Потоп

Приоритетом в своей работе он поставил борьбу с таким древним русским промыслом, как самогоноварение. Отдавая на уничтожение этого продукта все свои силы, он порой не жалел себя. Особенно это чувствовалось по утрам, когда, как спелый арбуз, трещала голова. Сейчас у ног его стоял пятилитровый бидон с реквизированным самогоном. Позади Малашкина стояла баба Нюра и жалобно скулила:

– Матвеич, ну отдай! Отдай, я ведь тебе в матери гожусь!…

– Ну и что?! Перед законом все равны: и стар, и млад, – красные щеки и блестящие глаза говорили о том, что блюститель порядка уже ознакомился с качеством подпольного товара.

– Ну, Матвеич, ведь мне крышу заново в бане надо перекрывать, а мужики за самогон согласились.

– Нет, бабка. Все равно конец света скоро. Потоп обещают. Зачем тебе баня, тебе что, воды мало? Послушай-ка, вон чего люди добрые говорят, – кивнул Малашкин на толпу, темневшую среди улицы.

В кольце слушателей горячился старый агроном Корякин.

– Весь мир материален и реалистичен, – кричал агроном, уступавший темпераментом в публичном диспуте разве что Демосфену. – Отсутствие сверхъестественных сил подтверждается присутствием научных знаний. И данное присутствие дает нам полное основание для заключения того, что вероятность невероятного невероятна и сводится к нулю, – Корякин с трудом привел к логическому концу свою фразу и победно посмотрел на лица слушателей. Впечатление было не совсем то, какого ожидал бывший агроном. Вернее, оно было совсем не то. Его не поняли.

– Реалистичность бытия – это та непоколебимая истина, которая должна оставаться непоколебимой, – решил упростить свои объяснения Корякин, – и поэтому, несмотря на те многозначительные слухи, что ходят по селу, хочу утвердить, вот именно утвердить…

– Короче, – мрачно заметил скотник Петро, стоявший в плотной кучке оппонентов Корякина.

– То есть это то, что мы существуем в Космосе. А там

никого нет.

– А ты видел? – задал извечный вопрос скептиков

Петро.

– Я не видел, но первые космонавты, летавшие туда, сказали об этом, – выдал на свет не менее старый атеистический аргумент Корякин.

– А первыми туда кто летали? – хитро спросил Петро.

– Кто? – не понял Корякин.

– Собаки Белка и Стрелка.

– Ну? – насторожился Корякин, чувствуя подвох.

– Так это что же, собаки, что ли, сказали, что там никого нет?

А на другом конце села в доме бабки Анисьи велись на эту же тему несколько иные разговоры.

– Вот и будет конец света, – верещала бабка при полном собрании людей в своей избе. – Колхозы поразогнали. Не нужно. А кто хлеб будет сеять? Фермеры? А где они эти фермеры, что с них толку-то? Предприятия поразвалили, в газетах пишут, людям работать негде. Зарплаты не платят, а на что семьи кормить? Вот оно и выходит: там, наверху, умные люди посчитали и поняли, скоро конец света. Потому все производить и незачем.

Немного передохнув, она начала снова:

– Сколько ж раз уже говорили о конце света, и из района вон звонили: мол, готовьтесь, Малайзию, Индонезию и Таити уже затопило. Скоро до нас дойдет. Вот и телефоны в селе не работают, а зачем, когда все уже.

Вечером в дождливых сумерках в селе вдруг послышались крики, топот, брань, выстрелы. Петр Кузьмич сидел у себя дома, в кресле, не зажигая в темной комнате света. Жена его, услышав выстрелы, стала осторожно выглядывать в окно.

– Что это, Петр? Чего это делается? – тревожно заговорила она. Петр Кузьмич молчал. Она обернулась к мужу. – Сходил бы на улицу, узнал чего творится… Чего молчишь-то?! – вдруг рассердилась жена. – Ведь председатель, начальник. Вон Бог знает что делается, а он сидит…

– Оставь меня! – с пафосом короля Лира воскликнул Петр Кузьмич.

– Ах, оставьте его, какой умник! – пробурчала женщина. – Философ. Из-за таких государство и разрушилось-то, – и она сердито ушла в другую комнату.

Петр Кузьмич чувствовал себя скверно. Он ощущал себя не нужным. Наверное, так плохо чувствует себя женщина, оставленная возлюбленным, или, быть может, котенок, брошенный хозяином под лавкой в дождь. Петр Кузьмич чувствовал себя брошенным своим начальством. Всеми теми, кто в прошлые годы давил на него, требовал, заставлял, присылал комиссии. Петр Кузьмич чувствовал себя несчастным. В деревне он был местным, не пришлым, поэтому взаимоотношения с колхозниками, с которыми он вместе рос, были почти что дружеские, свойские. Но все же он всегда чувствовал себя представителем власти и давал это понять односельчанам. За его спиной была не только власть, но и вся сила государства. Теперь же вдруг все исчезло. Всю жизнь в селе изменила идея о потопе. И идея-то сомнительная, а вот люди, которыми он командовал всю жизнь, вдруг перестали его слушаться.

Петр Кузьмич неожиданно подумал, что не было ничего, никакой тысячелетней истории существования Российского государства, а была и остается дикая, языческая Русь. Он чувствовал себя заброшенным вместе с этим селом, затерянным среди рек, лесов и полей. И не добраться до них по взбухшей от дождей дороге, и негде совершить посадку вертолету. Да сюда никто не приедет, не прилетит, потому что никому они не нужны.

А может, и нет ничего в мире, кроме их села. Да может, еще и района, а больше – ничегошеньки. И Петр Кузьмич впервые за многие годы вдруг по-детски чисто и горько заплакал.

Выстрелы, которые слышал Петр Кузьмич, произвел милиционер Малашкин из своей двустволки, стоя на крыльце своего дома в синей милицейской сорочке, трусах в горошек и носках. А дело было в следующем.

Атеист Корякин после публичной дискуссии на улице, глотнув пару раз из бутылки с водкой, что припас дома, пошел по селу искать идеологических сторонников. Таковых не оказалось, так как большинство народа собралось у бабки Анисьи слушать ее сон о предстоящем потопе. Туда и направил свои стопы Корякин. И там, под окнами избы бабки Анисьи, он начал ораторствовать о том, что мир состоит из атомов, при этом он коснулся темы электричества и радиоволн. После он перешел в наступление, говоря, что потопа быть не может, что если их даже и затопит, то с Тихого океана приплывут подводные лодки и их спасут. После этого он хотел перейти к теме, опровергающей существование сверхъестественных сил, но посетители бабки Анисьи больше не вытерпели. Их христианское долготерпение кончилось на том, что Корякин откровенно опроверг потоп.

Вываливаясь из избы, они кинулись за Корякиным, разбирая по дороге штакетник бабки Анисьи. За агрономом гонялись, как за поросенком, с ожидаемым чувством удовольствия от предстоящей расправы.

Корякин с успехом брал ветхие заборы, падал на грядках с неубранными кочанами капусты. Но бежать было некуда, его обложили.

Мокрый не то от дождя, не то от погони, он с шумом ввалился в дом к Малашкину, который сидел за столом и ужинал холодцом.

– Костя, племяш, спасай! – возопил Корякин с порога.

– Ты чего?! – не понял Малашкин.

Корякин, сбиваясь, начал рассказывать, но шум погони слышался уже у калитки милиционера. Малашкин сорвал со стены двустволку, и, как был в сорочке и трусах, выскочил на крыльцо. Толпа замерла у калитки. В сумерках не было видно лиц, но многочисленные глаза злобно блестели из-за пелены дождя. Дождь назойливо лил на головы, скользил по лицам, затекал за ворот одежды но, кажется, этого никто не замечал.

– Назад! – Малашкин поднял над головой ружье, чтобы все видели.

– Где этот обезьяний выкормыш? Давай его сюда, – проревел кто-то из сумерек. Его поддержал злой рокот толпы, готовой хлынуть во двор Малашкина.

– Кто двинется, пристрелю! – истерично заорал хозяин и нажал на курок. Ружье выпалило в воздух. Толпа отпрянула.

– Назад! – и, чтобы докончить произведенный эффект, Малашкин стрельнул поверх голов из второго ствола. Толпа бросилась врассыпную.

Боясь разбушевавшихся адептов бабки Анисьи, Корякин жил теперь в бане у Малашкина. Имея большую надежду на защиту со стороны племянника, он все же среди бела дня на улице не показывался. И лишь с наступлением сумерек пробирался в дом к Малашкину, чтобы поесть и отогреться. В бане было сыро и холодно.

– Председатель слабак, так я вам скажу, – громко говорил Малашкин, сидя за столом у себя дома. Рядом сидел Стуков и Корякин. Они ели неизменный холодец и грелись реквизированным самогоном.

– В деревне бардак, а он порядка навести не может, – Малашкин поднял в руке рюмку. Ну, поехали, – он чокнулся со своими собеседниками. Запрокинув голову, влил самогон в рот. Вдохнул. И спешно закусил дрожащим на вилке куском холодца.

– Будь я на его месте, я б им всем гайки-то позакручивал, – нарушил хозяин наступившую за столом тишину.

– Ишь ты, разошелся, – усмехнулась его жена. Игриво навалившись грудью на его плечо, она поставила на стол тарелку с нарезанным хлебом.

После победы над разъяренной толпой Малашкин почувствовал в себе талант стратега. Он чувствовал, что может командовать армиями. Ему был нужен гром пушек, пронзительное ржание испуганных коней, блеск сабель, земля, вздымающаяся от взрывов. Его уже не прельщала тихая должность сельского милиционера, холодец по вечерам и бидоны отобранного самогона вместе с их ноющими хозяевами. Где-то его ждала другая жизнь, другая судьба. И он жаждал действия.

– Ну, что в районе-то думают? – обратился Малашкин к Стукову.

– Чего там думают! – неопределенно махнул бригадир рукой.

– Ситуация вышла из-под контроля, поэтому я, как представитель сил правопорядка, думаю брать всю власть в свои руки, – брякнул Малашкин, решившей больше не ждать милостей от судьбы.

Стуков беспокойно заерзал на месте. В отличие от Малашкина, собственное положение в селе его устраивало. Большая должность пугала ответственностью, меньшая ущемляла амбиции. Он родился быть маленьким начальником. Так же, как кто-то рожден стать великим художником или музыкантом. Как бы ни складывалась его судьба, он всегда и везде оказывался бы маленьким начальником – на Байконуре ли, в бригаде мусорщиков или среди гуманоидов звезды Альдебаран.

– Председателя сместить, – бушевала фантазия милиционера. – Ввести в деревне комендантский час. Создать дружины самообороны. Больше трех не собираться. И ждать подкрепления основных сил.

Откуда придут эти силы и что это за силы, Малашкин представлял себе слабо. Но он решил дать понять, сидящим за столом, что он не один и за его спиной имеются силы.

– Тебя, дядя, – обратился он к Корякину, – назначу начальником агитационного пункта. Будешь бороться с этой религиозной провокацией. Благо опыт у тебя есть.

– Да ты что, племяш?! – Корякин испуганно захлопал глазами. Встреча с разъяренной толпой еще раз никак не входила в его планы на ближайшее будущее.

– Старый я. Куда мне. Это вон вы, молодые, – кивнул он на Стукова.

– А что мы, молодые? – встрепенулся Стуков, как петушок на насесте. – Странно мыслишь, дед. Мы молодые… У меня уже вон, – нашелся, наконец, он и похлопал по своей начинающейся плеши, – от нервов волосы выпадают.

– Стукову тоже дело найдется, – вступил в разговор Малашкин. – Мы его назначим…, – его хмельной глаз уперся в напряженное лицо бригадира, – мы его назначим…

Во дворе залаяла собака. Из соседней комнаты выглянула жена Малашкина.

– Там, этот бугай Петро, чего-то прется, – встревожено сказала она.

По крыльцу застучали тяжелые кирзовые сапоги скотника. Малашкин бросил быстрый взгляд на двустволку, лежащую на диване рядом с ним.

– Пущай идет, – тихо сказал он.

Стуков втянул голову в плечи. Ему очень не хотелось, чтобы его здесь видели посторонние.

Хлопнула дверь, и на пороге выросла неуклюжая, шкафообразная фигура скотника.

– Добрый день, люди добрые, – пробасил он с порога.

– Здравствуй, коль не шутишь, – подбоченясь сказал Малашкин.

– Вижу, кушаете, простите за беспокойство, – продолжал дипломатично Петро.

– Чего надо-то? – не выдержал дипломатии милиционер.

– Нам бы Корякина, агронома, – смиренно сказал Петро.

Малашкин и Стуков переглянулись и замерли. Там, где между ними сидел Корякин, теперь стоял пустой стул. Куда и когда исчез Корякин, они не видели и не знали. Но пустой стул красноречиво говорил, что Корякин отсутствует.

– А зачем он тебе? – нашелся что спросить, Малашкин.

– С миром мы, – вздохнул Петро.

Осторожно из-под стола показалась жидкая серая шевелюра Корякина, затем показался и корякинский острый нос. Бывший агроном неуверенно снова сел на стул.

– Я от народа, так сказать, – Петро мял в руках мокрую кепку, – пришел сказать, чтобы простили нас великодушно, так сказать, за все то зло, что хотели причинить, просим прощения…

– Прости нас, дед, – тяжко вздыхая еще раз, сказал он после паузы, – не ведаем, что творим, аки волки серыя во тьме рышащи, – перешел Петро неожиданно для себя самого на старославянский.

– Бог с тобой, иди с миром, – согласился Корякин, обрадованный тем, что бить его, кажется, не будут.

После визита скотника в дом милиционера приходило еще несколько человек. Все кланялись, слезно просили простить и обещали больше не хулиганить. Корякин сначала пугался, бледнел, краснел, но под конец разошелся, хлопал всех по плечу, весело журил и победно посматривал на Малашкина, – вот, мол, Костя, как мы их!

Новый нравственный клич бабки Анисьи «Все на покаяние!» потряс грешные души селян. Дело было новым и еще неизведанным. Перво-наперво просили прощения у Корякина, которого недавно чуть не забили. После этого стали вспоминать, кто кому навредил за эти годы. Вредительства оказалось много. «Все мы грешные», – чаще всего звучало в эти минуты на селе. Ходили друг за другом по домам. Просили прощения, целовались, плакали. Прощали все – оскорбления, нехорошие слова, написанные на заборах, потраву кур. Все, что упоминали.

На следующее утро, как только белесый, бесцветный свет пробился сквозь тучи и дождь, по центральной улице к зданию сельсовета шел милиционер Малашкин, за ним, еле поспевая, хромал Корякин. К своему удивлению они обнаружили там Петра Кузьмича, тоскливо сидевшего в холодном помещении.

Малашкин решительно скинул с себя плащ-палатку и оказался в полном милицейском обмундировании. В сумрачной комнате победно поблескивали желтые пуговицы его форменного пиджака.

– Петр Кузьмич, – громко сказал Малашкин, – вы как старый номенклатурный работник, – с трудом выговорив словосочетание, недавно прочитанное на газетном клочке в туалете, – вы не в силах, – продолжил он, – контролировать сложившуюся ситуацию. Видя ваше беспомощное положение, я отстраняю вас от управления людьми.

Петр Кузьмич в полнейшем молчании выслушал речь Малашкина. Не говоря ни слова, он выложил на стол ключи от управы, от сейфа, угрюмо зеленевшего в углу, рядом с ключами легла председательская печать. После этого он так же молча встал из-за стола и вышел на улицу.

– Ишь ты, переживает, небось, – усмехнулся Малашкин, когда Петр Кузьмич ушел. – Ну, ничего, попереживает да перестанет. А власть теперь у нас.

И по-хозяйски зачем-то полез в сейф.

Но Малашкин ошибался. Петр Кузьмич был даже рад тому, что произошло. Он воспринял это как что-то естественное, то, что должно было случиться. Он почувствовал себя свободным. И дождь, ливший на голову и плечи, был почти симпатичен ему. Домой он идти не хотел. Отношения его с супругой последнее время, были натянутыми. Дело в том, что с годами он потерял интерес к исполнению своих супружеских обязанностей. В то время, как у его жены потребность во внимании мужа не ослабла. Она даже написала жалобное письмо сыну, живущему в городе. Тот пообещал прислать какое-то заграничное средство, которое там дают племенным быкам, чтобы те активнее интересовались коровами. Но пока лекарства не было и обстановка в доме была холодной.

Петр Кузьмич по-детски шлепал по лужам и думал, что мир, который его окружает, совершенен. Прекрасно солнце, замечательна трава, деревья. Внутренне он соглашался со словами песни о том, что «любое время надо благодарно принимать». Во всем есть своя прелесть, и не только прелесть, но и разумная выгода. Мир совершенен, но только он об этом как-то забыл, привык и даже последние годы как-то не замечал.

– Петр Кузьмич, – в спину ему кто-то ткнулся. Он обернулся. Это была доярка Валька.

– Я вас уже с утра ищу, – запыхавшись, сказала она. – Простите меня, Петр Кузьмич.

Петр Кузьмич молчал.

– Я вас козлом за глаза называла, – пояснила Валька.

– Хорошо, прощаю, – вяло сказал Петр Кузьмич и посмотрел в сторону. Она его утомляла. Ни солнца, ни звезд, ни ветра: все разрушилось, исчезло из-за этой женщины.

– А еще про вас нехорошее слово на дверях коровника Петро написал, – с собственных грехов Валька перешла на чужие.

Неожиданно в конце улицы она увидела темную фигуру Райки.

– Погоди, – закричала она, и, вскидывая задом, побежала по лужам, оставив Петра Кузьмича одного.

– Прости меня, Рая, – слезно начала Валька.

– Да за что же мне тебя прощать?

– Грешна перед тобою. Лет пять назад ведь заняла у тебя двадцать рублей, да так и не отдала.

– Да бог с ними, я уж забыла, – махнула рукой Райка, хотя помнила все эти годы об одолженных деньгах.

– Спасибо тебе, вот, возьми.

– Да ладно, оставь себе.

– Возьми, милая, будь добра!

– Да зачем они мне, – заупрямилась Райка, – что я на них сейчас куплю? Это раньше были деньги. А теперь тем более, все и так прахом пойдет.

– Возьми, прошу тебя. Что же мне теперь, с грехом этим оставаться? Ты вон хорошая, денег не берешь, а я, получается, грешная. На чужом горбу в рай хочешь въехать.

– А отдавать надо было во–время! А то теперь хватилась. Конец света, кому они будут нужны? – рассвирепела Райка, выплескивая всю накопившуюся за эти годы злость на должницу.

– Возьми, – плаксиво канючила Валька.

– Чего кричите? – из пелены дождя вынырнул Митька, шедший навстречу.

Всхлипывая, Валентина выложила ему всю историю о забытом долге и ее несчастной душе.

– Ладно, – сказал Митька, – нечего вам ругаться. Давай сюда деньги, – он вытащил из пальцев оторопевшей женщины купюры.

– Вот и все. Греха нет. А на эти деньги я пойду у жены Малашкина самогона куплю. А то сельпо закрыто, а по деревне ни у кого нет. Пойду я, ладно.

Втягивая голову в плечи, чтобы не натекла за шиворот вода, он пошел прочь от притихших женщин. Его темная фигура медленно растаяла в струях дождя. Райка тяжело вздохнула: жаль было денег.

… В той ночи было все, предвещавшее конец света. И ветер ревел иерихонской трубой. И гром был, словно глас Божий, возвещавший о начале конца. И ночь вспыхивала огненными апокалипсическими молниями.

Сквозь раскаты грома было слышно, как исступленно выли собаки и дождь разбивался о землю. Проспать такую ночь было нельзя.

Малашкин сидел на постели и смотрел на кровавые вспышки молний, освещавшие спальню. Нет, Костя Малашкин не боялся конца света. Он был атеист. И дядя его, бывший агроном Корякин, тоже был атеист. И вообще все в их роду были злостные атеисты, еще бабка говорила, что именно из их рода вышел тот мужик, что сделал крылья из дерева и прыгнул с колокольни.

Сегодня Малашкин проснулся от мысли, которая осенила его во сне, что именно из-за деревянного сооружения Никиты Захарова по деревне поползли странные слухи.

«А если этого Никиту остановить и постройку-то его разрушить, всем слухам и сплетням конец, потоп отменяется, – пронзило Малашкина. – Надо бы прижать его к стене и строго спросить, чего он там возится с топором».

Ко всем своим достоинствам, а может быть, и недостаткам, Малашкин был человеком действия. Недолго думая, он решительно встал с кровати, оделся потеплей, накинул плащ-палатку и, немного подумав, взял двустволку. Перед уходом он бросил взгляд на свою жену, спавшую крепким сном и не боявшуюся ни Бога, ни черта, ни тем более конца света. В общем, крепкая жена была у Кости. Как и он сам. Даже, наверное, покрепче, потому что побаивался ее Малашкин.

Милиционер вышел во двор и, пригинаясь под порывами ветра и струями дождя, заспешил к дому Никиты Захарова. Когда он взобрался на пригорок, то вдруг замер, увидев толпу сельчан.

Ветер рвал полы их одежд. Ливень заливал их с головы до ног. Они стояли в молчаливой покорности и смотрели почему-то на восток, ожидая конца света. Малашкин остановился в шагах пяти от толпы, но никто не обратил внимание на его одинокую фигуру в пелене дождя.

Хныкали дети, наспех одетые и вытащенные из теплых постелей под дождь. Кто-то всхлипывал, все неумело крестились и жались друг к другу, чувствуя родство и жалость к рядом стоявшим. А вокруг все сотрясалось, стонало и захлебывалось. Вокруг бушевала стихия.

Ярко вспыхнула молния. На мгновение все увидели дом Никиты Захарова и его таинственное строение.

– Что же он, гад, один спастись хочет? – словно электрический разряд, пронзил толпу чьей-то голос. Разглядеть говорившего Малашкин во мраке не смог.

– Мы все потопнем, а он спасется! Нет ему, гаду! Люди, чего же мы стоим, айда крушить!

Все словно этого и ждали. Тяжело дыша и вибрируя, толпа медленно поползла к дому Никиты. Она легко скользила по чавкающей грязи, хрипя, ругаясь и исступленно крича. Общий страх нашел-таки выход. Выход в разрушении.

Откуда-то появился огонь, шипящий на дожде. Толпа неслась вперед, и ее уже ничего не могло остановить.

Вслед бежал Малашкин с ружьем наперевес, тоже чего-то орущий, тоже падающий в лужи. Он размазывал грязь по лицу, вставал и снова бежал, ловя на бегу ртом дождевую воду. Наперерез толпе из дома бежал Захаров в белой рубахе и с топором в руке. Он тоже орал. Его поглотила толпа, уже добравшаяся до белого строения из струганых досок. Их отдирали руками, а что не отдиралось – подпаливали огнем.

На пригорке одиноко стоял Петр Кузьмич. Ему казалось, что люди там, внизу, справляют какой-то языческий праздник, приносят жертвы и прыгают через костер.

Малашкин бегал вокруг толпы, пальнул из ружья два раза в воздух с приказом разойтись. Но, увы, его никто не слышал. Безумно по небу метались молнии. Небеса надрывались громом, ветер раздувал огонь, бешено гудя в пламени, и люди метались, словно тени, вокруг костра, швыряя добротно выструганные доски в огонь. Все это длилось долго, до изнеможения сил, до безумия. Пока Митька, перепачканный гарью и с обоженной щекой, вдруг не закричал, срывая голос до хрипоты:

– Дождь… Дождь кончился –а-а!..

Все замерли, задрав головы вверх, в небо. И наступила тишина. Дикая. Сладкая. Лишь только доски потрескивали в догоревшем костре. Скорбное, печальное небо висело над людьми. Было тихо, дымом пах костер. Дождя не было, а на востоке поднималось солнце.

Люди расходились, и лишь по пепелищу бродил Никита Захаров, оплакивая свой курятник.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПРОШЛОГО

Есть одна история о зеркале, на которое упал солнечный луч, и оно вспыхнуло, ослепляя всех вокруг.

– Я самое яркое, самое прекрасное! – с гордостью зазвенело оно со стены. – Забыть меня невозможно, я горю светом тысячи солнц!

Но вот набежала тучка, солнечный луч исчез, зеркало потухло, и его все, как и прежде, перестали замечать. Ведь самое безликое из всего, что нас окружает, это зеркало. В нем видят лишь свое отражение, само же зеркало не видит никто.

В чем-то Сойкин был похож на зеркало. Его постоянно с кем-то путали, кому-то он кого-то напоминал. То дядю Колю из Кемерово, то Исаака Борисовича из бухгалтерии. Порой незнакомые люди подходили к нему на улице и ни с того ни с сего хлопали по плечу, рассказывали радостно об удачно разродившихся племянницах, говорили о чем-то неизвестном для Сойкина, расспрашивали его, зачем это он развелся третий раз. А то вдруг пускались в воспоминания о том, как сидели с ним в вытрезвителе, или о том, как он подрался на похоронах своего дяди. На самом-то деле с Сойкиным ничего подобного не случалось, поэтому он слабо кивал, вежливо улыбался и быстро прощался, вызывая недоумение у незадачливых «родственников». К этому всему он привык. Ведь каждый человек несет в жизни свой крест. Каждого достает в жизни что-то свое, особенное. Одних преследуют глупые начальники, других склочные соседи, третьи окончательно запутались среди жен и любовниц. То, что Сойкина с кем-то путали, его особенно не раздражало. Обижало то, что люди, с которыми он действительно провел бок о бок какой-то период его жизни, его с трудом вспоминали. Встретил он на улице одноклассника Веньку Галкина.

– Венька! – закричал Сойкин, от радости хватая руку Галкина и с чувством пожимая ее. – Как жизнь? – весело спрашивал Сойкин. Но конопатый Венька кисло морщился, пытаясь стереть с лица растерянность.

– Ничего, хорошо. Как ты сам? – бормотал он, беспокойно шаря по лицу Сойкина глазами.

– Ну, как ты с футболом? Гоняешь-то еще мяч? – на что-то продолжая надеяться, говорил Сойкин.

– Так мы на «Трудовых резервах», на соревнованиях, – обрадованно говорил Венька.