Казачьи сказки

– Господи ты Боже мой! Да что вы тут помешались все на камушках-то этих! На что они нужны? В наших местах горсть таких камней краюхи хлеба не стоит.

– А где такие места?

– В России, в Семиречьи. Где я родился, где отец мой похоронен.

– Как бы я хотела там побывать! – говорит принцесса.

– Бежим! – говорит казак.

– А ты меня замуж возьмешь?

– Можно и замуж. Вот окрещу тебя в станичной церкви и повенчаемся!

Ночью, когда только караулы не спали, те, что охраняли или стерегли казака и принцессу, он незаметно вывел двух коней, обмотал им копыта тряпками, усадил принцессу, взял запас воды и припасов, винтовку – мультук, порох да патроны и ушел в сторону гор, через пустыню.

Утром хватилась стража, а беглецов и след простыл. Немедля снарядили погоню – сотню всадников на лучших конях!

Да разослал богдыхан строжайший приказ ко всем окрестным племенам: перехватить беглецов, а кто перехватит – тому награда обещана.

От стражников казак с принцессой легко ушли, а вот как в пустыне оказались, стали нагонять их аргыны. Догадались они, кто принцессу увез – их давнишний обидчик, что у них добычу и верблюдов отнял. Нагнали аргыны беглецов на свежих конях, не уйти казаку.

– Вот что, – говорит он принцессе, – видать не судьба нам вместе быть. Бери коней и скачи в сторону гор, а меня не поминай лихом – я их задержу, а может, и сам как-нибудь выкручусь… Ищи казаков, они тебя в обиду не дадут.

Не хотела принцесса уезжать, плакала, просила, чтобы не гнал ее казак.

– Если меня любишь, – говорит он, – беги. Беги ради Бога, а то разбойники тебя лютой смерти предадут.

Умчалась принцесса. А казак лег за барханом и начал разбойников пулями из седел ссаживать. Сколько пуль у него было, столько врагов и положил. Перебил всех бандитов, остался один – предводитель Алтынбек.

– Эй, казак, – кричит он из-за бархана. – Это говорю я – Алтынбек, мое слово золотое крепче стали! Давай подружимся. Живи у меня гостем со своей принцессой. Я тебя содержать, кормить-поить буду, а камни драгоценные будем делить поровну. Давай дружить.

– Эй! – кричит казак. – Это по вашему Алтын – золотой, а у нас, у казаков, алтын – три копейки! Да слово твое и трех копеек не стоит! Дружил волк с кобылой, оставил хвост да гриву. Иди-ко подобру-поздорову своей дорогой, а я своей пойду!

Совсем озверел Алтынбек, стрелял-стрелял, припасу-то у него много, а все мимо.

А казак снял с гайтана отцовскую пулю, зарядил в последний раз свой мультук.

Уже стемнело, и в темноте хотел казак уйти через барханы. Тут вспыхнул выстрел Алтынбека, а казак его не услыхал – пуля ему в грудь попала.

Встал из-за бархана Алтынбек, захохотал. Пасть свою поганую раскрыл, а казачий мультук возьми и выстрели! Влетела отцовская пуля в разбойничью голову, разнесла ее вдребезги и пропала в песках.

Хорошо, конечно, что разбойник пропал, да что толку, наш-то казак убитый лежит, мертвый.

Вернулась китайская принцесса. Она по дороге купцов встретила, которых казак от смерти спас, – те живо караван повернули да за казаком поехали. Быстро дошли, да маленько припоздали – казак-то еще теплый, да не живой.

Заплакала принцесса, заголосила, посыпались у нее с губ алмазы чуть не по кулаку. Купцы ей говорят: «Что даром плакать – привяжи мешок шелковый да и плачь туда».

– А зачем вы такое говорите! – принцесса плачет. – Мне без этого казака все не мило.

– И нам его очень жалко, – купцы отвечают. – Однако, что же богатству-то зря пропадать.

Положили они казака на верблюда и повезли его к горам Алатау, где казачьи посты стояли.

– Он, – говорят, – казак, пусть с ним его народ разбирается, может, у них какое лекарство есть, которого и мы не знаем.

Приехали на линию, казаков встретили. Загоревали казаки.

– Много, – говорят, – у нас разных средств есть, а только от смерти нет лекарства. А жалко парня! Вон у него серьга в ухе – последний в роду, на нем фамилия кончается. Никак ему помирать нельзя.

Вдруг над ними зашумело. Прилетела рогатая птица. Села на гору и говорит человеческим голосом.

– Эй, люди с малиновыми полосками на штанах, с длинными мультуками! За то, что вы не разрушаете мое гнездо, я вам помогу. Далеко в горах Тибета живет старый лама-знахарь, он умеет вылечивать мертвых. Приготовьте мне еды и воды в бочках, поставьте на спину, посадите принцессу и вашего мертвого, я их отнесу.

Казаки мигом все свои припасы отдали, воды набрали.

– Давай-давай быстрее! Мы себе дичины настреляем.

Все управили, полетела птица, понесла принцессу с убитым казаком.

Долго ли, коротко летели. Прилетели в Черные горы, что небо на вершинах снежных держат. Тут старый лама-знахарь живет. Лама мертвого осмотрел и говорит:

– Можно воскресить, но это очень дорого будет стоить. Нужно будет вместо этого мертвого смерти какой-то откуп дать.

Принцесса говорит:

– Вот драгоценные камни и алмазы, что у меня изо рта сыплются – возьмите, они дорогие.

Лама говорит:

– За эти камни ты еды и воды на обратный путь купишь. За мое лечение иной выкуп требуется. Вот ты подумай: ни казак твой, ни купцы, ни ты за дела свои деньгами не расплачиваются! Казак за все жизнью платит, вот тут цена какая… Подумай, чем расплатиться можешь.

Принцесса и думать не стала:

– Возьми, – говорит, – мой талант – что с губ при каждом слове драгоценные камни сыплются, мою молодость и красоту, только воскреси казака моего.

– Правильно, – говорит, – ты рассудила. Правильно все поняла. Возьму я талант твой. Он тебе самой в тягость, отдам другой принцессе – будет ей испытание. А красоту и молодость себе оставь – молодость и красота вам с казаком самим пригодятся.

Спрыснул он казака из черной бутылки мертвой водой. Раскрылась у казака грудь простреленная, в пробитом сердце пуля лежит. Вынул ее лама, отдал принцессе.

– Он неделю спать будет. А проснется – год выздоравливать будет, ты его береги.

На прощание поднес лама принцессе ковшичек с питьем, она выпила, и хорошо ей стало, и весело. Засмеялась, а с губ камни не посыпались. Забрал лама ее талант.

Погрузилась принцесса на птицу, полетела птица. Летят над горами крутыми, казаки им снизу фуражками машут. Летят над пустынями песчаными, китайские купцы им кланяются, счастливого пути желают. Прилетели в долину реки Или. Тут принцесса с рогатой птицей простилась, положила казака под раскидистым орехом на кошму, а он и очнулся.

– Долго же, – говорит принцесса, – ты был без памяти.

– Э… А что же камни-то у тебя с губ не сыплются? – казак спрашивает.

Рассказала ему принцесса, как спасала его мертвого. Напоследок достала пулю, что лама из казака вынул, и говорит:

– Вот теперь это все наше богатство, таланта-то моего больше нет. Теперь он у другой принцессы появился.

– Жалко мне ее! – говорит казак. – Такая этот талант тягота! А что богатства нет – это как считать! Мы с тобой молодые, здоровые, сильные да любим друг друга, кругом наша родина, чего еще желать?

Стали они жить-поживать, как положено семиреченским казакам. Казак охотился, сеял хлеб, на службу ходил – границу стеречь, караваны охранять, а принцесса по хозяйству, по домашности. Скоро у них детишки пошли, семиреченские казачата. Старшему отец пулю подарил в своей крови омытую, что у него знахарь из сердца вынул. Единственную свою драгоценность, и нет ее дороже.

Поспрашивай у казаков – в каждой семье такая пуля есть, а то и не одна.

ВДОВЕЦ И ЛЮДОЕД

Служил в гвардейском полку урядник – первый стрелок во всей Гвардии. В темноте на слух в комара попадал. Служить бы ему, да служить – на каждом смотру все призы за стрельбу забирал. Царь с ним на Пасху с первым из нижних чинов христосовался. Вдруг приходит из станицы депеша – жена померла. Мальчонка урядников один сиротою остался.

А у казака никого родни не было. Он, как депешу получил, сразу государю прошение – тот его на льготу и в чистую.

Помчался казак домой. Сколько лошадей загнал дорогой! Мальчонку своего у соседей забрал и ушел на дальний хутор. Поселился там в пустом курене, стал своему мальчишке и отцом, и матерью! Ни на минуту с ним не расставался и на охоту с собой в башлыке таскал, благо мальчонка еще маленький. И на пахоту, отец на сабан налегает, а мальчонка на ярме сидит – хворостиной быков погоняет.

Мальчонка тоже рос подстать отцу, добрый да смышленый, работящий да ласковый. Многие казачки на отца с сыном поглядывали, многие хотели уряднику женой стать, а мальчонке матерью, да те только посмеивались: «Нам и вдвоем хорошо!»

А жить-то стали и впрямь хорошо. И худобы завели много, и пашню хорошую держали, и сад рассадили, а больше всего охотой да рыбалкой промышляли. И всегда вместе; работают вместе, спят вместе, песни поют вместе, даже стреляют вместе – отец целится, а сын второе ружье заряжает…

Так бы и жили, да появился в тех местах великан-людоед. Пришел он с гор. Поселился в чащобе, куда не пройти, не проехать ни пешему, ни конному.

Повадился он детей таскать. Казаки со всех хуторов и станиц в облаву на него ходили, но он их камнями закидал, скалами завалил. Потому незаметно к нему подобраться нельзя – был он трехглазый и треухий, как бы крепко ни спал, а все одно ухо да один глаз не спали – все видели и все слышали. А ручищи у него, как оглобли, а ноги, как колодезные журавли, шаг шагнет – сто саженей! Рукой махнет – запряжку волов валит. А страшный! Весь шерстью покрытый, из рта клыки, что твои кинжалы, торчат!

Собрались казаки на круг и порешили в новые места переходить. Ничего не могут ведь с людоедом поделать! Ни в строю, ни россыпью его не взять!

Пришел вдовец с круга расстроенный, сел у огня. Сынишка говорит:

– Что ты, отец, саламаты не ешь, что ирьян не пьешь, чего не весел?

– Уходим мы, сынок! – Отец говорит.

– А курень, а хозяйство, а пашня?

– Все бросаем! Людоед всему карачун навел. Круг решил от людоеда уходить в новые места.

Мальчонка маленький был, а толковый:

– Да нешто он от нас отстанет? Ему только покажи слабину-то – он за нами пойдет и всех заест! Тут-то мы дома, нас дедовские стены да церкви берегут, а в степи куда сховаемся? И кто знает, нет ли в новых местах такого же людоеда? Попадем из огня да в полымя!

Взял вдовец сынишку на руки и поцеловал.

– Совсем ты, – говорит, – у меня большой стал, разумный! Ишь, как выводишь – прямо писарь полковой! Но рассуди: детишков таскает, эдак он всех переест. А вас, знаш, как жалко!

– Жалко, а бежите! Куда бежите –то?! Эх вы, казаки! Был бы я побольше, уж я бы ему показал! Я бы не сробел!

– Не сробел бы, говоришь?

– Стыдно робеть! На нас мамушка с небес смотрит, как робеть-то?

– То-то и оно! – сказал вдовец. Уложил малыша спать, перекрестил на ночь, а сам никак уснуть не может. Ворочается, а сон не идет. Под утро забылся и увидал во сне жену.

– Уходите? – спрашивает.

– Уходим.

– А ты подумал, сколько детей умрет в дороге и в новом краю?

– Что же делать?

– У тебя сын есть! – сказала жена и растаяла, как облако.

– Так я потому и ухожу, что мне его жалко! У меня кроме него никого нет! – закричал вдовец и проснулся.

Около постели стоял сынишка.

– Отец, – сказал он. – Я во сне маму видел, она нам велела никуда не ходить! Я ее спросил, что нам делать, а она говорит: Отец знает!

Вдовец схватил сынишку на руки, пал на колени перед иконой и взмолился со слезами: «Владычица Богородица, вразуми! Все святые угодники, молите Бога о нас». А мальчик молча вытирал ему ладошкой слезы.

– Вот что! – сказал вдовец, когда помолился и успокоился. – Мы никуда не пойдем, мы биться станем.

– И я!

– И ты! Не забоишься? Ты, сынок, приманкой будешь!

– Я когда с тобой, ничего не боюсь.

Взял урядник все оружие, какое было в доме, все зарядил. Взял из сундука лучший свой чекмень, папаху и пошли они к той тропе, по которой людоед спускался с гор. Вдовец выбрал место, развел маленький костер, а на сухое дерево надел свой чекмень и папаху, только сначала все сучки на коряге заострил.

– Ну, сынок, – говорит, – молись и ничего не бойся, а я тут рядом в засаде буду! Ничего не бойся!

– Да ладно, отец! Ты сам не бойся! – сказал мальчик, усаживаясь у огня.

Вдовец себя дымом окурил, чтобы человеческий дух отбить, и лег так, чтобы стрелять было удобно.

Но он не знал, что у людоеда было одно волшебство – умел людоед напускать на людей сон.

Вот проухал пугач полночь – людоед вышел на охоту. Принюхался, почуял мальчика, дохнул раз, дохнул два – уснули мальчик с отцом. Стал людоед к костру подкрадываться…

Спит мальчик и снится ему, что мать через реку по льду переходит, а лед тонкий, трещит и гнется, а впереди полынья-промоина. Вот мать провалится! Вот не увидит промоины! Закричал мальчик ей «Мама!» и проснулся.

А людоед уже совсем к костру подошел.

– Отец! – что есть силы, закричал мальчик, вскочил на ноги и выхватил свой детский кинжальчик.

Проснулся вдовец. Вскинул ружье. Закричал людоед – кинулся на ребенка. Отскочил мальчик, выстрелил отец и не понял, попал или нет?

Зарычал людоед, завыл, опять прыгнул! Отскочил мальчик! Выстрелил отец из второго ружья, почти в упор. Еще сильнее завыл людоед – мальчик через костер перескочил, кинжалом перед собою размахивает.

Бросил отец ружье, кинулся к сыну, страшный свой длинный и широкий кинжал вытащил. Повернулся к нему людоед, в три глаза на него уставился. Растопырил руки-оглобли.

– Эх, – успел подумать охотник, – не достану кинжалом! Вот бы пика была!

А мальчонка схватил горсть пепла и швырнул людоеду в глаза, завыл людоед, за глаза схватился. Ударил его казак кинжалом в живот. По рукоять кинжал вошел, кровь черная брызнула фонтаном! Раскрыл людоед один глаз, бросился на казака, а тот отпрыгнул за сухостоину, на которой его чекмень висел, и напоролся людоед на острые сучки! Зарычал в последний раз. Прыгнул ему на спину казак и горло кинжалом перерезал. Издох людоед.

Бросился вдовец к сыну, а тот словно окаменел весь.

– Сынок! Сынок! – кричит. – Мы победили его!

Тут мальчик опомнился и заплакал.

– Что ты, что ты, родной!

– Ничего! – говорит мальчик. – Это из меня страх выходит, а то он внутри сидел. Теперь выльется слезами, и я, как ты, храбрый сделаюсь!

Пошли они к ручью, кровь отмыли, посадил отец мальчика себе на плечи и пошел в станицу дальше в покое да без страха проживать.

ЗЛЫДНИ

При государыне Екатерине переселили черноморцев на Кубань – новую границу охранять. Собрались они со всем скарбом да худобой, да с бабами, да со стариками и ребятишками и пришли в новые места. Места, спору нет, – хорошие, земля плодородная, а хоть к горам привычки нет, красоту их казаки сразу поняли. Однако трудно на первых порах приходилось. Местность безлюдная – жилья нет.

Вот один казак нашел пустое селение, в нем все от чумы умерли – один старик остался, бывший князь. Он, видать, в те поры, когда его соплеменники умирали, в отъезде был. Жил князь богато. Были у него и слуги, и усадьба, и скотина.

– Так и так, – говорит. – Вы здесь старший и по чину, и по возрасту. Где мне с детишками поселиться?

Указал ему князь саклю-развалюху, да так глазами зыркнул, что у казака сердце дрогнуло: не к добру.

Стояла халупа-развалюха в стороне от дороги, в месте сыром, в зарослях густых, вся от дождей оплыла да разъехалась. Казак крышу камышом перекрыл, стены побелил, печку переложил, а на большее и времени нет – он ведь еще и службу нес, его чуть не каждый день на кордоны гоняли. И все у него не ладилось. То посевы посохнут, то скотина заболеет, то конь захромает, то огород горная река смоет.

Казак на себя поначалу грешил – мол, здешних мест не знаю, потому во всем промашку даю. А причина была не в нем, а в том, что в этой хате, куда его князь наладил, – злыдни жили. Да такие вредные, что ежли б казак с детишками да с бабой не перекрестившись да не помолившись хоть день прожили, так их бы к вечеру злыдни смертью уморили.

Раз выделили казаку в полку, как многодетному и беднейшему, харч войсковой к празднику: соли, крупы, сала… Приехал казак домой довольный да радостный. Наварили они кулеша с салом, наелись. Достал казак скрипку, стал играть, а музыкант был он славный, а жена подпевать, а детишки плясать. Пляшут казачата, отец на них любуется, а только видит рядом с ними человечки какие-то корячатся: уродливые, маленькие, ручки-ножки тоненькие, мордочки гадкие, злые, и все в басурманском платье и в татарских туфлях. Догадался казак – злыдни!

Отложил он скрипку – злыдни в разные стороны по щелям разбежались, толкались, топтались, но спрятались. Казак им говорит:

– Эй, хозяева этого дома, что вы по щелям сидите, вам же там неудобно!

– Да ничего! Удобно! Мы в любом месте поместиться можем!

– Да вам же там сыро! А у меня для вас квартира готовая есть.

– Какая квартира?

– Да вот газыри с чеканкой серебряной.

Злыдни из щелей смотрят – красивые газыри. А главное, ежели в газыри залезут, то станет их хозяин носить, а они будут всему полку казачьему вредить, по всей Кубани.

– Ладно, – говорят, – станем жить в газыре! Вылезли из щелей, понабились в газырь.

– Все ли? – казак спрашивает.

– Ну и слава Богу! – говорит казак. – Тут вам сухо и покойно будет, – да и забил газырь крышкой. – Спите на серебре.

Отнес газырь на старую мельницу, засунул газырь под самый тяжелый жернов.

– Оставайтесь тут навсегда! А то мне от ваших козней житья нет.

– Эй, казак, – кричат злыдни. – Неужто ты газырь серебряный бросишь? Это главное богатство в твоем доме.

– Главное богатство у казаков – детишки да иконы! – говорит казачок, – а это цацка, хоть серебряная, хоть золотая – пропади она пропадом!

С тех пор зажил он хорошо. С врагами замирение вышло, казак вокруг своего куреня заросли вырубил, стены просушил, пашню распахал, да такой урожай осенью собрал, что смог не только своих волов завести, а и свиней, и кур, и гусей, и овец! Живет – радуется, на скрипке играет – песни поет.

Прослышал про то старый князь, приехал к казаку. Черноморец гостю рад. Угощение на стол выставил, чарку налил. А старик не ест, не пьет.

– Как же это ты, казак, – спрашивает, – от бедности своей голой в достаток пришел?

– Да работаю, рук не покладая! – казак отвечает. – Вот мне Господь и помогает.

– Да ты ведь и раньше работал, что он тебе тогда не помогал?

– Кабы не помогал, давно бы мы в земелюшке лежали. А достаток приобресть мне тутошние злыдни мешали. Ну да я их вывел. Заманил их всех в газырь серебряный да на старой мельнице под жернов положил.

Князь скорей на коня и на мельницу. Нашел газырь. Открыл серебряную крышку и приказывает:

– Ну, злыдни! Выходите! На волю бегите, к своему обидчику, он по вас соскучился!

А злыдни пищат:

– Нет, мы к нему не пойдем! Он хитрый, опять нас как-нибудь обманет. Да и жизнь у него в хате для нас была не сладкая. Они утром и вечером всей семьею молятся, а нас от их молитвы по всем щелям трясет. Ты нас выпустил, мы к тебе жить и пойдем!

Не успел князь охнуть, а злыдни облепили его со всех сторон целым роем. Он их стряхивал-стряхивал, а так ни одного и не стряхнул. Поехал со злыднями в свою усадьбу. Не успел в ворота зайти, прыснули злыдни по щелям: и в дом, и в коровник, и в конюшню, и на псарню. С тех пор не стало у князя житья. Скот передох, коней украли, хлеб вымок, а овцы в реку забрели. Напоследок и усадьба сгорела. Кабы казак по доброте старому князю куска не давал, тот бы с голоду помер.

А не рой другому яму – сам в нее попадешь.

ДВОРЦОВАЯ СЛУЖБА

Эта служба, скажу вам, братцы, самая, что ни на есть, тяжелая. И не в том тягость, что цельные сутки стоишь, глаза растопырив, в полной ожидации – и царь может пройти, и министры какие! И не в том, что стоишь, как статуй бесчувственный, в старые времена казаков, которы во дворцовых покоях стоят, в мундиры-то зашивали, а после караула в сани валили, как поленья, да в бани на Казачьем переулке везли. На горячих полках вытаптывали – до того у них все тело затекало да костенело! И даже не в том тягость, что, неровен час, кака пуговка не блестит на мундире, или сукно морщится – враз в казарме от вахмистра внушению получишь, а в том, что дворец место нехорошее, и находиться там казаку, особенно «истинно верующему», очень даже грешно!

Потому там на стенах картины всякие висят, а на картинах мало что бабы толстомясые телешом намалеваны, так что ажник смотреть срамота; на каждой, почитай, второй – враг человеческий! И с рогами, и с копытами, и в дудку дудит и баб голых тискает – ад кромешный!

Иной казак стоит-стоит, у него от этих картин такое в голове кружение становится, что неровен час и сомлеет. Его в царский садик вынесут на снежке полежать, а после обратно в караул.

Но наш-то казак, про которого сказывать станем, к дворцовой службе присмотрелся, хоть и противно, и срамно ему на живописи энти красоваться, поскольку был он из честной семьи старой веры, станицы Кумылженской, да и не первый уж год служил – притерпелся!

А припало ему стоять в ночь перед Рождеством, когда нечистая сила полную власть имеет, – Спаситель-то еще не народился, мир Божий в самой что ни на есть темноте пребывает. Тут особо нужно Непременную молитву творить для обороны души.

Но казак наш об том не думал! У него, вишь ты, другое горе: пришло письмо из станицы – невесту его сватают! Вот он стоит и так умом располагает и эдак: кабы был сам-то в станице, непременно бы за себя ее взял, а не отдали бы добром – угоном увез. У него с невестой все давно решено да сговорено, и родители были не против… Кабы! Кабы он сам в станице был! А он как раз тут стоит, как истукан, прости Господи!

– Шут бы меня побрал! – не заметил, как вслух сказал. Сказал, а шут – враг человеческий – враз как есть тут! Из

картины, где с бабами толстомясыми в обнимку был намалеван, – выпрыгнул.

– Что прикажешь, казак, то все исполню.

Казак пригляделся: шут взаправдашний – и с рогами и с копытами —• морда козлиная.

– А мог бы ты, – говорит, – скажем, меня в станицу перенести!

А шут уж все наперед знает.

– Не только труда не составит, но можем вам на годок отпуск сделать, свадьбу сладить, опосля назад в сохранности! Только уговор…

– Эх! – говорит казак. – Шут с тобой! Знаю. Бери мою душу! Шут ажник ногами от радости застучал.

– Вот это, – говорит, – дело. Только у нас все по чести: сначала моя служба, а с вас пока расписочка.

Явилась сразу бумага, перо… Ткнул шут пером казаку в руку, крови добыл, казак-то бумагу и подмахнул.

И в ту же секунду в Кумылженской со сватами у своей невесты оказался.

А шут обличье казака принял, да на службу на год заступил.

Как его мундиром-то сдавило! А он сутулый, кривоногий, да не выправленный. Стоит шут, как в колодке, чувствует, не то сукно трещит, не то у него кости ломаются. Да это бы все не беда – ремни у него на одном плече! Все казаки ремнями перекрещены, потому, может, и в бою невредимы бывают, что и спереди и сзади на них ремнями имя Христово написано, а шуту такое никак невозможно. Не может он имя Христово на себе принять – враз исчезнет.

А идет мимо вахмистр старший по караулу, как увидал шута кривого, да что у него все ремни на одном плече, чуть его паралич не разбил. Схватил он шута за загривок, выволок под лестницу, да по морде, да по морде, чтоб службу понял! У того в голове кружение, а из глаз искры! А вахмистр его охаживает! И в брюхо, чтоб не отвисало, и по спине, чтоб крюком не была. По спине-то как наладил – так у шута казачья расписка из-за пазухи вылетела.

Вахмистр как увидел, до того в сердце вошел, до того кровью, как клоп, налился, аж синий отлив дал!

– Это! – спрашивает, – что? Это что за прокламация! Ах ты,

цицилист поганый! – да такую по шуту сапогами дробь дал, что снопу на току и то легче приходится!

Порвал вахмистр казачью расписку, не читая, чтобы, значит, вольнодумством не заразиться, а клочки-то все шуту в пасть затолкал! Дал кулаком по кумполу, тот клочки-то все и проглотил! Так расписка долго жить приказала.

А шут, от крутого мордобою, все волшебства свои позабыл. Да и то сказать – Рождество. Нечисть враз силу теряет.

Притащили шута в казарму.

– Ой, – думает шут. – Хоть я в праздник отлежусь! (Вишь ты, уж и Христову празднику рад!)

Только глаза закрыл, а дежурный урядник тут как тут:

– Ты чего разлегся! А коня доглядать?!

– Так ведь праздник, вашбродь, – шут лепечет.

– А нам что – на праздник коня в ланбард ложить? – Да по скуле, да по другой! – Я из тебя лень-то выколочу!

Притащился шут в конюшню. Кони от него шарахаются, копытами бьют. Они чуют нечистую силу. Ну, а в конюшне известно – кони забалуют – с казака спрос. Тут уж испробовал шут кнута ременного.