Бессмертный пони. Заметки участкового терапевта

Мария Бородина

Бессмертный пони. Заметки участкового терапевта

Все события данной книги происходят в параллельном измерении.

Автор не ставит целью унизить или оскорбить кого-либо, а также дискредитировать медицинское сообщество.

Всех персонажей прошу считать вымышленными, а любое сходство с реальными людьми – забавным совпадением.

Вместо предисловия

В медицину я не хотела. Честно-честно.

Она сама меня выбрала. Не спросила, схватила за шкиряк и потащила. И допёрла ведь до финиша! Я вырывалась, но что-то толкало обратно. Исподволь. Наверное, эта толкучая сила зовётся судьбой.

Поликлиники я не любила с детства. Белые халаты – подавно. Но сильнее всего пугали… стетоскопы! Фраза "щас ка-а-ак послушаю тебя!" позволяла обрести надо мною абсолютный контроль.

В четыре года во мне сломались первые принципы. Я налечивала бабушек у подъезда выдранной у того же подъезда травой. Говорила чем залить, как настоять. И радовалась, когда на следующий день мне сообщали о мнимом «улучшении» и благодарили.

Чуть позже на медфак поступила двоюродная сестра. Приезжая в гости, я с упоением разглядывала её учебные пособия и умные книжки. И радостно правила заглавие «Гистология» на «Глистология». Ручкой.

Однажды учительница биологии попросила привести в школу маму. Прежде, чем я сказала маме, прошла битая неделя. Я стрессовала от адских предчувствий, ибо не понимала, где и когда налажала.

Причина была намного проще. И сложнее. Учительница решила готовить меня к олимпиадам. Мама по итогу разговора – тоже. А я? Ну а что я… Разве у тринадцатилетнего ребёнка есть право на собственное мнение?

Когда в школе образовались медклассы, я без лишних вопросов туда ринулась. Это ни к чему не обязывало, зато какая мощная база для олимпиад бонусом! Но в медицину так и не планировала. Хотелось в математику, как мама. Или в журналистику.

Но судьба умеет насмехаться над нами, как никто другой.

В десятом классе накрыла первая безответная любовь: настолько тайная, что о ней знала вся школа. Объект воздыхания учился в одиннадцатом и после школы… поступил на медфак! Я ринулась следом.

Я-то мальчика разлюбила, а медицина меня – нет.

Был, правда, ещё один важный фактор. Медфак брал меня без вступительных (медаль+диплом с олимпиады), а отдохнуть летом очень хотелось.

Мой первый опыт настоящей работы в медицине – замещение разъездной санитарки на практике после второго курса. Так получилось, что человек ушёл в отпуск, а замены не нашлось.

То лето было весёлым и познавательным! Я развозила мочу, мокроту и послеоперационные гистологии в лаборатории города. И не только. После обеда я сопровождала пациентов на консультации в тубдиспансер, инфекционную больницу и онкодиспансер. Мне даже доверяли их истории болезни под грифом "секретно".

Сначала на вопрос "Кем ты будешь?" я кровожадно отвечала: "Патологоанатомом!". Но после первого заформалиненного трупа из анатомички прыти во мне поубавилось. И я стала не менее кровожадно отвечать: "Психиатром!" С мечтой принципиально, но с болью рассталась после завала на экзамене по психиатрии. Ну, как завала… Четвёрки.

После пятого курса я осознанно захотела в участковые терапевты. Попала на практику к весьма приятной терапевтессе. Понаблюдала за приёмом, походила по адресам. И захотелось так же. Чтобы лампово, уютно, по-доброму и на короткой руке со всеми.

Жизнь дана нам, чтоб мечты сбывались.

И моя мечта сбылась тоже!

О том, что это была мечта идиотки, я догадалась лишь когда всё закончилось. Но я ни о чём не жалею.

Часть 1. Заметки участкового терапевта

Ромео и Джульетта

Что получилось бы, если б Ромео и Джульетта встретились в наши дни, будучи старше годков, эдак, на сорок?

Получились бы баба Глаша и деда Гриша из малосемейки на Лесной.

Встретились они, когда обоим было хорошо за шестьдесят. Деда Гриша своих детей уже вырастил, баба Глаша единственного сына уже похоронила. Встретились и полюбили друг друга, как подростки.

Баба Глаша Лукьянова торжественно стала Сундуковой и поселила деду Гришу у себя.

И начали они своё долго и счастливо. Помогали друг другу в горе и радости, даже когда у бабы Глаши ослабли ноги, а деда Гриша стал подслеповат. Но даже это не мешало им смотреть друг на друга горящими глазами. Вот как друг дружку любили!

На этом этапе я с ними и познакомилась.

Была я зелёной, неопытной. Только-только вливалась в специальность. Профессионализмом от меня и не пахло.

Стабильные вызовы к сладкой парочке раз в двенадцать дней я переносила спокойно. Чётко знала, что каждый раз надо брать с собой бланк рецепта для бабы Глаши, ибо клофелин она ела, как конфетки. Запоминала, в какие дни надеть обувь поудобнее и одежду полегче, дабы без труда залезть на пятый этаж.

Каждый раз всё проходило одинаково. Баба Глаша, спрятавшись за толстенными очками, вышивала или вязала; деда Гриша, подслеповато щурясь, восседал в кресле. Никакого нытья, никаких упрёков. Выпишешь клофелин, поговоришь о насущном – и лети на все четыре стороны.

Любила я их даже: разговорчивых и добросердечных. Особой, врачебной любовью.

– Ноги что-то у меня совсем ничего не чувствуют, – как-то раз пожаловалась баба Глаша. – И мёрзнут. Даже носки шерстяные не спасают.

– Что с сахарами? – немедленно отреагировала я.

– Да кто ж их знает-то, сахара эти?

– Диету соблюдаете?

– Какая диета? Тут, может, последний понедельник живёшь! А Вы – диета… Всё я ем!

– Ест, ест, – подтверждал деда Гриша из своего угла. – Поругайте её, МарьСанна! Меня-то не слушает!

Баб Глашины сахара оказались запредельными. Не кровь, а густое варенье. Вот уж действительно: сладкая палочка Твикс. Госпитализацию баба Глаша не рассматривала: кто ж за дедой Гришей присматривать будет? Право, впрочем, её; её и выбор.

В экстренном порядке на дом вызвали эндокринолога. Теперь, помимо клофелина, нужны были ещё и инсулины. Но, как бы ни скакали сахара, диету баба Глаша не блюла всё равно.

Это всё в человеческой природе: назначили таблетки от сахаров – значит всё можно априори. Вместо силы воли поработает таблетка, наеденные сахара «сожгутся» инсулином – о чём ещё заботиться? А гангрены всякие, полинейропатии, комы – это мифы. Их же никто не видел, а значит врачи запугивают…

Однажды баба Глаша стригла ногти на ногах. В процессе – поранила палец маникюрными ножницами. Ерундово поранила: царапинка неглубокая, не больше пяти миллиметров. Скарификационная проба с антигенами мыла в нетипичном месте, можно сказать. Баба Глаша на этот счёт не запарилась: ранку обработала, палец перевязала. Всё как полагается, по законам асептики-антисептики. Только на следующий день, несмотря на грамотные меры, палец покраснел и опух. А ещё через сутки начал болеть: да так адски, что баба Глаша всю ночь не спала.

Вызвали меня.

Я, разбинтовав палец, обнаружила, что гнойно-сукровичный экссудат идёт не из ранки, а аж с противоположной, подошвенной стороны. И поразилась масштабам воспаления при незначительной травме. Предположив абсцесс, неопытная и пока ещё не слишком просвещённая я назначила обработку раны, перевязки и цефтриаксон внутримышечно. И хирургу вызов передала, чтобы "вскрыл гнойник".

Хирург оказался умнее и опытнее меня. Он сразу заподозрил самое страшное: гангрену. И, после скандала, экстренно госпитализировал бабу Глашу. Потом ещё и мне высказал: что, мол, сразу не отправила, тут каждая секунда на счету.

А что я? Я первый раз в жизни гангрену видела. И не думала, что бывает она такой быстрой и такой болезненной.

Через полторы недели баба Глаша из больницы убежала.

И снова вызвала меня.

К тому моменту пальцы на её стопе почернели и ссохлись, а кожа залилась серовато-синим до самой голени. И блестела от натяжения и отёка. Болело это всё, естественно, невыносимо.

– Вы зачем из больницы ушли?! – возмутилась я.

– Так там сказали, что ногу мне аж по бедро отрежут, – ответила баба Глаша. – Сосуды какие-то там не пульсируют.

– Вы подумайте хорошенько, – предприняла я тщетную попытку. – Само ведь не пройдёт.

– А вдруг? Антибиотики же.

– Нет. Нужна операция, и как можно скорее.

– Так я ей говорил-говорил! – вмешался из своего угла взволнованный деда Гриша. – А она, дура этакая: "Если в гроб, то с двумя ногами!"

Что ж делать?

Выпросили мы для бабы Глаши трамадол.

Идиллия Сундуковых рассыпалась на глазах.

Баба Глаша депрессовала из-за неминуемого исхода, но принципиально отказывалась от операции. Не спала ночами от боли, периодически температурила, гоняла туда-сюда жену погибшего сына. Деда Гриша ругался на неё, кричал, уговаривал ехать в больницу и угрожал самоликвидацией. В самом плохом и непотребном смысле…

Гангрене было пофиг на их тёрки и баб Глашины принципы. Гангрена ползла всё выше. Вот, уже до колена поднялась, голень стёрла почти до кости. Баба Глаша жива – и слава Богу. Но, даже видя, что происходит, и испытывая мучительные боли, не соглашается на операцию. Принципиальная она, волевая.

В квартире царит специфический запах. Каждая ночь – бессонная. Каждый день – как на иголках. Мольбы деды Гриши и снохи улетают в пустоту. Не слушает их баба Глаша. "Умру с двумя ногами", – говорит.

Однажды деда Гриша так возмутился этим принципиальным игнором, что взял и напился уксусной кислоты… Долго боролись за него реаниматологи, но увы. Баба Глаша не смогла даже побывать на его похоронах. Только в окошко видела, как деду Гришу к подъезду подвезли…

Прожила баба Глаша ещё месяц или два. Она так и не согласилась на операцию…

Впрочем, эта история не о том, как трагична бывает любовь.

Не о том, что даже самые прочные узы можно разрушить.

И даже не о пределе нормального человеческого терпения…

Она – о том, как важно вовремя обследоваться и контролировать хронические заболевания. Только мы решаем, будет ли у нашей истории плохой конец, открытый финал или хэппи энд!

Прокурорская бабушка

Долгое время я считала заместительницу главного врача по КЭР, Юлию Алексеевну Грохотову, чрезвычайно злой и кусачей.

Всё потому, что наше знакомство прошло не в самом дружелюбном ключе.

Только представьте себе: второй день на работе после декрета. Я – как топинамбур варёный, на стрессе, в тесном кабинете с двумя врачебно-сестринскими бригадами. Жмусь в уголке дворнягой безродной. Заполняю карточки и стараюсь никому не мешать…

А тут – телефон воет. Да так настойчиво…

– Алло, – отвечаю обладателю незнакомого номера.

Из трубки на меня льётся истошный женский крик:

МарьСанна!!! Где карточка Мясоутовой?!

С одной стороны приятненько: ты только на работу вышла, а тебя уже по имени-отчеству… С другой – в таком тоне, словно не по имени-отчеству, а: «Не жри мой шашлык, Бобик, блоховоз проклятый!»

– Кого-кого? – переспрашиваю, слегка обалдев.

– Сании Бясыровны Мясоутовой!!! Мне карточка нужна!!! Немедленно!!!

– А кто это такая?

– Почему Вы не знаете своих больных?! – кричит Юлия Алексеевна, едва не плача. – Почему не посещаете больных лежачих?! Почему я вечно получаю от пациентов?! Почему они мне тут с ноги открывают дверь и угрожают?! Я так устала от этих претензий!!! Вот где хотите теперь эту карточку, там и ищите!!!

Голос в трубке обрывается гудками.

А я – в слёзы…

Старожилы кабинета обступили меня, как обиженного ребёнка.

– Это та бабка лежачая, – проговорил кто-то, – у которой сын – прокурор. Со второго этажа. Они карту и не отдавали сроду на руки никому…

– Я ей окулиста назначала! – второй голос. – В ту пятницу! Наверное, она и забрала!

– Ну, точно. Не реви. Щас принесу, – подытожила одна из медсестёр.

Через пять минут передо мной лежали четыре тома "Войны и мира", ушитые одной картонной обложкой амбулаторной карты…

…Сания Бясыровна в свои восемьдесят перенесла пять инсультов, потеряла возможность разговаривать и двигаться. От неё почти ничего не осталось: худенькая, сухая, обтянутая ломкой пергаментной кожей… Сложной она была: болезнь истощила донельзя, и то и дело норовила её доесть. На Сании Бясыровне постоянно образовывались гнойные пролежни, а лёгкие то и дело атаковала злобная гипостатичка… Но безупречный уход сиделок и родных делали своё дело: в комнате даже не пахло.

Зловещий прокурор – Рифат – оказался адекватным и спокойным. Ухоженный кругленький блондин с благородной осанкой, тихим голосом и давлением под двести, на которое между делом жаловался. Оно и понятно: издержки профессии. В выходные Рифат отпускал сиделок, оставлял все дела и собственноручно ухаживал за матерью.

А вот дочь прокурора Марьям – красивая улыбчивая женщина-дознаватель – рвала и метала по любому поводу.

Поводы находились всегда.

Не пришла после вызова скорой.

Не пришла ни разу за эту неделю.

Пришла за текущую неделю всего один раз.

Пришла и ушла всего через пятнадцать минут.

Ничего не написала в карточку.

Не пригласила невролога, который был только позавчера.

Нагноились пролежни.

И вообще: бабуле внезапно нужен гинеколог!

– Ну, Вы уж как-нибудь с ними к консенсусу придите, – снисходительно попросила главврач, Альбина Андреевна Пологова, после очередного визита Марьям и очередной жалобы. Настолько снисходительно, что даже набрала с личного номера. – Почаще к ним заглядывайте. Прошли мимо – заглянули… А то она ведь прокуратурой грозит! Вы только начинаете работать, зачем Вам эти проблемы?

И я приходила. В очередной раз.

Марьям встречала меня широченной улыбкой: мол, мы Вас и не жда-али! Рифат вторил ей: вот, мол, какая Вы заботливая, МарьСанна, всегда придёте, всегда на все вопросы ответите… Но я-то знала, что не появись я у них, к вечеру на столе Пологовой лежала бы ещё одна жалоба.

Бывало, перебираюсь между корпусами поликлиники по яблоневой аллее, наслаждаюсь блаженными секундами условной свободы. Задираю голову в седое небо, ветром дышу на лайтовом чиле. А сзади ка-ак заорут:

МарьСанна! Как хорошо, что Вы здесь!

Обернусь, а через аллею следом Марьям несётся и улыбается. Кудрявые густые волосы развеваются на холодном ветру, полы кожаного плаща прыгают в такт стуку каблучков. И машина Марьям стоит, перегородив однополосную дорогу, на аварийке. Дознавательницам так можно.

Ну, добрый день, – не слишком охотно здороваюсь я.

МарьСанна, – суетливо выдыхает Марьям, – нам ведь памперсы нужны. Срочно. Организуете?

Так чтоб памперсы получили вы, надо Вашу бабушку повторно на МСЭ оформлять. Это опять все узкие специалисты и десять листов А4. И психиатр, и гинеколог, и логопед…

Что Вы хотите этим сказать?

Я ведь только две недели назад её переоформила на МСЭ!

Ну и что, – бескомпромиссно заявляет Марьям. – Вы ведь всё организуете?!

И организовывала. Приходилось. Обзванивала узких специалистов заново, всё объясняла: кто такие, что, почём… Всё получалось. Памперсы назначались, ИПР переоформлялась. А ещё через две недели Мясоутовы требовали пелёнки, мыло, ортопедическую обувь или стул-туалет… И всё шло по новому кругу.

Не возражала я: страх держал. Боялась я семейство Мясоутовых до колик. Даже бабушку. Молодая была, неопытная… Усугубляло мой страх и начальство. Оттого я стабильно ловила панические атаки и ездила к ним один раз в пять дней.

Даже в выходные.

Даже в отпуске.

Вот какие серьёзные люди!

Помню, даже в День Победы к ним наведалась. Потому что прошло пять дней…

Месяца через три постоянных посещений, я выгадала время, когда Мясоутовы приходят на обед. И стала заглядывать к Сании Бясыровне строго до или после этого времени. Чтоб не пересекаться и не нервничать. Смотрела её при сиделке, избегая необходимости оправдываться или объяснять, отчего я не зелёный верблюд, делала запись в карте, назначала лечение и уходила.

Изредка разговаривала по телефону сиделки с Рифатом, объясняя ему, что к чему.

Это и стало консенсусом. Всех всё устраивало.

Мясоутовы требовали идеальности, впрочем, не только от меня.

У прокурорской бабушки регулярно останавливалось сердце: раз в две недели точно. Тогда к подъезду приезжал, красиво переливаясь неоновыми огоньками, реанимобиль. Санию Бясыровну отвозили в реанимацию БСМП, где всячески не давали ей умереть. Следом непременно ехала Марьям, чтобы тщательно проконтролировать процесс и показать майорские погоны.

В больнице Санию Бясыровну задерживали на две недели. У меня в такие дни случался светлый промежуток. Выдох. Кобыле легче, как бы грубо это ни звучало в подобной ситуации. Я ходила мимо Мясоутовской пятиэтажки с лёгким сердцем и чистой совестью. Наверное, так же глубоко и от души выдыхало моё начальство.

После бабушку возвращали на родину, и всё начиналось заново…

Спасали бабушку, надо сказать, не зря. Эффект был. Пролежни рубцевались, неврологические дефициты редуцировались, пневмонии уходили. А старое бабушкино сердце заводилось и стучало дальше, отсчитывая дни и годы.

Случались и чудеса. Прихожу я как-то к Сании Бясыровне, а она… Сидит в постели и левой рукой уплетает суп. Ложкой! Сама!

– Вот это да! – только и смогла я произнести. – Да Вы у нас скоро встанете и пойдёте!

Посмотрела на меня Сания Бясыровна грустно-грустно. Вроде того: «Да отстаньте вы все уже от меня!» Всё она понимала, хоть и сказать ничего не могла…

А через два дня разбил её шестой инсульт…

Родные, без сомнения, очень любили Санию Бясыровну. И их попытки раздуть костёр из тающего пламени могли бы продолжаться ещё долго. Но всему приходит конец. Очередная остановка сердца – и бабушку Санию не спасли…

Умерла она в больнице. Говорят, что Марьям долго разбиралась с причинами и с энтузиазмом дознавательницы опрашивала докторов. Хотя, всё было очевидно…

А что было бы лучше на самом деле?

Отпустить человека во имя любви?

Или держать железной хваткой во имя её же?

Я до сих пор не нахожу ответа на этот вопрос…

Человейники

Меня с детства притягивают старые – и не очень – многоквартирные дома. Трущобы-развалюхи с прогнившим полом, «сталинки» с квартирами-хоромами и потолками в три метра, новостройки, украшенные рогами "меркушек"[1] и похожие на сгорбленных великанов.

Я легко представляю, как дома спланированы внутри, как располагаются комнаты в квартирах… Сколько комнат в каждой, сколько квартир на этаже, как они расположены… Сочетание конструктивизма и неуёмного воображения – бешеная штука.

За волшебством далеко ходить не надо. Человейник – настоящий перекрёсток миров, где за каждым окошком спрятана маленькая Вселенная. Любую интересно исследовать даже касанием взгляда. Ржавая кастрюля, коротающая век на чужом подоконнике, способна вызвать во мне ощущение экстаза.

Да каких только чудес ни разглядишь в окнах: нужно лишь присмотреться! Постап за вуалью ветхих занавесок, с замызганными кухонными шкафчиками и ретро-раковинами, соседствует со скай-фаем с его показным минимализмом и геометрическими канделябрами под потолком.

Наверное, в одной из прошлых жизней я была архитектором и рисовала проекты многоквартирных домов. А, может быть, и бандитом – придумывала способы квартирных налётов и грабежей.

К счастью, в этой жизни налетать и грабить не пришлось. Работа предоставила уникальную возможность посмотреть на волшебство изнутри.

В любом городе есть временные порталы. Скрываются они обычно в сталинских двухэтажках, отданных под общаги или готовящихся к расселению. Открываешь дверь – переносишься в Советский Союз. Идёшь по дощатому полу – продавить боишься. А кругом – луковые гирлянды в капроновых чулках, картошка в ящиках и массивные старомодные шкафы. Из этих шкафов можно баррикады строить – не развалятся.

Вокруг нас есть и космические чёрные дыры. Они едят аварийные дома, опустошая их. Возможно, вы видели одинокие огоньки в домах, первые этажи которых заколочены? Там живут люди, до которых чёрные псевдоподии ещё не дотянулись.

У каждого человейника есть душа. И – как и у людей – уникальный характер, приблуды и погремушки.

ЖК «Стодвадцатка» – непостоянная капризная барышня. Таксисты «Стодвадцатку» кличут "пьяным домом". Метров триста суммарной длины, пять изломов под тупыми и острыми углами, три смены этажности… Стодвадцатка – моя неземная любовь с той поры, когда я, проезжая мимо на автобусе с мамой, по слогам читала лозунг на крыше: "Граждане! Соблюдайте правила пожарной безопасности!".

Знала б я тогда, что спустя двадцать лет мне вверят «Стодвадцатку», как участковому терапевту.

Поначалу я боялась, что «Стодвадцатка» меня проглотит. Ибо никакой логики я в ней не находила. В одном подъезде – классика жанра, четыре квартиры на площадке. В другом – «распашонка»: два длиннющих коридора по обе стороны, в которых в хаотичном порядке рассеяны квартиры вперемешку с кладовками и подсобными помещениями. Рукава «распашонки» могут прерваться на любом уровне ещё одной, общей дверью. Словно видишь не самый приятный сон. Бежишь по помещению с кучей коридоров, лестниц и дверных проёмов. Откроешь их – попадаешь в новый коридор с кучей дверей, и так до бесконечности…

Если вы – адовый перфекционист и хотите взбодриться – вам стоит ехать на Пионерскую 6. И если «Стодвадцатка» – капризная выпивающая дама не совсем правильного телосложения, то Пионерская 6 – бабуля с глубокой деменцией. Нумерация квартир в этом доме упорота донельзя. Чтобы её постичь, не хватит ни здоровой логики, ни психоактивных веществ.

В доме два изолированных крыла, в которых прячутся сто шестьдесят квартир. По шестнадцать на этаже, или около того. Ищешь ты, допустим, сто пятидесятую. Просчитав всё по законам здоровой логики, приходишь на последний этаж. А там номера квартир рассеянны хрен пойми как. Максимальный – сто тридцать восемь.

Ошизев, стучишься в сто тридцать восьмую и спрашиваешь: а куда же, собственно, пропала сто пятидесятая? А тебе привычно отвечают: никуда, мол, не пропала. Она просто двумя этажами ниже!

Двумя! Этажами! Ниже!

Есть в Саранске и более странные дома. Например, старая трёхэтажка на Гагарина 30а. Этот дом существует по законам четвёртого измерения, неподвластному простым человеческим существам.

Поступает, допустим, вызов в пятьдесят шестую квартиру. А квартир в доме всего пятьдесят четыре! Представляете?!

Помнится, получив такой вызов впервые, я подумала, что подвинулась головой. Аж три раза позвонила в регистратуру. Нет, не перепутали. Ладно, думаю: пойду-ка пройдусь по подъезду, постучусь по соседям. Нам не впервой. Авось, знают, где бабуля с такой-то фамилией живёт…

В подъезде меня ждала конкретная жесть!

На первом этаже – четыре двери. На первой номера: 34–35, на второй – 33, на третьей – 23, на четвёртой – 24.

Второй этаж. Уже три двери. Первая – 25–30, вторая – 48, третья, кажется, 46.

Ну и третий. Снова три двери: 52–54, 36 и ещё какая-то. Квартира 56 оказалась за дверью, помеченной числами 52–54.

Как я поняла со слов пациентки, этот дом в прошлом был общагой. Позже часть комнат объединили в квартиры, другую часть – в коммуналки с общей кухней. Типа перепланировка. Отсюда – путаница с номерами и документами.

Ещё человейники и человейнички – безграничный источник вдохновения!

Не верите? Посмотрите на любое окно в человейнике. И ответьте на вопрос: кто там живёт? Какой он – этот кто-то? Что ему нравится? Какие у него проблемы и интересы? Уверяю, воображение расскажет интереснейшую сагу с прологом, эпилогом и интерлюдиями!

Юрик Двуликий

Что бы вы испытали, если бы в полутёмном, зассаном подъезде к вам прицепился мужик? Да весь пьяный-помятый?

Да с фингалом, сияющим аки закатное солнце в спальном районе?

Да с замшелой металлоломной трубищей больше самого мужика?!

Вот и я не растерялась и приготовилась драпать, роняя разношенные участковые сапоги.

Однако, мужик весело сказал, шмыгая носом:

– Здрасьте. А я Вас знаю! Вы ведь врач?

Было в его простоте что-то подкупающее.

– Прошу Вас, – учтиво пропустил меня, когда лифт разверз перед нами пасть, провонявшую плесенью.

Я перепугалась напрочь. Несмотря на то, что на тот момент имела завидную комплекцию в сто двенадцать килограммов живого веса, и теоретически могла бы задавить мужика массой. Но убегать было как-то неприлично.

На всякий случай я нащупала в кармане связку ключей.

Пока лифт полз на седьмой этаж, мужик расспрашивал про участок. К кому еду. Не нагрянул ли грипп. Много ли вызовов. Тяжко ли работается. Я, глядя на зловещий остов трубищи и офигевая от странности ситуации, старалась отвечать.

Попрощался мужик дружелюбно и по-доброму. Выполз со мной на этаже и попёр свою трубищу выше.