, замерев и приклеившись к подоконнику, мне больше не обязательно. До тех пор, пока я из нее правду не вытащу, никакая сила меня отсюда не выковыряет. Одним прыжком я ринулся к столу и сел на табуретку. Руки я, правда, предусмотрительно положил недалеко от края стола – в крайнем случае успею за него схватиться; пусть вместе с ним и тащат.

Она испуганно отшатнулась и вскинула на меня глаза – и больше их не отводила. На мгновенье в них что-то мелькнуло, но что именно, я не успел понять. Я навалился грудью на стол, пытаясь поближе всмотреться в ее лицо, понять, что она опять от меня скрывает. Даже сидя, ей приходилось смотреть на меня снизу вверх – сколько раз я наблюдал, как она вскидывала свои лучистые глаза на других, и завидовал им. И, пожалуйста, дождался своего часа; вот только на меня она смотрела с вызовом.

– Чего уставился? – процедила она сквозь зубы.

Внезапно до меня дошла ирония ситуации. Мы словно местами поменялись: вчера она сидела на этом самом месте и, уставясь на меня, велела мне убираться вон. А сегодня решила в кошки-мышки со мной поиграть? Я, видишь ли, ни о чем ее не спросил! А был у меня такой шанс? Крепко стиснув зубы, чтобы не заорать, я сказал: – Ты … представить себе не можешь, сколько раз я хотел спросить тебя о … обо всем. – И продолжил, четко выговаривая каждое слово, чтобы освежить ее память и не оставить больше никакой лазейки. – Но вчера – сидя на этом самом месте – где сижу сейчас я – и глядя мне прямо в глаза – ты попросила – чтобы все – все до единого! – оставили тебя в покое.

Она чуть прищурилась, все лицо у нее сморщилось, и в глазах мелькнула паника. Да-да, дорогая моя, тебе придется объяснить мне, что ты вчера имела в виду. Не буду я больше догадываться – все равно я все время ошибаюсь. Будь добра высказаться напрямик.

– Ну и что? – беззаботно спросила она.

У меня отобрало дар речи. Как это – ну и что? Сказала, что ли, и тут же забыла? Это что, минутная вспышка была: отстаньте все от меня, видеть вас не хочу – только слова мои всерьез не принимайте? Пропустить их мимо ушей извольте? Но тут уже мой внутренний голос напомнил мне, что вчера я сам хотел, чтобы она не держала в себе все обиды, чтобы выплеснула их, облегчила душу. Неужели я сам себе все это устроил? Но меня-то за что прогонять? В чем моя-то ошибка была?

Вот об этом я ее и спросил.

В ответ она опять вспылила. Я, видишь ли, ее подслушивал; она, видишь ли, не со мной говорила и о моем присутствии вообще не догадывалась, поскольку я от нее прятался… Но опять – опять! – что-то шепнуло мне, что есть в ее словах логика. Она ведь действительно вчера ничего обо мне не знала; а тут еще весь мир на нее ополчился… Как это – откуда я об этом знаю? Она хоть одним ухом слушала, что я ей уже битый час твержу?

Но злость моя уже улеглась – чего не скажешь об удивлении. Что бы она ни думала, произнося эти слова – она их сказала, за чем должна была последовать незамедлительная реакция. Почему же ничего не случилось? Но лучше еще раз уточнить. Я поднял руки, крепко сцепил пальцы и уперся в них подбородком. – Ты что, действительно просто так сказала, не имея в виду ни меня, ни других? Это – очень важно. Я совершенно не понимаю, что происходит.

Она опять что-то возмущенно затараторила – я же напряженно размышлял. Может, правила за три года изменились? Может, теперь каждый случай отказа от ангела-хранителя рассматривается глубже, чтобы избежать недоразумений? Вряд ли. Меня бы об этом поставили в известность. Наверное.

Тут до меня дошло, что она снова меня о чем-то спросила. А, ей интересно, что именно я не понимаю. Я глянул за окно, в невидимые в ночи небеса, собрался с силами и сказал, сам не зная, то ли к ним обратился, то ли ей ответил: – Я не понимаю, почему я все еще здесь.

Она вновь отреагировала почти мгновенно, но … иначе. Явно не осознавая этого, она наклонилась вперед, приблизив ко мне лицо, и – на этот раз очень спокойно – принялась повторять, что произошло глупое недоразумение, и что у нее не было намерений избавляться от меня. В тоне ее звучала какая-то непонятная настойчивость. Хочет она, что ли, чтобы я остался? Надолго этой настойчивости, правда, не хватило, и под конец она отдала право решения мне. Ох, не любит же Татьяна добиваться чего-то! Ей всегда проще чье-то решение принять, на мудрость судьбы положиться.

Я отвел взгляд от окна – ничего-то я там не увижу, а на Татьяну мне всегда смотреть приятно. Вот сидит передо мной ежик взъерошенный, на весь мир иголки наставивший: не подходи ко мне, я – страшный! Нет, насколько все же лучше ее видно с этой табуретки, чем из моей вечной засады между холодильником и диванчиком! Я бросил туда взгляд, вспомнил, сколько раз рассматривал оттуда ее профиль, улыбнулся и принялся объяснять ей правила взаимоотношений ангела-хранителя со своим человеком.

Как только я дошел до своей вероятной – в самом ближайшем будущем – замены и упомянул, что замена эта произошла бы совершенно незаметно для нее, она опять вскинулась. Возмутило ее, конечно, то, что с ней опять не посоветовались. Хотел бы я видеть эту сцену: контрольная комиссия обсуждает с человеком кандидатуры претендентов на должность его ангела-хранителя! Затем – не переводя дыхания – она поинтересовалась, почему я решил ей показаться.

А вот это – хороший вопрос! Честно говоря, я и сам не мог понять, почему она меня увидела, но на фоне отсутствия реакции контрольной комиссии эта загадка казалась мне весьма малозначительной. Скорее всего, ее слова совершенно выбили меня из колеи, и потом – мне так не хотелось уходить, я был так занят поисками причин, чтобы остаться, что забыл о всякой бдительности. А тут и она еще неожиданно проснулась. Стечение обстоятельств. Так я ей и сказал.

Ее же это простое объяснение не удовлетворило. Она пошла дальше: почему я показался ей во второй раз? А вот это уже совсем другое дело! Перейти в видимое состояние осознанно было не так-то просто. И говорить об успешно завершенном трудном деле – всегда приятно. Даже если потом тебе за него голову оторвут, фигурально выражаясь.

Вспомнив о грядущей расплате, я вновь отчетливо осознал, как мало времени у меня осталось. Если я хочу хоть что-то узнать, пора переходить к своим вопросам. И в первую очередь, к самому главному: в чем состояла моя ошибка? Или ошибки. Она мне опять ничего не ответила, заявив, что не имела – и не имеет – ни малейшего представления о каких бы то ни было моих действиях, не говоря уже о промахах.

Пришлось объяснить ей природу взаимосвязи между человеком и его ангелом-хранителем. На этот раз ее реакция меня уже не удивила. Естественно, она возмутилась. Когда на нее люди со всех сторон давят, это – ничего, это она терпит; а вот с моей стороны это было возмутительное вмешательство. Ничего-ничего, если все пойдет, как нужно, однажды она и сама попробует, каково это: хранить в руках ежика – без перчаток.

Когда я спросил ее о внутреннем голосе, она как-то насторожилась. Признала его существование, но неохотно. Странно. Обычно люди с удовольствием говорят о своих предчувствиях и интуиции, а она и это от всех прячет. Хочет этого собеседника только для себя оставить или не хочет признаваться, что хоть кого-то слушается? Когда же я напомнил ей некоторые типичные примеры своего воздействия, она – в самом прямом смысле – разинула рот. И в этот момент – впервые – я почувствовал, что она мне все-таки, пожалуй, верит. Не до конца еще, конечно, но начало положено.

Но если я решил быть честным, то придется идти до конца. Нечего мелочами хвастаться, нужно признаться ей, что в серьезных вопросах помощи ей от меня было мало. Пусть видит картину со всех сторон, пусть знает о моих недостатках, пусть еще раз подумает, а не нужен ли ей кто-то более опытный, компетентный… Ну и с чего она сейчас разулыбалась? Я, как на исповеди, все грехи свои стопочкой выкладываю, а она сияет, словно я ей дифирамбы пою! Ах, примеры ее интересуют! В памяти моей тут же всплыла история с французом. И как я чуть вообще не проглядел проблему, и в какую ярость она меня привела, когда я все-таки ее заметил, и как ошарашил он меня своим предложением, и какую зависть оно во мне вызвало… И я не смог-таки удержаться, чтобы не спросить ее, что она решила ему ответить.

Ответила она мне опять уклончиво. Не знает, мол, еще: сначала решила отказаться, потом интересно ей стало… И потом она сказала нечто такое, от чего я остолбенел.

Ей … хочется … разговаривать … СО МНОЙ?

Ей хочется разговаривать со мной. Хочется. Разговаривать. Со мной. Болван. Идиот. Полный, совершенный, стопроцентный идиот. На мгновение во мне замерло все: дыхание, сердцебиение, мысли в голове. Вместо мыслей в голове у меня билось неоновой рекламой только одно это слово: ИДИОТ. Почему я раньше не догадался, что если она слушает этот свой (а вернее, мой) внутренний голос, то он может быть ей интересен? Почему я раньше не попробовал объясниться с ней? Почему я раньше не рискнул показаться ей? Сколько времени потрачено впустую – на глупые, бесполезные, мучительные раздумья!

И тут я заметил, что у нее опять заблестели глаза. Яростным блеском, но влажным. Господи, да она же сейчас, по-моему, или опять слезы глотает, или пощечину мне отвесить готовится! Она, что, решила, что я ее тупицей назвал? За то, что она хочет со мной разговаривать?

Я вдруг снова разозлился. Раньше она не могла мне об этом сказать – ну хоть намекнуть как-то? Молчунья чертова! Все ждет, когда за нее судьба решит, а самой эту судьбу за рога взять? Сдерживаясь из последних сил, чтобы не схватить ее за плечи и встряхнуть так, чтобы зубы клацнули, я прорычал: – Ты хоть можешь себе представить, на что я был готов ради возможности поговорить с тобой, узнать, о чем ты думаешь?

Она отчаянно заморгала, все так же глядя мне в глаза. Несмотря на мою вспышку, страха в ее взгляде так и не появилось, но каким же он был живым! Сколько чувств в нем кружилось! Смятение, радость, остатки обиды, любопытство… О, любопытство в ее взгляде прямо через край переливалось. И молчать Татьянино любопытство никогда не умело.

– Что ты имеешь в виду – узнать? Ты же – ангел-хранитель; ты должен и так все про меня знать, все мои мысли читать на расстоянии, все мои настроения наперед угадывать…

Я охнул и рывком нагнулся к ее лицу. Она отшатнулась – от неожиданности, не от страха; в глазах ее и тени испуга не мелькнуло, но затем, плотно сжав губы и прищурившись, она вернулась на прежнее место. И принялась сверлить меня взглядом. Исподлобья.

Я был уже за пределами бешенства. Что там я должен? Все о ней знать? Каким образом? Собирая, как нищий-бродяга, ничтожные обрывки разговоров? Намеки разгадывая? Я три года пытался уберечь ее от всего, что только мог себе представить, ничего о ней не зная! Кто бы на моем месте не ошибался? Я вдруг понял, что произношу эти мысли вслух. Начал я, наверно, тихо – так тихо, что даже не заметил того, что говорю. Но сейчас я услышал свой крик. Фу, черт, еще соседи придут – опять придется прятаться. А я еще этот разговор не закончил. Я продолжил чуть тише: – У тебя вроде все мысли на лице написаны, но я не уверен, что читаю их правильно. – И затем, почти шепотом, у меня вырвалось: – Я, пожалуй, поэтому и уходить не хотел: вот исчезну – и так и не узнаю, что же с тобой дальше будет.

Она слушала меня, все шире раскрывая глаза, и ни разу не поморщилась – даже тогда, когда я совсем в раж вошел. Мне стало как-то неловко. Вот это выдержка! Когда она на меня кричала, во мне спокойствия ни капли не было, я каждые две минуты вскипал. Молчал, правда. А она и бровью не повела – дала возможность выплеснуть все, что накопилось. И чего я на нее разорался? Она же не виновата, что я ее мысли читать так и не научился, что у меня смелости не хватило раньше с ней заговорить, что меня заставят-таки, наверно, уйти… Ну если и заставят, то тихо я все равно не уйду.

– А ты действительно не хотел уходить? – вдруг спросила она.

– Нет! – яростно выдохнул я, мотнув головой к окну. – И не хочу! – Глянув на нее, я заметил, что даже ее выдержка начинает, похоже, давать трещины. – Это я не тебе.

– А кому? – тут же загорелась она.

– Неважно. Все равно слушать не будут. – Сейчас, пожалуй, говорить им что-либо бесполезно, но когда меня поставят перед контрольной комиссией… Я им все скажу. Я им объясню, что если мы храним не бездушные предметы, а Личности, то имеем полное право вступать с ними в контакт, учитывать их психологию и строить с ними отношения согласно конкретной ситуации. Я им напомню, что, если они посылают нас засевать минное поле – без карты, вслепую – то просто обязаны прислушиваться к нашему мнению и опыту…

Она отвлекла меня от этой революционной речи вопросом: – А почему ты не хотел уходить?

Почему, почему? Вспомнив отдельные моменты из прошедших трех лет, я даже развеселился. Да интересно мне с ней было, вот и все. С таким загадочным феноменом, как она, я впервые в своей практике столкнулся. И, судя по всему, в последний раз. Либо меня вообще больше к людям не пошлют, либо – после штрафных работ – мой следующий человек по сравнению с Татьяной мне пресным покажется.

От этой мысли мне завыть захотелось. У нее тоже уголки губ опустились, брови в домик сложились – мне еще хуже стало. Но ненадолго. Слушать Татьяна умеет всех, а вот в отношении меня лично у нее непревзойденный талант удивлять. И как ей это удается? Я ведь тоже не первый день на земле нахожусь, но от ее предположений со мной чуть приступ не случился.

Начальники-архангелы учли мои пожелания? Ну да, конечно, больше им делать нечего. Вот каждое утро собирают наши пожелания, а после обеда начинают их учитывать. У нас пожеланий быть не может – ни в выборе задачи, ни в ее решении; мы ее просто обязаны выполнять – без сигналов о неудачах.

Сигнал до них не дошел? Хотелось бы надеяться, но не стоит. До них все сигналы отсюда доходят. Это же не земная телефонная связь в гористой местности. Только почему тогда я все еще здесь? Непонятно… Что-то меня это тревожить начинает.

Что-что она им сейчас пошлет? Еще один сигнал? С просьбой аннулировать ранее поданное заявление? Ах, она меня еще и охарактеризует! Благодарность попросит объявить? Может, еще письменно, в приказе, с занесением в личное дело?

Меня настиг-таки приступ истерического хохота. Вот это я хотел бы видеть. Нет, если честно, не хотел бы… Меня уже почти трясло, но я изо всех сил сдерживался, чтобы не обидеть ее. Она ведь из лучших побуждений… Я заметил, что она закрыла глаза и плотно сжала губы, которые так и норовили расползтись в улыбку. Значит, тоже представила себе эту сцену. Вот с чувством юмора у нее все в порядке, слава Богу. Можно не очень-то и сдерживаться. Но – на всякий случай – пусть она первая рассмеется. А то объясняйся потом, что я не над ней смеюсь…

Она открыла глаза и, глянув на меня, громко расхохоталась. Я тоже. Приступ задержался. Я смеялся, уже просто глядя на нее – ее веселье было таким заразительным, что я просто не мог сдержаться. У нее уже слезы выступили – но это были хорошие слезы. Она стерла их тыльной стороной ладони и, наконец, немного успокоилась.

– Вот это я и имел в виду, говоря, что с тобой – не скучно, – проговорил я, отдуваясь.

– Ну и что здесь плохого? – тут же отреагировала она.

Да ничего плохого – пока просто представляешь себе такую ситуацию. Действительно смешно. На чувстве юмора все здоровье человеческое держится; от такой встряски с него вся окалина душевная слетает. Но случись такое на самом деле… Я объяснил ей – в шутливом тоне, конечно – что бы со мной произошло, пошли она свой второй сигнал. И тут… От этой встряски с меня слетела не только окалина, но и последние остатки защитных рефлексов; и с языка у меня сорвалось – неожиданно для меня самого – то, о чем я не имел права даже думать.

– Из меня бы пособие сделали для ангелов-стажеров: Вот, мол, смотрите и запоминайте, что происходит с тем, кто начинает испытывать привязанность к своему человеку вместо того, чтобы действовать профессионально и хладнокровно.

Я похолодел. Что я делаю? Испытывать интерес к человеку – это еще куда ни шло; но привязанность? Это же – мои проблемы! Ей-то они зачем? Может, не заметит?

– А ты начал? – Все она, конечно, заметила.

– Что? – попытался я принять непонимающий вид.

– Испытывать привязанность?

Я прочистил горло и заерзал на табуретке, бросая вокруг себя отчаянные взгляды в поисках хоть какого-то выхода. Чем, чем, чем ее отвлечь? Вдруг я заметил часы у нее на руке. Вот оно, спасение!

– Что? – спросила она, удивленно глянув на руку.

– Ты знаешь, который час? – Сейчас нужно немедленно отправить ее спать, а завтра я уж буду повнимательнее.

Глянув на часы, она удивленно вскинула бровь, но тут же тряхнула головой и пожала плечами.

– Три часа. Ну и что?

– А то, что тебе поспать нужно. Тебе же на работу идти. – Раз меня пока не отозвали, значит, я должен вернуться к своим обязанностям. Тем более, если они помогут мне исправить грубый промах. – Может, это уже и не мое дело, но я не хочу, чтобы тебя завтра из-за меня ветром шатало.

И тут у меня начались необычные проблемы. Раньше, когда я давал ей разумный совет, она меня слушалась. По крайней мере, в большинстве случаев. И ведь не видела меня, не слышала, даже ничего не знала обо мне – а слушалась. Теперь же, после того, как я объяснил ей, почему давал ей эти самые разумные советы, она заартачилась. Не пойду, и все. Я попробовал было уговорить ее, взывая к ее разуму, но она тут же затараторила об экстренных ситуациях, о своем праве принимать в них решения (это – Татьяна-то!) и о своих аргументах на этот счет. Ладно, аргументы – это интересно. Это – как раз то, что я так давно хотел услышать. Вот и сбылись мои желания. Сейчас она меня огорошит.

Все равно до утра не заснет? Это соображение я отмел сразу. Заснет как миленькая – это уж я беру на себя. Какой муравейник? У нее в голове муравейник? Да у нее всегда в голове муравейник! Под железобетонным куполом – не пробьешься! А я, значит – палка, которой этот муравейник разворошили? Ах, я – еще и не палка, я – дубинка… Замечательно. Первое ее соображение мне уже душу согрело. Пора перейти ко второму.

Боится? А что это она заерзала? На первый аргумент красок не пожалела, а на втором – одним словом обошлась и сразу к третьему перескочила. И тараторит, как заведенная, и опять я во всем виноват. Что-то здесь не так. Опять тайны? Нет, ну где справедливость, а? Почему я могу вести игру в открытую, а она снова юлит? Нет-нет-нет, так не пойдет. Давай, Татьяна, все выкладывай, ты сама об аргументах своих заговорила.

Она замялась, сосредоточенно разглядывая свои руки, потом вздохнула, поджала на мгновенье губы и, подняв на меня глаза, тихо, но отчетливо проговорила: – Я боюсь, что если выйду сейчас из этой кухни – не говоря уже про то, чтобы спать лечь – ты все-таки исчезнешь.

У меня вдруг возникло ощущение, что я превратился в воздушный шар, который гелием надувают. Вот он раздувается, раздувается, и все легче становится, все выше взлетает… Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Внутри меня бушевало ликование, растягивая до невозможных пределов эту оболочку. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Мне уже давно не было так легко на душе. Она действительно не хочет, чтобы я уходил. Теперь – что бы со мной ни сделали – это воспоминание навсегда останется со мной. Она действительно не хочет… И я не хочу. Теперь – ни за что не хочу. Может, в этом и кроется разгадка? Я с самого начала в подоконник вцепился, чтобы меня от него не оторвали. Теперь же простым приказом они не обойдутся – им за мной отряд быстрого реагирования высылать придется. А в этом случае без явного насилия мы не обойдемся. Может, они на открытый конфликт идти не хотят? Или … на открытый конфликт, свидетелем которому окажется она? Не буду же я до конца своих дней за ее спину прятаться! Фу, от одной мысли омерзение. Не будет же она до конца своих дней сидеть в этом доме, следя за тем, чтобы я не исчез! Придется эту теорию проверить.

– Тогда тебе тем более нужно пойти спать, – медленно проговорил я.

Она подозрительно прищурилась: – Почему?

Я попытался объяснить ей свою мысль в общих чертах – мол, если придется, я все равно уйду, а так – она проснется, подивится загадочному сну и вернется к своей обычной жизни – но она меня перебила. Зря я ей рассказал, что не знаю, о чем она думает. Она мои слова мне же в лицо и бросила: не могу я знать, что ей нужно и что ей лучше. И тут же ехидно поинтересовалась, что я еще придумал исключительно для ее блага.

А вот это уже обидно. Я ведь действительно о ней думал. Мне этот эксперимент, скорее всего, ничего хорошего не принесет; а вот ее он – возможно! – избавит от более чем неприятной сцены. Впрочем, мне тоже не нравится, когда она уклончиво говорит. Ладно, перейдем от общих черт к подробностям. Но только сначала нужно ее утихомирить. Ага, скажу, что она оказалась права.

Так, лестью ее не возьмешь. У нее тоже память хорошая – не забыла, как я отмахнулся от ее идеи.

Я рассказал ей о том, что насилие у нас не принято. Что мы добровольно принимаем на себя охрану того или иного человека – и добровольно отказываемся от нее, осознав, что не справились с задачей. Что явно не подходит к моему случаю, поскольку уходить добровольно я не намерен.

Я не стал вдаваться в подробности слишком глубоко. Я не стал говорить о наших экстренных ситуациях. Придет ее время – сама обо всем узнает. Насилие у нас не приветствуется – это правда. В большинстве случаев. В подавляющем большинстве случаев.

Отбросив неприятные размышления, я перешел ко второй версии: меня не отозвали, поскольку она все еще меня видит. Что не сможет продолжаться вечно. А значит, рано или поздно, но я все равно буду вынужден уйти.

Она сама поняла, в чем состоит проблема.

– Так что же мне теперь – вообще не спать? – растеряно пробормотала она.

– Вот именно, – мрачно сказал я. Я смотрел, как у нее поникли плечи, голова, лицо – и вдруг заметил, что и сам сижу, сгорбившись, опустив голову и судорожно – так же, как и она – сжав перед собой руки. Ее руки были совсем рядом с моими. Я мог бы попытаться разжать их, сделать так, чтобы из них ушло это напряжение… Нет. Мы сейчас говорим о ее обычной жизни. Я напомнил ей, что в ее обычной жизни есть масса моментов, когда она просто не может меня видеть. И тогда… В общем, нам лучше проверить мои версии прямо сейчас.