Яшка

Галина Меир

Яшка

Раз…

«Раз, два, три, четыре, пять…

«Раз, два, три, четыре, пять,

Я иду искать.

Кто не спрятался – я не виноват…»

Из детской считалки.

Мир всегда упорно разделялся на своих и чужих. В пять лет, и в десять, и в пятнадцать, в семнадцать и в двадцать два, и в двадцать шесть и… Впрочем, нет. Пока ещё никакого «и» нет. Наверное, оно еще будет.

В пять лет своими были папа и мама, годовалая сестрёнка Муся и большой плюшевый мишка, которого папа привез ему, Якову, нет, тогда еще Яшке на день рождения. Ещё свои были: бабушка Соня, мамина мама, и бабушка Маша, мама папина. Поначалу, это казалось ужасно непонятно и чудно. Потом усвоилось. Свой был доктор Александр Михайлович, который наблюдал Яшку в больнице, когда их с мамой положили на операцию. Александр Михайлович почти всегда улыбался и часто разговаривал с Яшкой, не только расспрашивая его про самочувствие, но и вообще, про жизнь. Ещё свои были Тимка Бусин, Антошка Гейнц и Олька Муртазалиева. Они все вместе ходили в детский сад, в Яшкину группу. С Олькой их дразнили «жених и невеста», но Яшка не обижался и говорил, что когда вырастут, они с Олькой обязательно поженятся. Антошка Гейнц был самым близким другом, так считал Яшка, а как считал сам Антошка – было неизвестно, да, впрочем, Яша никогда об этом не спрашивал, всё было ясно и без этого.

Тима был в группе командир. Серьёзный, всегда красивый, опрятный, подтянутый, он верховодил в играх, и его часто ставили всем в пример за хорошее поведение. С Яшкой они иногда играли вместе, а иногда дулись друг на друга и даже дрались, но и при этом относясь друг к другу со сдержанным уважением. Но всё равно, Тимофей был свой. Своя была и воспитательница Галина Марковна. Умная, рассудительная, очень добрая (даже когда строго делала замечания).

А вот другая воспитательница, Алевтина Тимофеевна, своей уже не была. Не потому, что она могла накричать или часто сердилась, или не разрешала чего-то, вовсе нет. Алевтина Тимофеевна тоже была доброй, но как-то совсем по-другому. Как по-другому, Яшка тогда ещё не знал. Но границу чувствовал чётко. У него, вообще, с самого раннего возраста было какое-то особое чутьё на границы. Маленький он никогда не выползал за границу кровати, если случайно забыли поставить спинку, палец к горящей спичке подносил всегда так, чтобы было тепло, но при этом не обжигало. И даже один раз, бегая с мальчишками во дворе, чудом удержался на краю свежевыкопанной канавы, которую какой-то дурак вырыл прямо посреди улицы и наполнил водой. На самом деле, это меняли водопроводные трубы, но Яшка же этого не знал. А носился он, по словам мамы, как угорелый, ничего перед собой не видя. Да, не видя. Зато, чувствуя.

Понятие «чужие» появится у Яшки позже, потом, когда он станет Яшей, Яковом и даже Яковом Борисовичем. А пока, кроме «своих», были еще «не свои». К «не своим», кроме Алевтины Тимофеевны, относились тёти и дяди, двоюродные и троюродные братья и сёстры (несмотря ни на какое родство), остальные дети детского сада (и неважно, их это была группа или другая), весь остальной персонал хирургического отделения клиники, кроме медсестры Вали, молодой, с карими, удивительно тёплыми глазами. Она иногда играла с Яшкой, когда у неё было не очень много работы. «Не свои» были соседи, хотя и давно знакомые, привычные, но не свои. И еще, кроме «своих» и «не своих», был весь остальной мир, который уже никак не разделялся, а был просто так. Сам по себе. А Яшка – сам по себе. Будто не в нём, а рядом.

Вообще, пять лет было очень счастливое время. Раньше, до пяти, он, Яшка, сам не помнил, ему только рассказывали потом, когда он подрос. А пять лет помнил очень хорошо. С пяти лет начинался весь отчет Яшиной сознательной жизни. И устроена эта жизнь была хотя и вполне обыкновенно, но очень здорово. Утром – подъём, что рано – это ерунда. Яша почти всегда просыпался сам, иногда даже раньше, чем мама придет будить. Дом, в котором семья Борисовых занимала одну из четырёх квартир (комната, кухня, а в ней – настоящая печка, а ещё большая кладовка и целый садик под окошком) был деревянным и очень старым. Проснувшись, Яшка прислушивался, как скрипят ставни за окошком или половицы, а иногда просто смотрел на потолок, представляя себе всякие разные картинки: самолёт, небо с облаками или даже со звёздами и космическим кораблём. Надо сказать, что вечер Яша уже тогда любил больше, чем утро, и чётко понимал почему. Вечером небо становилось тёмно-синим, потом светло-фиолетовым и потом на нём зажигались звёзды. Они, как магнитом притягивали к себе Яшку, и, возвращаясь из садика, он часто шёл, задрав голову к этому синему небу, за что от мамы в очередной раз попадало: «Опять под ноги не смотришь!»

За подъёмом следовал процесс умывания, потом Яшу вели в детский сад, он находился здесь же, на улице через три дома и назывался «Солнышко». Яшке такое название почему-то очень нравилось, было в нём что-то ласковое и греющее. Распорядок в детском саду тоже был привычный. Завтрак, занятия, прогулка, обед, тихий час, полдник, прогулка, а потом уже наступал вечер и снова приходила мама (а иногда папа, как это было здорово), чтобы забрать Яшку домой. Здорово, когда приходил папа, было по одной простой причине: до дома можно было не идти пешком, а ехать верхом на папиной шее. Мама за это частенько сердилась и на мужа, и на сына: «Балуешь ребёнка!», но ни Яша, ни Борис Михайлович всерьёз это не воспринимали. В выходные, субботу и воскресенье, всей семьёй ездили к бабушке Соне через весь огромный город, или шли в зоопарк, или просто так гулять. Да мало ли ещё какие дела находились в выходные. Яшка часто гулял вдвоём с папой, когда тому не нужно было идти на работу. А работал Борис Михайлович на большом заводе. Работа была по сменам и отдых, далеко не всегда выпадал на выходные дни. Папе можно было задавать любые вопросы и вообще говорить о чём угодно. Рядом с ним всегда было просто, тепло, хорошо и очень надежно. И потом, папа никогда не дразнился, даже в шутку, даже в воспитательных целях.

Дело в том, что говорил Яшка очень плохо. У него был какой-то очень сложный медицинский диагноз. Это уже потом, когда вырос, он узнал про расщелину твёрдого неба и всё прочее, с этим связанное. А тогда ему это, естественно, было знать ни к чему, он и не знал. Не то, чтобы Яша совсем не умел говорить, ничего подобного. И читать он научился очень рано, ему, кажется, еще и четырёх не было. И тётенька с трудным названием «логопед» Яшку часто хвалила, что он понимает задания, с которыми и шестилетние-то дети не справляются. Просто-напросто, Яшкина речь была не очень понятной, а иногда и совсем непонятной, особенно когда Яша торопился. Сказать-то хотелось очень много, а как скажешь, если половину букв не выговариваешь, а другую половину говоришь так, что самому смешно становится. Яша однажды себя с магнитофонной ленты слышал. Но на самом-то деле не смешно вовсе, а грустно. Чувствуешь себя, как умная собака: всё понимаешь, а сказать не можешь. Кстати, привычка не проговаривать слова, в дальнейшем, превратилась в довольно любопытную, хотя и легко объяснимую особенность: устная речь была связанной и чёткой, а вот на письме, когда торопишься, начинаешь пропускать не только буквы, но и целые слоги или просто слово не дописываешь. Будучи взрослым, Яков себя на этом ловил постоянно. Поэтому старался всегда перечитывать написанное, прежде, чем кому-нибудь показать.

Вся эта распрекрасная жизнь закончилась внезапно и очень резко. Потом, когда Яков вспоминал события тех лет, ему представлялся поезд, который летел на всех парах, и вдруг кто-то дёрнул ручку стоп-крана. И поезд застыл, как вкопанный. То есть, остановился-то локомотив, а вагоны по инерции ещё продолжали двигаться, вот и получилось сотрясение.

Лето – это всегда было хорошо. В садике готовились к большому празднику, Яшкина подготовительная группа на будущий год становилась первоклассниками. Праздник должен был состояться в среду, 18 июня. А была ещё только пятница, тринадцатое. Папа ушёл на работу утром и должен был в субботу, четырнадцатого, прийти домой. И Яшка очень этому радовался, потому что когда дежурство папы выпадало на пятницу, выходные он проводил дома. А в эти выходные они собирались поехать на рыбалку.

А утром папа почему-то не пришёл. Яша с самого утра гулял во дворе и не пошёл к Антошке играть в железную дорогу. Что было потом, Яша помнил очень отрывочно. Какие-то люди. Огромные заплаканные глаза мамы. Суета. Беготня. Яшу почему-то отвезли к бабушке Соне, и та тоже почему-то всё время плакала и гладила Яшку по голове. Домой он приехал в понедельник, это тоже было необычно, потому что в понедельник с утра надо идти в детский сад. Во дворе стояло очень много народу и посреди двора на табуретках – длинный ящик, обитый красной материей. Мама была какая-то незнакомая, такой Яша ее никогда не видел. Белое лицо и большие-большие чёрные глаза.

Что было потом – он не помнил, а следующий кадр навсегда отпечатался в его памяти. Много народу, лес. Сначала Яше было почему-то ужасно интересно и весело, а потом он увидел, как какие-то дяденьки опускают в яму тот самый красный ящик, который стоял во дворе. И тут Яша наконец-то задал вопрос, который вертелся на языке долго-долго, и, кажется, он его уже задавал, только никто почему-то на него не ответил. «А где папа?» – спросил Яша.

– «Я хочу папу». Повисла тишина. Всё, что происходило вокруг, замерло, как будто оцепенело. Кто-то, кажется, это был кто-то из тёток, попытался взять его за руку. Но Яшка вырвался и, повинуясь какому-то инстинкту, побежал к дядькам, которые всё ещё стояли у ямы. Тишина нарастала. Яше показалось, что она сжимается, свистит в ушах, как если ехать на велосипеде с горки, даже сильнее. Яшка добежал до ямы, удержался в нескольких шагах от края, он видел вокруг себя чьи-то перепуганные лица, но уже не мог различить, чьи. И в этот момент тишина лопнула, как будто распрямилась пружина, сжатая до предела. И вот в этот момент, в лопнувшей тишине, Яша понял, что отца у него больше нет. И тогда он закричал, закричал так дико и страшно, как никогда еще до этого не кричал в своей жизни. Нечеловеческая, звериная какая-то тоска и боль вылетали сейчас из хрупкой мальчишеской груди. Вспоминая этот крик, он всё время потом будет возвращаться к одному и тому же образу: маленький волчонок, потерявший свою волчиху, заблудившийся в огромном, чужом, холодном лесу. С тех самых пор он не любил лес. Не боялся его, но не любил.

Буквально через несколько минут Яшка успокоился и через час уже ничего не помнил. А со временем всё и вовсе затушевалось. И только иногда, глубокой ночью, глядя на полную луну, Яков Борисович вспоминал этот крик, тогда по его щекам текли слёзы. И ещё одно ощущение осталось навсегда с того страшного дня – с тех самых пор, сколько он себя потом помнил, ему было зябко, и детская какая-то беззащитность, или лучше сказать незащищённость, осталась в нём навсегда. Именно из этой зябкости и беззащитности выросло потом Яшкино одиночество. Осенью этого же года семья Борисовых переехала в другой район города, в новую двухкомнатную квартиру…

Два…

В первый класс Яшка Борисов пошёл, как все обычные дети, – первого сентября. С новым ранцем и большим букетом цветов. Школа уже была чуточку знакома, в конце августа Яша с мамой приезжали сюда, и его целый день смотрели врачи, обо всём расспрашивали, просили читать стихи. Стихи учить Яша очень любил и рассказывал их с удовольствием. А потом какая-то тётенька, очень молодая, с симпатичным улыбчивым лицом, чем-то похожим на мамино, спросила: «Будешь у нас учиться?», на что Яша, подумав целую минуту, решительно кивнул. Правда, как выяснилось, всё оказалось совсем не так просто. Класс назывался подготовительным, их было даже целых два – «А» и «Б». А школа была не просто школа, а специальный интернат для таких детей, как Яшка, которые плохо говорили. Но, несмотря ни на что, это всё равно было хорошо.

Здесь, в школе, своими сразу стали: учительница Наталья Ивановна, которая принимала Яшу в школу, воспитательница Антонина Ивановна, ужасно походившая на Галину Григорьевну из детского сада, и Татьяна Михайловна, тоже воспитательница, правда, была она у них очень недолго – меньше полугода. А еще свои были… нет, своих больше не было. Были ребята и девчонки, не свои, но и не чужие, их подготовительный «А», двенадцать человек. И еще подготовительный «Б», но там народ был совсем уж незнакомый. Не очень своя была логопед Валентина Николаевна, которая занималась с их группой, решительная, властная, с громким голосом, но объясняла она хорошо, и скоро Яша научился выговаривать некоторые звуки и вообще, речь стала чище. Самое главное было не в этом. Главным было то, что именно здесь, в школе, Яша открыл для себя понятие «чужие». Это было что-то совсем непонятное и непривычное.

Дело в том, что на Яшу никто никогда не повышал голос. Нет, мама иногда сердилась, конечно, если Яша проказничал, или промочил ноги, или ещё что-нибудь. Но это было как-то не зло, по-домашнему. А папа, тот вообще никогда не сердился, во всяком случае, Яша не помнил. Кстати, именно поэтому, Яше не нравились мамины старшие сестры: они были всегда какие-то излишне серьёзные и раздражительные. Раздражительность такую, недобрую, по любому поводу и даже безо всякого повода, Яша всегда считал самым вредным качеством в человеке. Потом, конечно, прибавятся и другие, но пока было так. Но даже и они, тётки, были хоть и не свои, но всё-таки не чужие.

Чужих в школе было сразу целых трое: физкультурник Юрий Николаевич, старшая воспитательница Зоя Васильевна и техничка тётя Надя, которая работала во вторую смену, вечером, когда вся малышня после ужина была в классных комнатах, а потом готовилась ко сну. Юрий Николаевич Яшу невзлюбил сразу. Яшка был худенький, физически не очень крепкий – здоровья-то никакого, – не умел подтягиваться на турнике, а самое главное, никак не мог научиться кататься на коньках. Когда физкультура была в зале, это было ещё ничего. Бегать и прыгать Яшка любил, не получается на турнике – ну и наплевать! А вот когда началась зима, здесь-то и посыпались настоящие неприятности. Юрий Николаевич часто раздражался, что называется, на пустом месте. И вообще, он был весь какой-то чрезмерно большой, Яше на него даже смотреть было неприятно. Сам большой, толстый, а глазки маленькие и все время бегают, как будто хочет всё сразу углядеть. И ещё: Юрий Николаевич дразнился, не обзывался, а так, как бы в шутку. Когда что-то не получается, не подойдёт, не поможет, а бросит какое-нибудь ехидное замечание или такую физиономию скорчит, как будто что-то кислое проглотил. Из-за него Яша и физкультуру не любил, и радовался, когда была возможность на неё не ходить, а такая возможность иногда выпадала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.