Патина

– Вовсе нет, – сказал он, пораженный этой внезапной отповедью.

– Так почему же?

– Пожалел тебя, наверное. Ты выглядела одинокой.

– Мы были вместе… Шесть месяцев? Семь? И все это время я была уверена, что ты забыл мое имя и стесняешься переспросить. Ты всегда называл меня… Никак. Только однажды, когда ты беседовал с кем-то в коридоре, я услышала его из твоих уст, но ты обращался не ко мне.

Он молчал, не зная, что сказать, потому что не замечал за собой ничего подобного, но даже если б делал это сознательно, прошло столько времени, что теперь это не имело никакого значения.

– Я долго жалела, что я не Марта.

– Почему именно Марта?

– А ты и этого не помнишь?.. – Он действительно не помнил. – Ты прислал мне по электронке ее фотографию. Ее, твоей первой любви. Идеальная Марта, которая уехала учиться в Англию и была лучше меня.

– Но… – В темноте его лицо пошло красными пятнами. – Ты говорила, что не открывала.

– А я открывала, – бросила она со злостью. – Каждый день. Снова и снова. Смотрела и понимала, что она действительно лучше. Смотрела и не понимала, почему ты вообще меня выбрал, если в твоей жизни была она. Это были очень темные чары, Роберт. Я на всю жизнь возненавидела это имя. К счастью, на моем пути не попадалось Март, иначе им пришлось бы несладко.

Теперь он понял, о чем речь – поступок был столь незначителен и гадок, что почти сразу оказался запрятан во внутреенний карман памяти, а после и вовсе провалился в подкладку. Тот снимок он взял из школьного альбома. Девочка по имени Марта действительно уехала из страны, так решили ее родители. Она и правда была его первой любовью, вот только ничего об этом не знала. Он даже не пытался приблизиться – топтался поодаль целых три года, до самого выпускного, на котором безобразно напился и вместо того, чтобы пригласить ее на танец, блевал в траву за стекляшкой кафе.

Зачем он вообще это сделал, да еще наплел про отношения? Он и сам не понимал.

– Прости. Прости меня, пожалуйста.

– Ты всегда просишь прощения, а потом становится еще хуже.

Даже не верится, думал он, пока внедорожник лавировал по парковке перед бизнес-центром, даже не верится, столько лет прошло, а она до сих пор помнит.

– В любом случае… Я тебе благодарна. – Ключ был выдернут из замка зажигания с такой яростью, будто отпирал тысячу бед. – Если б не ты, я получила бы диплом и вернулась в свою дыру. И сейчас все было бы иначе.

И хотя она ничего ему не доказала, потому что доказательств не требовалось вовсе, получившая ускорение дверца хлопнула невероятно красноречиво.

Стеклянная «вертушка» пришла в движение, но их путь лежал не в лабиринты монолитно-каркасного детища советского конструктивизма, а на задворки офисной жизни, куда вела мозаичная дверь «под Климта». Черные глянцевитые стены за нею стискивали узкую лесенку – студия занимала подвал.

Несколько направленных ламп осветило распорки мольбертов и гладко оструганный верстак с золотистыми искорками смальты. Роберт окинул взглядом композицию из глиняной амфоры, аккуратно припыленной бутылки зеленого стекла и веточек физалиса, драпированных алым бархатом, щелкнул в гипсовый нос Афродиту, снял с полки, повертел и поставил обратно керосиновую лампу, а когда обернулся, в руки ему лег бокал с вином, который он принял с благодарным полупоклоном.

Он бережно коснулся подогнанных с ювелирной точностью частичек мозаики. Икона была не закончена, но уже ослепляла.

– Почему именно святые?

– Потому что мы работаем с храмами, – ответила Лилия и приподняла свой бокал в знак того, что пьет за встречу. – Это фрагмент иконостаса, апостолы Петр и Павел. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», помнишь?..

Она завернулась в джемпер, будто зябла, хотя в помещении было почти душно, медленно приблизилась к мольбертам и застыла напротив, вглядываясь в шершавую белизну холстов.

– Кроме мозаики здесь есть мастерская витража, занятия по академическому рисунку, пейзажу, графике и… прочему. Я давно подумывала о том, что скульптура – это именно то, чего нам недостает. И предлагаю тебе вести занятия. Скажем, раз в неделю по два часа. Это не слишком отвлечет тебя от метафор в бронзе?

– Послушай…

– Даже сейчас. – Он едва не расплескал вино – так дрогнула рука от внезапно проступившей в ее голосе ярости. – Даже сейчас ты не называешь меня по имени. – Свет, отраженный от холста, заливал ее лицо и шею равномерной бледностью. – Ты нуждаешься в деньгах, Роберт, я это знаю. Ты больше не мальчик из обеспеченной семьи. Ты – тот, кто должен ее обеспечивать, но не делаешь этого. Твоей жене нужна терапия. Без стационара она чего доброго пойдет и прыгнет с крыши, или повесится, или вон как Вальцев…

– Откуда ты знаешь? – прошептал он чуть слышно.

– Просто вижусь с нашими бывшими общими друзьями чуть чаще, чем ты.

– Ясно.

Он беспомощно взмахнул руками и присел на стул. Вино показалось скисшим.

– Ну и зачем тебе все это? – Сочувственный взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. – Зачем тебе я?

– Мне нужен человек, который знает свое дело и который меня не предаст.

Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Внутренний голос по-гоголевски шепнул: «Не смотри!», и Роберт поспешно уткнулся взглядом в круглый мысок ее балетки.

– Ты ведь не предашь меня, Роберт?..

А он все молчал и смотрел мимо. Молчал, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.

– Ты совсем другой.

– Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не находишь?

– Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? – заволновалась она, вскинув голову, и проследила за направлением его взгляда.

– Нет! Да ладно, нет!

Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, не видимой из-под картин, вот только привлекла его вовсе не одна из них.

– Лилия-Лилия… – произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться. Но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. – Лилия, это уже слишком.

– Что и требовалось доказать! – весело крикнула она в его спину. – Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!

– Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..

В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе – чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, – и подарила стене улыбку.

– Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?

– Не понимаю, зачем ты вообще…

– Потому что это отличный кадр, – обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Мед брызнул в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, Роберт почти задохнулся, он не дышал им, он его ел. – Покажи мне… – Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. – Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?

– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.

Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

– Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

– Роберт?

– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.

Он проиграл.

4

Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.

Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.

– Роберт Вильевич! – донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. – Я видела, как вы танцуете!

Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.

Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.

– Если вам будет скучно, я уеду!

Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?

Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного – и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе – волосы. Собранные в две нелепые косы, они – скорее догадка, чем уверенность, – доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды – он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе – для того же.

Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.

Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.

– Ева, – произнесла она низким голосом. – За знакомство.

Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.

– Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.

– Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.

Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?

– Да, но… – Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. – Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.

– О’кей, – сказала она и уставилась на стену – там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. – Это же они? Те самые?..

Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.

– Патинирование – не бог весть какая сложная штука, – промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. – Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.

– Но только не ваш способ. Я пришла… – Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. – За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.

– Но зачем?..

«Но-но-но?» – заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц – мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Сегодня я покидаю твое сердце, прощаюсь с твоей близостью… (нем.)

2

Мы были словно дети, играли ночь за ночью (нем.)