Сильный ход

Они взяли трёхметровые деревянные палки с прибитыми к ним на концах гвоздями и стали вытаскивать ими из реки доски, палки и бревна, проплывающие мимо.

У Павла сначала плохо получалось, но постепенно он приловчился, втыкая гвоздём с размаху в дровину, и у него даже появился азарт от удачно пойманных «плывунов».

– Некоторые проплывающие коряги напоминают мне людские тела, – высказал свои наблюдения за плывущими по реке предметами Павел Васильевич Андрюхе.

– А что, иногда действительно по нашей реке Стикс проплывают трупы внезапно умерших, но мы не вылавливаем их, а наоборот, отталкиваем баграми подальше от берега. Пусть жёлтая река Стикс несёт их дальше вниз по течению, в море небытия, – ответил ему, улыбнувшись, местный паромщик Харон.

Они таскали проплывающие дрова до тех пор, пока не вернулся Лёха с магазина с тремя бутылками водки и закуской.

– Взял на все. Чтобы второй раз не бегать, – сказал он.

Все присутствующие расселись кто на чём вокруг импровизированного столика, на который женщина поставила черную кастрюлю с так называемой шурпой из мяса неизвестной породы. Митрич разлил водку по кружкам, добавив в неё по чуть-чуть красного молотого перца, от простуды. Лёха ловко порезал колбасу и хлеб самодельным ножом, разобрали кружки с налитым, дружно чокнулись.

– За здоровье! – сказал тост Митрич, все выпили и торопливо приступили к трапезе. Некоторое время все ели молча, а когда выпили по второй и немного насытились, разговорились:

– А тебя, Паша, что заставило в такую непогоду на край города притащиться? – спросил Митрич Павла Васильевича.

– На свидание приехал с подругой, а она отказала мне, вот я и застрял здесь. Что дальше делать – не знаю, хоть топись, – ответил ему Павел и оглянулся на бурлящую речушку.

– Ну это ты брось. Всё проходящее, как река. Одна отказала – другая дала, жизнь течёт и меняется, всё пройдет, – стал утешать его Митрич, шевеля палкой головёшки в костре и выискивая уголёк, чтобы прикурить свою папироску.

– Вот у нас Настя есть, так она одна на троих – и ничего, не жалуемся, уступаем друг другу, когда надо. Да и ты можешь расслабиться с ней, если хочешь, мы не против. Правда, мужики? – с просил их Митрич, закашлявшись от едкого дыма раскуренной папироски.

– Да-да, пусть расслабиться, – закивали головами мужики, а Настя искоса посмотрела на Павла и улыбнулась.

– Это как ещё? – недоумённо спросил их Павел.

– Как-как? Не понимаешь что ли? Пойди с ней туда, в палатку, и как это у вас, у военных, называется, передёрни затвор. Клин клином вышибают, поверь моему опыту, полегчает.

Настя призывно рассмеялась, обнажив беззубый рот и глядя на непонятливого гостя.

– Нет, мне что-то не хочется, может, в другой раз, – извиняясь перед дамой, отказался Павел Васильевич.

– Ну как знаешь. Была бы честь предложена. От себя отрываем, из уважения к гостю, – недовольно вздохнул Митрич и стал разливать по третьей. В это время у них над головами прогрохотало колёсами что-то тяжёлое и на головы посыпался песочек.

– О! Грейдер прошёл! Значит, дорогу починили. Скоро грузовики в город пойдут, – сказал Андрюха, – я же говорил, что починят часа за два.

– Ну тогда я, пожалуй, пойду на дорогу ловить попутку, – заторопился Павел Васильевич, поднимаясь и одевая свой плащ.

– Да не спеши ты. Смотри, дождь опять усилился. Через пять минут будешь весь мокрый насквозь, а ждать, может, придётся долго, – попытался остановить его Митрич.

Действительно, дождь снаружи шёл сплошной стеной, по краям моста вода с шумом стекала ручьями, предупреждая людей под мостом о ненастье на улице.

– Нет, мне пора. А то засиделся я у вас тут.

– Давай, мы тебя сначала хоть оденем потеплее. Лёха, а ну принеси сюда комплект сухого обмундирования для товарища военного, – распорядился он.

– Щас, одну секунду, – ответил Лёха и на карачках полез в шатёр.

Он быстро принёс пачку газет и большой полиэтиленовый прозрачный мешок, в котором тут же вырезал ножом три отверстия, два для рук – по бокам, одно для лица – по центру, ближе к верху.

– Становись вот сюда, – сказал Митрич Павлу, – сейчас мы тебя обмотаем газетами и сверху наденем этот мешок, и тогда ты не промокнешь и не замёрзнешь, хоть час стоять будешь под дождём.

Они все вместе плотно обмотали и привязали газеты к туловищу Павла, а сверху натянули ему через голову прозрачный мешок и подпоясали бечёвкой.

– Ну вот, красава, теперь хоть под венец. Только вот на ноги надо что-то одеть сверху твоих башмаков, – придирчиво осмотрел его Митрич.

– Не надо, туфли все равно уже насквозь промокли, – отказался Павел.

– Ну как хочешь. На вот, на голову колпак надень, чтоб голова не намокла, – и натянул ему сверху чью-то кепку.

По мосту уже стали грохотать машины, идя одна за другой. Все выпили на посошок, присели на дорожку. Павел Васильевич попрощался со всеми и вышел из-под моста в дождливую мглу.

– Ты, Паша, наискосок по косогору поднимайся, там «ступеньки» есть, по камушкам! – крикнул ему вслед Митрич.

Павел Васильевич довольно легко поднялся по насыпи на дорогу по проложенным камушкам и стал махать руками ослепляющим фарам проходящих мимо машин, но никто не останавливался, принимая, видимо, его за попрошайку. И только через минут десять, когда он стал опять замерзать, здоровенный грузовик резко затормозил перед ним, обдав теплом солярного топлива, и из его кабины заорал мордатый водитель:

– Тебе что, жить надоело? Куда лезешь под колёса?

Павел Васильевич с опаской подошёл к дышащему соляркой самосвалу и прокричал, пересиливая гул мотора, грубому водителю:

– Мне в город надо попасть, товарищ, я вам заплачу.

– А куда в город? – прорычал шоферюга чуть тише.

– В отель «Авача», в центре находится.

– Да, знаю. Сколько? – спросил он про деньги.

– Тысячу рублей, хватит?

– Вполне, садись, – уже миролюбиво пригласил Павла Васильевича в кабину шофёр.

Когда Павел Васильевич с трудом залез в машину в своем балахоне с запачканным сажей лицом, водитель спросил его:

– Ну и видок у тебя. Ты что, мужик, бомжевал здесь, что ли? Уж больно одежка фирменная. И запах. В гроб краше кладут.

– Да как вам сказать, почти. Под мостом прятался от дождя и грелся у костра у живущих там добрых людей. Вот они меня и приодели.

– А-а-а-а, понятно.

Уже за полночь грузовик привёз Павла Васильевича к отелю, но привратник долго не хотел впускать его думая, что в гостиницу ломится бездомный пьяница. И только когда Павел Васильевич снял с себя мешок и сбросил газеты, привязанные у него на груди и спине, охранник, весьма удивившись, признал в грязном старике элитного респектабельного постояльца, выходившего из отеля сегодня днём, и впустил его внутрь.

Павел Васильевич поднялся к себе в номер, трясясь от холода, переоделся во всё сухое и лег в кровать, укрывшись толстым одеялом. Но озноб не проходил. Казалось, уличная сырость и липкий холод забрались к нему глубоко в душу и не давали согреться телу. Он ворочался с боку на бок, подтыкая под себя одеяло с боков, но холод не унимался, и ноги были ледяные, как чужие.

Павел Васильевич с головой укрылся одеялом, чтобы своим дыханием согреть закоченевшее тело, и тяжелые угрюмые мысли захватили его: «Как так случилось? На каком этапе жизненного цикла он отошёл от своего основного принципа и девиза «честь имею!», который корабельным килем проходил, как ему казалось, через всю его служебную карьеру и был основой корпуса воинской службы, так тщательно выстраиваемого им в процессе обучения в военных академиях, и которому он сейчас учил следовать молодых офицеров. Где и когда произошло отступление от этого принципа? Тогда ли, когда в угоду своей пагубной страсти к этой паршивой девке практически бросил на произвол судьбы безнадежно больную жену? А может быть, еще раньше? Когда убедил себя в правоте принятых решений, повлекших за собой смерть трёх матросов, или когда подписывал лживые отчеты, будучи молодым офицером? Или, может быть, уже здесь, в Москве, когда бизнес и наживу поставил превыше воинского долга? Где и когда случился тот самый отрыв от пограничного слоя в ламинарном течении жизни, перешедшем в турбулентный поток опрометчивых поступков и решений, в свою очередь, вызвавший разрушительную кавитацию обшивки корпуса корабля его жизни, в результате которой образовалась непоправимая обширная трещина сварного шва, стальных листов днища чести и совести, от чего его корабль так быстро пошел ко дну?».

Все эти мысли тяжело ворочались в его воспаленном мозгу и никак не давали заснуть. И ему уже стало казаться, что это он и есть полусгнившая, полупритопленная сырая коряга, равнодушно плывущая в турбулентном потоке грязной реки под мостом, и нет никаких сил, чтобы попытаться прибиться к спасительному берегу тихой гавани. А паромщик Андрюха угрожающе машет ему багром, стоя на том берегу, и отталкивает, отталкивает в сторону моря небытия.

Павел Васильевич проспал до десяти часов утра, и когда посмотрел в телефон, увидел семь непринятых разных вызовов, но среди них не было звонка от неё. Он долго лежал, размышляя о предстоящей жизни, но уже совсем в другом ключе.

«Как же так? Нарушается весь нормативный порядок распределения жизненных благ. Я всю жизнь старался, выслуживался, изворачивался, хитрил, и когда достиг почти вершины блаженства, приходит какой-то офицеришка без роду – без племени и уводит у меня Малышку в тьмутаракань, и что самое непонятное – она согласна жить с ним в таких чудовищных условиях, после привычного московского комфорта. Это ужасно несправедливо. Так нельзя поступать с заслуженными людьми. И что же делать дальше? Нужен какой-то «сильный ход», как любила говорить Малышка».

И опять мрачные мысли стали кружиться, как стервятники, вокруг его падшего духа. И уже не шутя захотелось застрелиться, но пистолет остался дома, а другого способа уйти из жизни он, как не силился, не смог придумать и, в конце концов, решил пока сходить позавтракать.

Ополоснув лицо, не побрившись, Павел Васильевич кое-как оделся и спустился в кафе на первом этаже, а дурацкая фраза, застрявшая у него в мозгу, не давала покоя и настойчиво стучала в висок: «Нужен сильный ход, нужен сильный ход».

Он заказал себе простой рисовую кашу и компот, памятуя вчерашнее расстройство желудка. Кашу принесли глинистым комком, она уже на второй ложке не полезла ему в глотку. Он попытался протолкнуть образовавшийся затор во рту глотком компота, но вдруг неожиданно подавился, посинел, потерял сознание и упал на пол между столиков, хрипя. К нему тут же подбежали люди и попытались привести его в чувство, но Павел Васильевич, только сипел, мелко дрожал всем телом и подкатывал глаза.

– Врача! Надо срочно позвать врача! – закричал кто-то в зале.

И пока ждали вызванную скорую помощь, его положили набок, чтобы не захлебнулся от рвоты, и оставили лежать на полу. За минуту до приезда скорой помощи Павел Васильевич вдруг очнулся, повернулся на спину, открыл глаза и, глядя прямо перед собой, тихо сказал:

– Ну вот, всё само собой и разрешилось.

Вздохнул, вытянул под столом ноги, увидел перед собой крупные чёрные буквы бегущей строкой и стал читать про себя: «Господи наш всевышний, прости мя, раба твоего, за все прегрешения мои, п…». Строка исчезла, прервавшись на полуслове.

Вместо слов на мгновенье перед глазами появился чёрный квадратный контур.

Затем квадрат быстро сменила чёрная окружность.

И наконец, окружность тут же заменила прямая тонкая бесконечная чёрная линия.

– Всё, – облегчённо выдохнуло в последний раз измученное тело.

ПРИВАТНЫЙ ЛЕКАРЬ

Маленький Илюша, рос болезненным мальчиком и часто пропускал занятия в школе, мать как могла помогала ему в учёбе, брала задания у учителей, заставляла сына готовить их дома и основательно их подправив, относила в школу для зачёта по всем предметам, кроме физкультуры. По физкультуре Илюша приносил в школу справки от доктора, освобождающих его от физических напряжений и ему ставили хорошую оценку по этой дисциплине, чтобы не травмировать детскую не окрепшую психику у ребёнка. Эти хорошие отметки в последствии стали основанием Илюше заявлять, что он рос спортивно подготовленным мальчиком, умеющим почти лучше всех в школе играть в волейбол, баскетбол и спринтерски бегать.

      Когда в школьном шахматном кружке, куда он ходил по настоянию мамы, только на второй год наконец выучил как правильно ходит конь по шахматной доске, ему это очень понравилось за его непредсказуемость, «Прыжок и в сторону.», и Илюша уже во взрослой жизни часто применял этот ход конём, в скользких коммерческих ситуациях, (урвать свою долю и вовремя отскочить в сторону, подставив других). А когда Илюша научился успешно переставлять фигуры и пешки по шахматной доске, он стал хвастаться сверстникам, что может как гроссмейстер свободно играть на семи досках одновременно, и некоторые товарищи его зауважали, хотя ни разу не видели, как он играет в шахматы, вообще. А ежели кто-либо из школьников хотел с ним сыграть в шахматы, то он вальяжно отвечал:

– У нас с тобой разные весовые категории, у меня первый разряд по шахматам и мне неинтересно с тобой играть, простым любителем.

Но когда всё-таки его уговаривали сыграть, и если он начинал проигрывать, даже по нескольку раз меняя свои ходы под видом ошибки, с разрешения противника, (при этом не разрешая перешагивать сопернику), то Илюша под тем или иным предлогом прерывал партию. Под видом, что у него нет времени, или нечаянно перевернёт шахматную доску, либо смахнёт локтем фигуры с доски, либо обвинит соперника в пропаже своей шахматной пешки. И с той поры Илюша уверовал, что не обязательно знать и уметь, достаточно убедить в этом окружающих, чтобы они поверили и тогда сам начинаешь верить в свою ложь.

Он и будучи начальником часто применял этот способ само возвеличивания, а когда некоторые дотошные товарищи, набравшись наглости спрашивали его:

– Илья Геннадьевич, скажите пожалуйста, как нам всё-таки подключать эти электролампочки, последовательно или параллельно? (Или что-нибудь в этом роде).

      Он, с видом умудрённого большим опытом чиновничьей работы и утомлённый высокой должностью руководителя производства, всегда неизменно отвечал:

– Этого вы всё равно не поймёте, если я вам объясню интеллигентным, научным языком, поэтому сходите в конструкторско-технологический отдел и вам там объяснят доходчиво, по-простому, по-мужицки.

А ещё с детских лет Илюша любил докторов, ему нравилось как эти люди в белых халатах прослушивали его, простукивали, прощупывали, а затем задумчиво выписывали ему освобождение от уроков, хотя он был совсем не болен, а только умел слезливо говорить что у него всё и везде болит. Выписываемые врачами справки об освобождении Илюши от школьных занятий гарантировали ему, как это не странно, успешные отметки по всем предметам, чтобы дополнительно не травмировать болезненного ребёнка, и из жалости к убогому. Его маме достаточно было принести в школу аккуратно выполненные домашние задания, которые делала она сама, пока могла. И Илюшу это сильно впечатляло, обыкновенная бумажка, подписанная человеком в белом халате, определяла в конечном итоге, кто хорошо учиться, а кто плохо, кто физически развит, а кто тюфяк, кому жить – а кому умирать. Он тоже очень хотел стать врачом, всё равно каким, и решать судьбу пациентов выписывая соответствующие справки.

      Илюша во время своих многочисленных болезней, в основном жил у своей двоюродной бабушки в деревне, чтобы не было кривотолков среди его сверстников о его симуляции заболеваний. Здесь он был предоставлен самому себе, по причине бестолковости, и с увлечением предавался врачеванию лягушек и мышей, всех кого поймает на пустыре за огородом. Он препарировал беспомощных животных, предварительно наколов их булавками на дощечку, рассматривал внутренние органы больных, ища заболевания, при необходимости делая декапитацию головы у пациента, для составления более полного диагноза, по примеру знаменитого профессора Павлова, отрезавшего собакам головы с целью изучения условных рефлексов. Затем, если он не сильно уставал, зашивал повреждённых животных бабушкиными нитками, приматывал отрезанные головы к туловищам изолентой, купленной для этих целей в городе, и оставлял так до утра. На следующий день Илюша пораньше бежал на пустырь чтобы посмотреть, выжил-ли очередной больной, но в основном результат был отрицательный, что нисколько не огорчало молодого начинающего лекаря, а наоборот вдохновляло к новым свершениям, так как иногда пациент с операционной дощечки исчезал таинственным образом, и это наводило Илюшу на мысль, что он всё-таки идёт в правильном направлении, не обращая внимания на стаю ворон которые постоянно кружили над пустырём.

Эта детская страсть к врачеванию осталась за Ильёй Геннадьевичем на всю жизнь и где бы он в последствии не работал, чем бы не занимался, но как только заходила речь, в его окружении, о какой-нибудь болезни, Илюша сразу же воодушевлялся и начинал давать советы заболевшим как излечиться тем или иным способом, при этом преобладающий способ у него по-прежнему оставался хирургический. Либо рекомендовал поездку в какой-нибудь госпиталь на операцию, к его хорошо знакомым хирургам. И за эту страсть к желанию всегда и во всём учить других, в правильных способах лечения от любых болезней и проблем, известных только ему одному, не обладая при этом соответствующими знаниями, Илья впоследствии получил от товарищей по работе ироничную кличку, «Лекарь».

Правда, после окончания школы, в медицинский институт Илюша не стал поступать, в виду полного отсутствия знаний в области химии и биологии, а поступил в технический институт на электромеханический факультет, где работали преподавателями родственники его матери, хотя его знания по физике были такими же как и по химии. И даже после успешного окончания этого факультета, Илья понятия не имел, как и куда бегут токи по проводкам и откуда берётся их напряжение, да это ему было и не важно. Он пошёл работать в планово-экономический отдел, электромонтажного предприятия, где работал его родной дядя одним из руководителей, и его больше привлекало, куда бегут денежные потоки и где концентрируется их напряжение, чтобы вовремя вклиниться в них и успеть незаметно конденсировать часть.

      Сослуживцы недолюбливали Илюшу, и некоторые даже презирали за его постоянную лживость и трусость, а однажды после очередного вранья на совещании у директора в адрес рядом сидящих товарищей, с целью обелить себя перед руководством, ему отвесили увесистого пинка под зад, при выходе из зала заседаний, после чего Илюша старался выходить с совещаний, последним.

Прорваться же к руководящим вершинам производственной власти ему помогла природная изворотливость, беспринципность, умение вовремя подставить успешных товарищей по совместной работе, в сложной ситуации и обвинить других в своих махинациях.

При этом, всеобщая безграмотность, Ильи Геннадьевича, просто не знала границ, но уже будучи на ответственной должности и умудрённый сединами на плешивой голове, он во всех областях знаний имел собственное суждение общего характера и подчинённые вежливо выслушивали их, дабы не быть уволенными за не согласие и дерзость, так как знали, что от умников их начальник избавлялся при первой же возможности, как от возможных конкурентов, и как от своей очевидной бестолковости, на их фоне.

Однажды, у него дома, в туалете, перегорела и лопнула лампочка, оставив свой цоколь в патроне и Илья Геннадьевич, надев диэлектрические резиновые перчатки и постелив диэлектрический коврик под ноги, попытался его выкрутить, не выключив рубильник, и получил удар электротока в голову, от оголённых проводов на потолке туалета, которых он не заметил и нечаянно прикоснулся к ним теменем. Тогда он вынужден был попросить соседа по квартире, работающего у него на предприятии, и тот успешно заменил ему лампочку за пол минуты. После этого досадного недоразумения Илья Геннадьевич был вынужден уволить соседа с работы, под предлогом прогула, так как он стал всем рассказывать на работе о его тупости и безграмотности.

Тем же, кто оставались работать на его предприятии, Илья Геннадьевич старался платить как можно меньше и не регулярно зная, что им всё равно деваться некуда, будут работать и так, какое-то время. Он хорошо помнил показательный случай, подсмотренный им в детстве через дырку в заборе, живя в деревне, когда бабушкин сосед неудачно резал жеребёнка на осенний праздник, а раненое животное неожиданно вскочило и поскакало по огороду неся на спине своего палача. И из этого эпизода он сделал тогда вывод, который пригодился ему и в дальнейшем, что даже смертельно раненая скотина будет какое-то время выполнять свои функции, пока не сдохнет.

Правда иногда бывали и досадные исключения.

Как-то раз, Илья Геннадьевич вальяжно прохаживался по цеху и к нему подошёл бригадир монтажников с наглым вопросом:

– Послушай начальник, – неучтиво обратился он, – работу мы почти всю выполнили, а зарплаты всё нет. Согласно договору, вы должны нам заплатить уже восемьдесят процентов, и мы знаем, что деньги к вам на счёт, от заказчика, давно поступили, а?

– Вы ребята работайте, работайте, я подумаю в ближайшее время, что можно сделать для вас, – ответил устало Илья Геннадьевич и хотел было небрежно похлопать бригадира по плечу.

Но неожиданно, его пухлую руку, бригадир с омерзением грубо оттолкнул в сторону и сунул ему под нос огромный кулак с фигой, на фалангах пальцев которого топорщились рыжие волоски похожие на ржавую колючую проволоку, и не прилично заорал на него:

– Во! Ты это видел? Во! Или ты нам заплатишь всё немедленно, или мы подаём на тебя в суд! – Чем привлёк ненужное всеобщее внимание окружающих.

Илья Геннадьевич, опешил от такой наглости работяги и даже испугался, слегка помочившись в штаны, но потом быстро опомнился и мгновенно повернувшись, как мог с огромным животом, молча ретировался.

«Какая наглость! Как они могут такие дерзкие слова говорить мне! Мне, почти что владельцу этого предприятия! Уволю! Немедленно уволю!» – думал с негодованием он, почти пробегая по цеху в свой кабинет.

Но в кабинете, немного поостыв, дал команду бухгалтерии, чтобы немедленно выплатили всю задолженность по этой бригаде, а увольнять их пока не стал, затаив злобу до подходящего случая.

Но бригада, закончив объект и получив все деньги, согласно договору, сама уволилась с предприятия, оставив Илью Геннадьевича без удовлетворения от мести.

В дальнейшем он старался обезопасить себя от непосредственных контактов с работягами и всегда посылал своих заместителей к рабочим, при возникновении конфликтных ситуаций.

      Хотя, некоторое время, Илья Геннадьевич всё ещё продолжал заигрывать с умеренной оппозицией трудового коллектива. На всеобщих собраниях он старался сам вручать назначенным передовикам производства почётные грамоты и пустяшные подарки, за которыми некоторые бесчувственные работяги даже не подходили для вручения к трибуне, а зубоскалили в толпе собравшихся:

– Сам носи эти разовые китайские часики и уборную у себя на даче заклеивай этими грамотками, чтобы снизу не поддувало, для защиты от своего геморроя.

Организовывал праздничные вечера по случаю, и даже сам принимал участие в расставлении наискосок обеденных столов в заводской столовой, демократично спрашивая у ответственного за это мероприятие:

– Как вы считаете, товарищ, так интеллигентнее будет? – На что «товарищ» с издёвкой отвечал:

– О, да, Илья Геннадьевич, очень красиво, как в дорогом столичном ресторане выглядит.

– А ты что там бывал? – Настораживался завистливый и жадный до чужих денег, Илья Геннадьевич.

– Ну что вы, Илья Геннадьевич, с моей-то зарплатой, – отвечал ему ответственный, вовремя спохватившись, – я это по телевизору видел. Его только директора крупных предприятий посещают, таких как ваше.

И польщённый враньём, Илья Геннадьевич, важно уходил, задрав голову, знатной своей походкой «Шлёп-шлёп».

Любовь к лести в собственный адрес зародилась у Илюши ещё с детства, когда его мама объясняла и хвасталась соседкам, отвечая на вопросы, «Почему ваш Илюша так часто в школу не ходит?».

– Понимаете, мой Илюша страдает тяжёлым наследственным заболеванием, не поддающееся лечению, плоскостопие, называется. Да он у меня такой умненький, что по всем предметам, задания и контрольные работы экстерном сдаёт, сразу все за полгода, как Володя Ульянов в Казанском университете.

При этом все соседи знали, что папа у Илюши работал завхозом в этой школе и списывал, при необходимости, периодически, пропадающее школьное имущество, такое как: ковры, посуду, краску, шифер и другие расходные материалы, по указанию директора школы.

На новогодних школьных вечерах Дед Мороз, которого играл его папа, всегда первому Илюше вручал самый большой новогодний подарок, за рассказанное им стихотворение под ёлочкой, одно и тоже из года в год, до четвёртого класса школы, как за самое замечательное: