Считаю до трех

Наверно, время дразнилок прошло! Подросли. Поумнели. А может, класс попался такой дружный. Алёшка над этим не думал. У него всё равно с классом отношения не сложились.

Он привык жить от тренировки до тренировки, а всё остальное время считал большой переменой. И на уроках ничего не делал – так, водил авторучкой в тетрадке для вида, чтобы учитель не приставал, а вообще-то «расслаблялся» и ждал звонка.

Настоящая жизнь начиналась для Алёшки вечером, когда он надевал кимоно и выходил на татами. Иногда, правда, становилось Кускову как-то не по себе от того, что он один.

В классе все быстро сдружились, ходили вместе в кино, друг к другу на дни рождения, но всё это Алёшку не касалось. Пионерские сборы он не посещал, металлолом не собирал, газету не выпускал…

–

Некогда мне ерундой заниматься, – говорил он, когда поначалу ребята пытались его вовлечь в свои дела. Ему нравилось вот так, по-взрослому отвечать им.

В начале этого года то один, то другой Алёшкин одноклассник подходил к нему – предлагал «на буксир» взять. Дольше всех одна девчонка приставала – Вера Комлева. Даже домой к нему приходила, пока однажды Алёшка не пригрозил, что, если она не отстанет, он её отлупит.

На другой день в классе с ним никто не разговаривал, словно его и в школе не было.

Он и так и сяк пытался исправить ошибку. Один раз ведро с водой на дверь поставил – первого вошедшего облил. Облитый шутки не понял, и заварилась такая каша… На Кускова махнули рукой и отступились от него как от пропащего окончательно.

«Ничего! Ничего! – думал Алька, каждый вечер облачаясь в кимоно. – Наши ребята из команды – что они, со своими классами дружат, что ли?»

–

Раз, два, раз, два… – кричал тренер. – Бросок! Бросок!

Алёшка научился отгонять неприятные мысли. Они мешали бороться! Один раз он, правда, подумал: почему это все ребята расходятся по двое, по трое, а он всегда идёт домой один? Почему никому не бывает с ним по пути?

Он думал об этом несколько дней, так ничего не придумал и спросил у отца:

–

Пап, а почему со мной никто не дружит?

–

А зачем тебе? – ответил отец. – Ты же сильнее всех в команде. Так или не так?

–

Так.

–

Они тебе завидуют. Ты на голову их выше в спорте. Понял! И так держись.

–

И ещё я живу далеко, – подсказал Лёшка.

–

Тем более, – согласился отец.

И всё-таки Лёшка не успокоился, он чувствовал, что причина не в этом.

И вот на прошлой неделе по телевизору шла передача про «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова. Как стал ведущий объяснять, почему Печорин был так одинок, Кусков даже рот открыл: всё было про него, про Алёшку.

–

Я же лишний человек! Точняк! – решил он. Все от него носы воротят, потому что никто его понять не в состоянии. А он на Печорина даже похож! Как там было сказано, что у героя нашего времени были светлые волосы и тёмные усы! И у Альки тоже! Только наоборот: голова тёмная, а брови совсем белые!

Он посмотрел на себя в зеркальную стенку бара. Да, вот был бы у него кожаный пиджак, джинсы, туфли, как у отца… Ну ничего! Теперь начнётся новая жизнь!

–

Папа! – сказал он. – Я обратно возвращаться не хочу!

–

Угу, – машинально ответил отец, заваривая себе кофе в фырчащей паром кофеварке.

–

Я домой больше не пойду!

–

Что? – Отец повернулся к Алёшке. – Ты что, вообще? А где жить будешь?

«У тебя! Где же ещё!» – хотел сказать Лёшка, но отец его опередил.

–

На меня не рассчитывай! Ты думаешь, я что? Вольный ветер?

«Я ему не нужен, – обмер Лёшка. – Я – лишний! Всем лишний! И в школе, и в секции, и матери, и отцу!» Туман застлал перед Алькиными глазами полки с пестрыми бутылками.

«Эх! – подумал он тоскливо, – Били бы у меня деньги.

Рванул бы я отсюда далеко-далеко, к морю!»

Стоило ему представить голубые волны, жёлтый песок и самого себя в белом костюме под пальмами на набережной, как все печали исчезали. Но сейчас даже самая эта заветная мечта не помогала.

«Я – лишний человек! Лишний! Лучше бы мне не родиться! – Ему было больно повторять про себя эти слова, но он не мог остановиться. (Так хочется отколупывать корочку на ссадине: и больно, и медсестра, что смазывала ссадину зелёнкой, трогать не велела, а удержаться невозможно.) – Было бы у меня много-премного денег, я бы им всем показал! И матери, и тренеру, и этому Ивану Ивановичу! » Большая горячая слеза выкатилась из Алькиного глаза и капнула в стакан с соком. Кусков вздрогнул, оглянулся – не заметил ли отец?

Но отцу было не до него: в бар вошли двое и направились к стойке.

Глава четвёртая

НА КРАЙ СВЕТА!

–

Привет! – крикнул отец.

–

Здорово! – ответил один из вошедших, худущий парень в линялых джинсах и в свитере. Второй, грузный, прочно уселся на длинноногий табурет прямо против бармена. Алька увидел потрясающие модерные очки в золотой оправе, с дымчатыми стёклами, крепкий подбородок с ямочкой и седеющие виски. Совсем как на иностранной этикетке «Курите только сигареты «Мальборо». Всё совпадало. И невесомая небрежно расстёгнутая рубашка – стопроцентный натуральный хлопок, и тонкой кожи пиджак…

–

Ну? – спросил человек с этикетки.

–

Есть! – Отец наклонился и стал шептать что-то в самое ухо этому красивому широкоплечему человеку. Если бы он не шептал, Алёшка и не стал бы вслушиваться – мало ли какие могут быть у отца дела. Он бы сидел и рассматривал этого незнакомца и прикидывал бы, сколько стоит его пиджак или тяжёлые фирменные ботинки. Но у отца был такой таинственный вид, что Алёшка невольно вытянул шею. А тут ещё незнакомец протянул руку, и прямо в глаза Алёшке сверкнула запонка. Он никогда такой не видел: золотая, с цепочкой, по золоту – чёрные эмалевые орлы!

Отец мгновенно что-то вложил в белую сильную руку, и этот удивительный человек вынул из кармана окуляр, как у часовщика, и стал рассматривать что-то.

«Сейчас он скажет: «Это я беру», или: «Тебя надули, крошка!» —так всегда в иностранных кинофильмах говорят».

–

Беру, – сказал грузный.

Алька потянулся изо всех сил, стараясь заглянуть за широкое плечо незнакомца, табурет под ним наклонился, и Кусков рухнул грузному на спину.

–

Ну! – железная рука сгребла Алёшку.

–

Этот пацан мой сын… —залебезил отец.

Грузный отпустил Кускова.

–

А ты куда смотришь? – сказал он тощему.

–

Так это ж его парень!

–

Тебя что, мальчик, не учил папа, что подслушивать нехорошо?

–

Да он не подслушивал! – тараторил отец. – У него сегодня настроение шальное: мамаша его, супруга моя бывшая, замуж собралась, так он сбежал из дома, в знак протеста.

–

Молодец, – похвалил незнакомец, в упор разглядывая Алёшку. – Значит, ты человек действия. – Он улыбнулся, но от улыбки его лицо не переменилось, словно он эту улыбку надел и снял, как шляпу примерил. – Замуж собралась – знакомая история… А величать тебя как?

–

Альберт! – бухнул с перепугу Кусков.

–

Ого! Однако, – удивился грузный. – А меня всего- навсего Вадим Алексеевич. Или просто Вадим. – Рука Алёшкина утонула в его большой горячей ладони. – Ушёл, значит, из дома? Так. И что же собираешься делать дальше, как будешь жить?

Этого Алька не знал. С той самой минуты, как он решил больше никогда домой не возвращаться, ему казалось, что всё происходит как будто не с ним, а с каким-то другим мальчишкой, а он, Кусков, смотрит на это в кино или книжку читает. Как жить дальше, он не знал и потому буркнул:

–

Вот заработаю кучу денег – всем покажу!

–

Ну это конечно, – сказал без улыбки Вадим. – Только вот каким образом ты собираешься их заработать?

–

Барменом стану! – выдал вдруг свою сокровенную мечту Алька.

–

Как отец, – сказал Вадим без улыбки. – Это похвально. – Его глаза из-под дымчатых очков смотрели на мальчишку пристально и спокойно. – Это вполне возможно. Глядишь, будет династия барменов Кусковых. А ещё лучше иметь собственный ресторан. Как на Западе. А? И собирались бы мы тёплой дружеской компанией у Кусковых, отца и сына…

–

…и святого духа! – хмыкнул тощий.

Вадим на это ничего не сказал, только снял очки и устало потёр переносицу. Альке показалось, что худущий парень сразу исчез.

–

Итак, ты хочешь заработать кучу денег и не боишься?

–

Чего? – удивился Алька.

–

Да так, в старину говаривали: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных».

Мальчишка не понял, но на всякий случай ответил:

–

Ну и что? – Он привык так отвечать на педсоветах, где его ругали, что он, мол, двоечник и ленится.

–

О! – сказал уважительно Вадим. – Ты далеко пойдёшь. Я в твои годы мечтал отыскать клад и вообще был излишне романтичен. Иван! – крикнул он Алькиному отцу, словно тот был далеко-далеко. – Ты мечтал отыскать клад?

–

А как же! – с готовностью откликнулся отец.

Алёшка удивился: «Что это он про клад какой-то говорит?»– и ответил:

–

В наше время в клады только дурачки верят! Их давно нет, этих кладов!

–

Слыхал, Ваня, что твой сынище говорит? Устами младенца глаголет истина…

Альке очень нравился этот человек. И говорил он замечательно, как в иностранном фильме: вроде все слова понятны, а про что говорят, не поймёшь… Штифт называл это «подтекст» – говорят одно, а думают совсем другое. Альке всегда хотелось научиться так говорить.

–

А что шеф? – спросил Вадим.

–

Чей?

–

Мастерских.

«Шеф!»—восхитился Алька.

–

Айвазовский говорит, в Москву поехал.

–

Денег просить, – сказал Вадим, подтверждая какие- то свои мысли.

–

Поджимает время! Поджимает, – сказал худущий, ломая пальцы.

–

Поспешай медленно, – одёрнул его Вадим и, повернувшись к Кускову, спросил: – И куда же отец собирается тебя поместить?

–

Откуда я знаю! – сказал за Алёшку Кусков-старший. – Пусть к матери ворочается.

–

Ворочается! – передразнил его Вадим. – Неужели ты не понимаешь? Раз Альберт с нами в настоящий высокоторжественный момент, то теперь его судьба – наше общее дело. Мы обязаны, как говорится, взять над ним шефство.

–

Нынче год ребёнка! – встрял худущий.

–

Тем более! – согласился Вадим. – «Ворочается»! Не для того он уходил, чтобы «ворочаться». Так?

–

Угу! – согласился Алёшка и подумал с благодарностью, как этот человек всё замечательно понимает.

–

Осенью пускай в ПТУ идёт, – сказал отец. – В кулинарное. У меня там лапа.

–

Ты в каком классе?

–

В седьмой перешёл, – сказал Алька. – Ну, почти уже перешёл. Пять дней ведь учиться осталось.

–

До ПТУ ему ещё далеко. И до осени тоже. Важно, что наш дорогой Альберт будет делать в ближайшие дни.

–

Ну куда мне его девать?! – закричал отец.

–

Об этом раньше нужно было думать, – одёрнул его Вадим. – Раньше. Да, Иван, не выслужишься ты выше бармена. Легкомысленный ты человек. – Вадим потянулся так, что заскрипел кожаный пиджак. – А ты молодец, что ушёл, – сказал он Алёшке. – Я в твои годы тоже уходил… Потому что нет для человека ничего дороже дыхания воли. Она слаще чечевичной похлёбки, за которую ты, Иван, готов на брюхе ползти…

«Вот так тебе!» – злорадно подумал Алька.

–

Ну что, Альберт, пойдёшь со мной? – спросил Вадим.

–

Куда? – остолбенел Кусков-старший.

–

Вот видишь, какой ты человек, Иван! – усмехнулся Вадим. – Заметь, твой сын вопросов не задаёт! Куда? Ну, чтобы не мелочиться, на край света. Согласен со мной идти на край света, Альберт?

–

Да! – как в омут кинулся, выдохнул Алька.

Глава пятая

«ОДИНОКИЙ ПУТНИК, НЕСУЩИЙ СВЕТ…»

Алёшка проснулся ночью и не сразу вспомнил, как он попал в эту огромную комнату, набитую старинной мебелью. Тёмные картины висели на стенах вплотную одна к другой, только золочёные рамы поблёскивали.

Громадный беломраморный камин поднимался как орган до самого потолка. Однажды всем классом они ходили в филармонию, Алёшка там умирал со скуки, но орган его поразил величиной. А здесь, в доме этого удивительного человека, стояла вещь, не уступающая органу, во всяком случае, размерами.

Фарфоровые пастушки и пастушки резвились на каминной полке, свет дрожал на их лукавых улыбающихся лицах. Каждая безделушка казалась Кускову волшебной и безумно дорогой.

Оглядевшись, он вспомнил, как пришёл с Вадимом к нему домой, как поначалу его отправили в ванну и какая-то женщина (волосы у неё были совсем седыми и даже светились в полумраке) подала ему настоящий халат на шёлковой подкладке с драконом на спине. Такой вещи Алёшка никогда не то что не носил, но и не видел.

– Благодарю вас, Мария Александровна, – сказал Вадим. – Теперь, пожалуйста, приготовьте нам чаю и можете быть свободны…

Женщина церемонно поклонилась и вышла.

«Кто это?» – подумал Кусков, но спрашивать, конечно, не решился. Он заикнулся было:

– Вадим, вы – ученый?

Но тот отшутился:

–

Ещё как учёный! Учёный и выученный! – так что Алёшка всё равно не понял, кто же Вадим Алексеевич.

Лёжа на старинном кожаном диване. Кусков вспоминал, как вечером они пили чай из тонких фарфоровых чашечек и заедали его ломтиками бисквита, что лежал на серебряном блюде под белоснежной салфеткой.

Вадим молчал, думая о чём-то своём. Трудно было сказать, сколько ему лет. Лицо молодое, а виски седые, словно их белилами мазнули, а когда он снимал очки, то под глазами виднелись усталые морщины. И всё-таки трудно его было называть как-то иначе, чем Вадим, потому что весь он был такой моложавый, хотя и несколько грузноватый.

–

Ты позволишь? – спросил Вадим и закурил толстую сигару. Это Кускова доконало. Никогда никто не спрашивал у него разрешения ни на что. За него всё решали, все были уверены (и мать, и отчим, и директор в школе, и тренер), что они знают всё за него, знают, как ему будет лучше.

«А он у меня такую мелочь спрашивает!» – благодарно думал Алёшка и, разглядывая Вадима, всё время спрашивал себя: «Почему он меня взял?»

И сейчас, ночью, эта мысль не давала ему уснуть.

«Вдруг я его сын? – думал Кусков. – Свободное дело. Мать меня не любит, отец не любит, наверное, я им не родной. Я – подкидыш. Вот он меня и узнал. А может быть, я похож на его жену, то есть на мою настоящую мать. А может, я его младший брат? Мы растерялись во время войны, а вот теперь нашлись». И хотя Алёшка прекрасно понимал, что никакой войны уже давно не было и родители не теряли своих детей, самые невероятные мысли и предположения роились в его голове.

Светлый сумрак северной белой ночи заливал огромную комнату с лепными потолками, загадочные лица смотрели на мальчишку из золочёных рам. В такой удивительной комнате можно было придумать всё что угодно, и Кусков размечтался.

«Конечно, – думал он, – Вадим не может сразу сказать: «Здравствуй, брат!» Ну и что, что он меня узнал, нужны документы про то, что мы братья или что он мой отец».

Они приехали из бара на машине. И Кускову было легко представить, как он сам на будущий год приедет на машине в школу. И как ребята в перемену выскочат, и обступят её, потому что машина будет обязательно иностранная, с длинным, как у корабля, корпусом и низкой посадкой, и, к удивлению своему, увидят Альку за рулём.

–

А, – скажет он, снимая такие же дымчатые, как у Вадима, очки, – привет! Хотите покататься?

И тогда все они, кто не разговаривал с Алёшкой, лопнут от зависти.

–

А вы всё учитесь? – спросит их Кусков. – Ну-ну… Я тут в Англию на соревнования ездил, вот эту машинку прикупил. Мы с Вадимом ездили…

–

А кто он?

–

Мой брат (или отец).

–

А кем он работает? – спросят Алькины одноклассники.

«Действительно, кем?» – подумал Кусков, разглядывая картины над диваном. Одна из них ему особенно понравилась: на тёмном фоне – человек в широкополой шляпе, в плаще и ботфортах. Он шёл по дороге и освещал себе путь фонарём.

Алёшка встал на диване, чтобы прочитать название на тусклой табличке.

«Одинокий путник, несущий свет» – было выгравировано старинными литерами. Алёшка, глянув в лицо одинокого путника, вздрогнул – это был Вадим.

«Как же так? – подумал Алёшка. – Картина старинная, а нарисован Вадим. А может быть, это его дедушка? Или прапрадедушка?»

Но рядом с этой старинной картиной висел уже совсем ни на что не похожий портрет. Вернее, в том-то и дело было, что он был похож и очень похож на автопортрет художника К. Брюллова, что нарисовал разрушение в Помпее.

Кусков видел этот портрет в Русском музее, куда их водили всем классом. Всё было как на том портрете – и красное кресло, и красивая тонкая рука, но только вместо Брюллова в кресле сидел Вадим. Он был очень похож на Брюллова, но всё-таки это был Вадим, и его легко можно было узнать даже с бородкой и с усами.

–

Вот это да! – только и мог прошептать Кусков. Он ошалело сел на диване. Спать совершенно расхотелось, а захотелось пить.

Графина с водой в комнате не было, и Алешка двинулся на кухню. Но только тяжёлая дверь затворилась за ним и мальчишка очутился в тёмном коридоре, он тут же забыл, куда идти.

Алька постоял в темноте, соображая, в какой же стороне могла быть кухня. В этой большой старинной квартире все комнаты были проходными, кругом были двери, и которая вела в кухню, догадаться было невозможно.

В дальнем конце коридора из-под неплотно прикрытой двери пробивался свет; вытянув руки, Алька двинулся туда и заглянул в щель.

Посреди комнаты торчал мольберт. Вадим стоял около него и занимался странным делом. Он водил по картине, где были нарисованы какие-то тётеньки с крыльями и тёмные деревья, горячим утюгом. Алька смотрел на покрытый испариной лоб Вадима, на его крупные руки.

«Так вот он кто! Он художник! По ночам работает! – с уважением думал мальчишка. – Все спят, а он работает! »

Он тихо прикрыл дверь и вернулся в комнату.

«Удивительный человек! – думал Алька. – Все, наверное, способы, которыми картины пишутся, знает! Вон как он её утюгом, чтобы гладкая была… Наверно, чтобы блестела…»

Всезнающий Штифт научил Кускова колдовать: если чего-нибудь очень хочется, нужно загадать желание, собрать свою волю, сосчитать до трёх, и всё сбудется!

–

Это раньше думали, – говорил Штифт, – что это всё колдовство, а теперь научно доказано – всё дело в сильной воле. Нужно только научиться волю концентрировать!

–

А ты пробовал? —спросил его Алька.

–

Тыщу раз. Но я рассеянный. Отвлекаюсь. Только начну сосредоточиваться… сосредоточиваюсь, сосредоточиваюсь… хлоп, о чём-нибудь другом подумаю, и всё пропало. У меня воля слабая, а вот ты волевой, у тебя должно получиться… Только загадывать нужно на людей! Понял?

–

Как это?

–

Ну не так, что хочу, мол, жвачки, – ну и хоти! Ничего не выйдет, а нужно, чтобы на человека… Хочу, например, чтобы ты мне отдал половину жвачки, которая у тебя есть. Ты моей воле подчиняешься, и мы жуём оба…

Сейчас, вглядываясь в высокий лепной потолок, где надували щёчки смешные амуры, Алька начал концентрировать волю:

«Хочу, чтобы мы с Вадимом никогда не расставались! Хочу, чтобы я оказался его братом или сыном! Считаю до трёх… раз… два… три…» Алька не помнил, успел он досчитать до трёх или нет, потому что проснулся утром следующего дня.

Глава шестая

ВИЗИТЕРЫ

Они явились в тот момент, когда Мария Александровна подала завтрак и Кусков, изо всех сил подражая Вадиму, заправил край крахмальной салфетки с монограммой за ворот рубашки. Художник наверняка их ждал. Алёшка заметил, как он поглядывал на часы.

– Сиди! Ешь! – строго сказал художник, когда Кусков хотел кинуться открывать двери. – Это ко мне.

В прихожей послышалась иностранная речь. Альке захотелось выскочить в коридор и посмотреть на пришедших, но он помнил вчерашний ледяной взгляд Вадима и его слова: «Разве ты не знаешь, мальчик, что подслушивать нехорошо? »—и поэтому сидел как приклеенный к кухонному табурету, хотя и умирал от любопытства.

И вдруг Мария Александровна взяла поднос, поставила длинные хрустальные бокалы, хлопнула пробкой бутылки с шампанским и осторожно, чтобы не расплескать вино, открыла дверь, что была прямо перед Кусковым. Оказывается, это была вторая дверь в мастерскую! И мальчишка увидел двух гостей, которые что-то рокотали по-английски, и мольберт, и вчерашнюю картину на мольберте.

Да! Это была она. Алёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.

Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал

и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».

Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.

–

Вот гады! – прошептал Алёшка. – Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…

Вадим обернулся, увидел Альку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете.

«Психует, что картину продал!» – решил Кусков и не обиделся.

Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.

–

Сколько эта картина стоила? – спросил как бы между прочим Алёшка.

И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.

–

Зачем тебе? – спросил он.

–

Вы не расстраивайтесь! – сказал Алёшка. – Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!

Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Алёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:

–

Выкинь из головы!

–

Что, её нельзя назад купить?

–

Я сказал, забудь, не стоит она того.

«Это он от гордости так говорит, – подумал Алька. – В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»

Это искусствоведы были? Спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.

—

Ты что, ненормальный?

–

Но они же на полотно в кулачок смотрели.

–

А… – зло улыбнулся художник. – Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…

«Это он на иностранцев злится, – подумал Алька, – потому что картину жалко».

–

Они вроде тебя – сразу «сколько стоит?», – говорил Вадим. – Но ты – мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают, чем дороже, тем лучше! Ну что ж – спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! – Художник засмеялся.

Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.

–

Сколько стоит… – сказал он. – Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось – способности, мечты!

Алёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.

–

Когда настоящее произведение искусства – тогда всё меняется, настоящий художник – человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?

–

Не-а! – сознался Алёшка.

–

Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял – неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!

Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, – и Алёшка сиганул бы в любое пламя, не задумываясь.

–

Ладно, – сказал Вадим, вставая, – разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.

Глава седьмая

ДЕЛ РАЗЛИЧНЫХ СУЕТА

Первое дело, которое нужно было выполнить Алёшке, – поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал: