Икура дэс ка? Сколько это стоит?

Икура дэс ка?

Сколько это стоит?

Андрей Абинский

© Андрей Абинский, 2023

ISBN 978-5-0060-6316-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Глава 1

Встретить моряка в нашем городе можно не чаще, чем Джину Лоллобриджиду на улицах провинциального Порхова. Городу повезло, ибо в отпуск приехал я, Андрей Абинский, матрос Сахалинского морского пароходства и, к тому же – моряк дальнего плавания.

В свои двадцать лет я посетил шесть портов Японии и два в братской Корее. Знаю вкус саке и умею здороваться на японском: «Соё-нара, каничива, камбанва», – доброе утро, день, вечер.

На мне тропический китель, цвета бразильского мокко с алтайскими сливками. Китель наглажен до шоколадной ломкости и пахнет мужским «Шипром». Погоны в золоте украшают широкие плечи. Галун подобран со вкусом – чуть шире, чем у матроса и чуть уже, чем у старпома. Девушкам это нравится. Красный бисерный галстук сыплет искры на ослепительную белизну нейлоновой рубашки. Она сильно льнёт к телу и бьёт электричеством, но это пустяк. Чёрные тетороновые брюки с умеренным клёшем. Об их острые стрелки можно порезаться. Особая гордость – ширинка на молнии. Всё население страны носит штаны с прорехой на двух-трёх пуговицах. Мои японские брюки грех назвать штанами. Остроносые туфли со вставками из крокодиловой кожи имеют красное нутро и высокий каблук, срезанный под конус. Это позволяет на многих смотреть свысока.

Костюм дополняет загорелая физиономия с крепкими скулами и волевым подбородком. Выше – чуть свёрнутый нос (бокс, чёрт его побери!), стального цвета глаза и шапка кудрявых волос.

В этом обличье я нравился сам себе, маме и многим подружкам.

Я миновал улицу Карла Маркса, с ностальгией взглянул на родную школу и очутился в узком коридоре переулка Фадеева. Здесь жил мой школьный приятель Серж Гладышев. Из его открытого окна звучала колыбельная: «До свиданья наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» Только что закончилась летняя олимпиада, в которой наша страна обогнала все другие страны по количеству захваченных медалей.

Я нажал кнопку дверного звонка. Тире, точка, тире – буква «К» азбукой Морзе. Это наш условный сигнал с самого детства. Дверь тут же открылась, будто Серёга стоял рядом.

– Андрюха! А я думал это Светка! – удивился мой друг. – Но, так и быть, заходи!

– Здорово, старик! Неужели меня с кем-то спутал?

Мы обнялись. Серж почти не изменился. Такой же стройный, белокожий, с тонкими чертами лица. Только под носом у него появился лёгкий пушок. Серж нравился моей маме. «Серёжа стройный, как тополёк», – говорила она и всячески поощряла нашу дружбу.

После школы наши пути разошлись. Гладышев одолел дикий конкурс и поступил в Металлургический институт. Я угодил на казённые харчи и выучился на матроса. По Сеньке и шапка.

Из-за бархатных портьер выплыла Зоя Павловна, мама Сергея. Статная дама в пушистом халате из леопарда. Между нами Гладышев называл свою маму ЗоПа. По первым буквам имени и отчества.

– Добрый вечер, Зоя Павловна!

– Здравствуй, Андрей! Как ты повзрослел!

Взглядом ЗоПа просканировала мой костюм, начиная с ботинок, и до адмиралтейского якоря на зажиме галстука. На его лапах горели изумруды из бутылочного стекла. Когда я снял туфли, их заграничный дизайн вызвал у ЗоПы тихий восторг.

Зоя Павловна всегда относилась ко мне с некоторым подозрением. Боялась, что я собью её чадо с правильного пути. И не зря. У меня была репутация местного хулигана, а Серж за всю жизнь не подрался ни разу.

– Давно к нам? Надолго? – спросила ЗоПа.

– Вчера прилетел, Зоя Павловна. Повидаюсь с матушкой и снова в море.

– Вот хорошо, вот радость маме.

Корявой морзянкой пропел звонок в прихожей. Знакомая буква «К». Это уже свинство – подарить кому-то наш конспиративный сигнал.

– Светка! – воскликнул Серж и бросился к двери.

– Это она, – ревниво вздохнула ЗоПа.

Светлана была хороша. Блондинка, высокая и стройная. Чуть широкие скулы, мягкий подбородок и узкие капризные губы. Большие серые глаза смотрели уверенно. Плащ – дефицитная болонья, в каплях дождя. Под ним много чего хорошего.

Я с грустью понял – мой друг пропал. И ещё – быть Серёже под каблуком.

– Вечер добрый, Зоя Павловна, – пропела Света бархатным голосом, – здравствуй Серёжа и…

– Андрей, – я отвесил лёгкий поклон.

– Моряк и друг детства, – сказал Серж.

– Светлана, – девушка протянула мне руку. И потом Серёге: – Ты готов?!

– Почти…

– Сегодня в опере дают «Аиду». У меня два билета.

И мне:

– Не хотите ли с нами?

По её тону я понял – только тебя не хватало!

– Пардон, Светлана, к сожалению, вечер у меня ангажирован, – ответил я. – Если что, Серж напоёт мне по телефону. Марш из оперы «Аида» – моя слабость.

– И марш напою, и напою до потери пульса, – развязно сказал Серёга, – потом созвонимся.

– Ну да, чего петь, если нету выпить…

Я понял, что пора валить. На вопрос: «Валим?» пессимист говорит: «Куда?». Оптимист спрашивает: «Кого?». Я был пессимистом и, попрощавшись, вышел под дождь.

Кто-то сказал: «Не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Конечно, меня помнили старые тополя, которые и в детстве, и теперь были большими. Родная школа одета в уродливые леса и её красили гнусным розовым цветом. На центральной улице Карла Маркса редко встречались знакомые лица. Друзья, одноклассники испарились. Серое небо, дождь и Серж Гладышев, променявший старого друга на красивую барышню. Я закурил и, обходя свинцовые лужи, направился к остановке трамвая. И там, под широким зонтом, увидел Ладу Саидову.

Впервые я заметил Саидову в пятом классе. Лада была спортсменкой, занималась гимнастикой, декламировала стихи на школьной сцене и пела лучше Эдиты Пьехи. Когда она читала монолог Кошевого: «Я помню руки твои…», весь зал рыдал.

Как-то устроили вечер иностранных языков. Их у нас было два – английский и немецкий. А меня, как горластого толмача, заставили быть конферансом и объявлять номера на двух языках.

На сцене спортивного зала я орал в публику: «Слип май бэби! Лада Саидова синг!»

Появилась смуглая девочка, с косичками и в алом пионерском галстуке. «Слип май бэби, – запела она колыбельную, – май лавинг дарлинг бэби…» И так далее. Под колыбельную публика не уснула и наградила Ладу аплодисментами.

Потом пели разное: на немецком «И мой сурок со мною» и даже «Мою дорогую Клементину». Но настоящий талант был, конечно, только у Саидовой. И только ей восхищались преподаватели и завидовали приглашённые родители.

На переменках мы встречались с Ладой и улыбались друг другу. Только и всего. К пятнадцати годам Саидова стала восточной красавицей с классической фигурой гимнастки. Её танец с лентами вводил в экстаз преподавательницу физкультуры, Надежду Афанасьевну. Однако к десятому классу Лада забросила спорт и увлеклась театром. И ещё увлеклась Гладышевым.

Из школы я обычно возвращался с Серёгой. Нам было по пути. При этом он кисло жаловался: «Голова гудит, как чугунный рельс!» У меня голова не болела. Я не слишком напрягал её на уроках.

Даже зимой Серж носил чешские модельные туфли с ужасно скользкой платформой. Бывало, я разгонял его по укатанному снегу и направлял в ближайший забор. Затормозить он не мог и врезался в ограду, как хоккеист в бортик ледовой арены.

Потом мы стали ходить втроём. Серёга нёс портфель Лады Саидовой и заранее предупреждал меня: «Только без твоих шуточек!».

Серж говорил Ладе что-то о музыке:

– Ты представляешь, у Баха было двадцать детей!

Я предлагал девушке пострелять из револьвера.

Их дружба продолжалась до выпускных экзаменов. Гладышев зубрил физику на подготовительных курсах в институте, Лада занималась в театральной студии и участвовала в вечерних спектаклях. В общем, обоим было не до того.

Сейчас Лада была в красном плаще, под красным беретом и с красной дамской сумочкой. Чёрные липкие сапоги обтекали её ножки словно змеиная кожа.

– Куда ты идёшь, Красная Шапочка? – зарычал я страшным голосом. – В столь поздний час!

– Ой, ай! Абинский! – воскликнула Лада. – Тебя сразу не узнать. Блестишь, как тульский самовар на выставке!

– Эксклюзивный вариант, – надул я щёки. – Таких в Союзе – человек двадцать пять…

– И?

– Трое из них – лучшие.

– Ого!

– И первый из них – это я!

– От скромности ты не умрёшь! Где столько времени пропадал?

– Да где попало! То Чёрное море, то Белое, то Красное. А ты? Выглядишь потрясающе!

– Судьба моя такая, надо соответствовать. Ты научился говорить комплименты.

– Не покривил душой. И словом тоже.

– Побожись!

– Век воли не видать!

Саидова была прежней и за три года, кажется, не повзрослела.

– Кого-то ждёшь?

– Я не такая, я жду трамвая, – засмеялась Лада. – Сегодня была генеральная репетиция. Завтра премьера и мой выход.

– Ты Анна Каренина на рельсах или Офелия в пруду?

– Надсмотрщица в тюрьме!

– Импосибле, – сказал я, – не тот типаж.

– Ещё как посибле! Мне приходилось играть и зайчика, и даже Бабу-Ягу. После Яги меня и утвердили на роль тюремщицы. Считай, что ты приглашён на премьеру, – Лада открыла сумочку, – держи контрамарку.

– Спасибо, один акт я могу высидеть. Кстати, только что Серж Гладышев звал меня в оперу.

– Серёга? Тебя?!

– Он был не один.

– И как она? – ревниво спросила Лада.

– Тебе в подмётки не годится.

– А-ха, – удовлетворённо пропела девушка. – Было время, Серж мне очень нравился. Правда, он мамся.

– Девушкам нравятся хулиганы. Но Серж с тех пор повзрослел и сильно возмужал, – не покривил я душой.

Со звоном подкатил красный трамвай. В пустом вагоне ярко светились тёплые окна.

– Это мой, – сказала Лада.

– Я с тобой, – говорю, – с корыстной целью – у тебя есть зонтик. За это я угощу тебя ужином. Заглянем в «Горняк»?

Глава 2

«Горняк» – это дорогой ресторан. С музыкой и отдельными кабинетами. Там всегда есть свободные места и вкусно кормят.

– Я тебя не разорю? – спросила Лада. – Я ужасно голодна.

– Судя по твоей фигуре, тебя легко прокормить.

– Не забывай, я ещё в образе тюремщицы.

Под красным плащом Лада носила пёстрое платье с футуристическими кубами и треугольниками. Они делали её ещё тоньше. Медно-рыжие волосы упали на плечи. Увидев Ладу, мужчины в зале чуть не свернули свои шеи.

Мы заняли столик подальше от оркестра. Официант убрал лишние стулья. Лада пожелала отведать греческий салат с маслинами. Я выбрал себе помидорный, с луком и мясом.

– Шампанское, коньяк, водочку? – спросил вышколенный гарсон. – Портвешок, три семёрки.

Он изогнулся, как складной плотницкий метр. Прилизанная бриолином чёлка упала на лоб.

– Водку, – сказала Лада.

– Триста, – сказал я, – для начала.

Мы выпили за встречу, Лада с аппетитом уплетала свой салат.

– Расскажи про спектакль, – попросил я, – о чём это?

– «Пламенное сердце», – ответила она. – Про революцию и тюрьму. В основном, про тюрьму.

– Стало быть, у тебя главная роль?

– Где уж нам! Я должна быть предельно омерзительна. Главная роль досталась Алле Порезовой. Редкая сучка в красном платочке. Все знают, чем она эту роль заработала.

– Однако, ты злишься на неё.

– Ой, Андрюша, театр, это сплошное…

– Надувательство… Когда по сюжету нужно пить шампанское, актёры требуют «Абрау Дюрсо», а если яд – подслащённую воду.

– Где ты это слышал?

– Мой папа работал в театре. Он был художником. И даже участвовал в массовках.

– Вот как?

– Ага. По ходу действия он должен был рухнуть на скамейку и в порыве горя крикнуть: «Кольку Звягина убило! Моего друга убило!» Только и всего.

– И что?

– Рухнуть-то он рухнул, но при этом сел на гвоздь и выдал в зал сначала трёхэтажный мат, а потом уже по тексту…

– Сильно его били за это?

– Наоборот. Зрители были в восторге. Отец говорил, что потом ему предлагали роль Лаэрта. Отказался. Гамлетом был помреж, сволочь и стукач. Папа обещал зарезать Гамлета в первом раунде.

– С вами не соскучишься, – засмеялась Лада. – Один моряк, другой художник

– Было у матери три сына. Двое умных, а третий – моряк… Кстати, посмотрите налево. Нет, не в окно, ещё левее.

– И?

– Видишь эту картину? Между прочим, кистей моего отца – «Купчиха за чаем» называется. Круче, чем у Кустодиева. Когда-то он взял за картину семьдесят пять рублей, плюс – бесплатный ужин.

В детстве я видел, как рождается этот шедевр. Художник рисовал картину, как он говорил: «Из головы». Куда там Рембрандту или Поленову, которые как школьники, не могли обойтись без натуры. Иногда отец бросал кисти и делал стремительные мазки тонкими пальцами ваятеля. При этом говорил: «Тициан свои картины вообще писал пальцАми».

Теперь из бронзовой рамы в зал смотрела пышная кустодиевская купчиха. Розовый халат едва прикрывал высокую грудь. Красный рот приоткрыт в улыбке и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность. Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зеленых боках отражалась надежда. Глядя на эту благодать, любому горняку хотелось выпить портвейна, отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.

– Потрясающе! – сказала Лада. – Папины гены в тебе не бродят?

– Ещё бы! Я нарисовал две картины.

– Что-то в Третьяковке я не видела твоих шедевров, – засмеялась Лада.

– Оба не закончены. Значит, цена их растёт.

– Хвастунишка! Раньше ты был скромнее.

– Не упрекай меня без нУжды, – сказал я. – Во-первых, я хочу тебе понравиться, а во-вторых, Абинского ты ещё не видела выпимши.

Подошёл официант. Вопросительно поднял брови.

– Эту картину написал мой отец, – сказал уже нетрезвый я.

– Вас зовут Петров или Водкин? – блеснул эрудицией гарсон.

– Нет…

– Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.

– Ну, тогда нам ещё водочки и, – я сунул трояк гарсону, – пусть музыканты сделают «Ладу».

Оркестр на середине оборвал «Шизгару» и исполнил заказанную «Ладу».

– Надо было с тобой подружиться в школе, – сказала Лада, слушая песню.

– Как бальзам на рану, – говорю, – но быть подругой моряка – хорошего мало. Вечно ждать суженого у окна, с рукоделием и в слезах… И анекдот по случаю. Одна дама говорит другой: «Твой муж, моряк, по полгода не бывает дома, как ты это терпишь? «Это две недели-то?!» – отвечает другая.

«Для меня твой смех – награда, Лада!» – ансамбль закончил песню и пошёл на перекур. По дороге парни причащались из рюмок со своего стола.

– Смех смехом, но мне придётся учиться, – сказала Лада.

– Тебя учить – только портить, – говорю.

– Нужен диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек! Решено, в сентябре еду во ВГИК.

– Трудно туда попасть?

– Попасть легко – сорок рублей до Москвы. Поступить – трудно. Там даёт актёрское мастерство Вера Заславская, наша бывшая прима.

– Вау! – воскликнул я по-английски. – Передавай ей привет.

– Знаешь её? – Лада с недоверием посмотрела на меня. – Сегодня у нас точно – вечер сюрпризов! Ты никогда не говорил об этом.

– Не было случая. Заславская была лучшей актрисой в театре. И самой красивой. Потрясающе играла Офелию, Лауру и даже Марию Стюарт. Когда Мария Стюарт шла на эшафот, я верил, что ей тут же оттяпают голову. После спектакля я бежал в гримёрку, дабы убедиться, что её голова на месте. Вера угощала меня конфетами.

– Её гримёрку теперь занимает эта фифочка, Алла Порезова. Ни характера, ни чувства, ни жеста! Одним словом – гипсовый манекен. Слова произносит, а глаза как у куклы, ничего в них нет. И говорит, как поп на кафедре. К примеру, наш ветеран, Наум Базыкин, просился в тюрьму, в камеру на три дня, чтобы на своей шкуре всё испытать. Не пустили.

– Что так?

– Командировочные надо платить, а мы люди бедные…

– Я бы на его месте разбил витрину или надавал кому-нибудь по сопатке. Пятнадцать суток обеспечено! И всё за счёт государства.

– Идея – люкс! – засмеялась артистка. – Но уже поздно, завтра премьера.

На сцену вернулись музыканты. Густой баритон запел: «Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною…»

Я вопросительно посмотрел на Ладу.

– Не, танцевать не будем. Прости, я и вправду устала, как лошадь.

– Ну, тогда по единой и в стойло!

Я проводил Ладу до подъезда и поцеловал в щёку.

А проснулся у Любы Крапивиной, моей старой подружки.

– Дикарь, ты порвал мои новые колготки, – заявила она утром. – Пить надо меньше!

– Больше не буду, – пообещал я. – И меньше – тоже!

Глава 3

Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание с греческими колоннами и фигурой певицы на крыше. Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.

Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так и назвали – «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе: «Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты актёров на фоне марширующих солдат.

Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно смахивал на монаха или бродягу.

Коммунарка А. Порезова – женщина в красном платке с решительным выражением лица, типа, пойдёшь налево – убью!

Девушка – Н. Завтур, симпатичная.

Ниже, Л. Саидова – жуткая образина в бесформенной серой хламиде.

Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы тому художнику руки!

На рынке я купил цветы. Пышные белые астры были завёрнуты в газету «Алтайский рабочий».

По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!» Повеяло тройничком и гуталином.

«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» – фальцетом скомандовал лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.

Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет образовалась длинная очередь – солдаты покупали мороженое.

На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал только Л. Ф. Саидову.

Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.

Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к запаху её духов.

Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.

Рядом развалилась молодая девица в пёстром платье, со спущенным чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима. Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких хлопков в ладоши.

В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.

С тусклым фонарём в камеру вошла толстая надзирательница. Она была в сером тюремном халате и на ходу переваливалась, как утка. Я ни за что бы не узнал в ней красавицу Ладу.

– Ну что, Надька, – сказала тюремщица старческим хриплым голосом, – не загнулася ещё? Я те завтра сама верёвку намылю! А-ха-ха! Нате, жрите!

Надзирательница швырнула на пол две железные миски. Надежда подвинула свою тарелку девушке:

– Я не буду, скушайте за меня.

– Эту баланду? – ответила девица. И надзирательнице: – Слушай, мымра, пригони мне пару коржей с Елисеева.

– Эко, куда хватила, – противным голосом заскрипела старуха. – Крем-брюле не желаете?

– Оттопырь карман, мамка. Я тебе денег дам.

– Мамка в борделе, – сказала тюремщица. Гони червонец, профура. И полтишок на извозчика.

Шалава пошарила между грудей и выудила оттуда пачку денег. Отделила одну купюру и протянула тюремщице: «Только чтоб в масле и со сметаной».

– Ага, скапидару тебе в одно место.

Тюремщица взяла денежку, посмотрела её на свет и вышла из камеры.

Далее опишу действие пунктиром.

Битый час коммунарка рассказывала распутной девке о мировой революции. Терпеть осталось недолго. Пролетарии ликвидируют буржуев, и власть будет принадлежать трудовому народу. Дед в соседней камере слушал её крамольные речи и говорил изредка: «Эвон как?!». Других слов у него не было.

Надзирательница принесла коврижки шалаве. Надежда от еды опять отказалась.

Под конец распутница настолько прониклась идеями революции, что решила пойти на заклание вместо коммунарки (эх, жисть моя копейка!) и накрыла свою голову её красным платком.

Но тут раздались громкие взрывы, частая стрельба и солдаты в шинелях прокатили по авансцене пулемёт «Максим». В камеру ворвался боец с винтовкой и красным бантом на груди. Он закричал почему-то в зал: «Товарищи! Революция свершилась! Свободу рабочему классу!»

Сцена наполнилась шумной ликующей толпой. Бойцы разломали железную клетку тюрьмы и с грохотом выбросили её за кулисы. Из звуковых колонок донеслась мелодия «Варшавянки». В центре сцены образовалась пирамида из рабочих и солдат. Они пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов и как один умрём в борьбе за это!». На вершине пирамиды оказалась Алла Порезова. Она была красивой и махала залу красной косынкой.

Занавес.

Ещё не смолкли звуки революционного гимна, когда на сцену вышли участники спектакля – актёры, режиссёры и статисты. Поклоны артистов, благодарные аплодисменты публики. Какие-то женщины вручили цветы режиссёру, Порезовой и распутной шалаве. Я был единственным зрителем, который подарил букет тюремщице Ладе Саидовой. «Подожди меня», – сказала она сквозь общий шум.

Ждать я не стал. Через оркестровую яму, по железному трапу, поднялся к длинному ряду гримёрок. Этот путь я знал с детства. Нашёл фанерную дверь с табличкой «А. Ф. Саидова». Вежливо постучал и услышал:

– Да-а-а, кто там?!

– Это я, – говорю, – можно к вам?

– Заходи, лишенец! – сказала Лада скрипучим голосом тюремщицы. Потом уже своим: – Минутку, Андрей, я только оденусь.

Лада была в пушистом халате, надетым на голое тело. Её лицо блестело от слоя косметического вазелина.

– Не смотри на меня, – сказала Лада. – Я сейчас страшная.

– Красоту ничем не испортишь, – успокоил я артистку и уселся в кресло за её спиной.

Гримёрка была крохотной с длинным столом во всю стену. На столе стройные ряды разномастных баночек, коробок и флаконов. Засохший букет прошлогодних цветов в китайской вазе. Мои астры лежали рядом. Овальное зеркало в багетной раме отливало жёлтым. В нем отражалась уже красивая Лада. Потом она смыла остатки грима у фаянсовой раковины и сказала:

– Отвернись, охальник, я оденусь.

– Я зажмурюсь.

Я закрыл лицо ладонями, однако успел заметить взлетевший на вешалку халат и юное ослепительное тело артистки, отражённое в зеркале. Жаль, что этот миг пролетел очень быстро, словно вспышка далёкой молнии.

– Ничего лишнего не увидел? – тут же спросила Лада.

– Лишнего – ничего! – честно признался я.

Что может быть лишним на теле обнажённой девушки?!

– Я уже, – наконец, сказала Лада, завязывая пёструю косынку на своей шее. Я открыл глаза. Девушка была в красной шёлковой блузке и чёрной короткой юбке.

По крутому трапу, мимо балок и манильских концов, мы спустились на сцену. Там неровными уступами возвышались столы из театрального реквизита. По их периметру восседала вся театральная рать. Мы с Ладой уселись в конце стола на лавочке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Много воды утекло с тех пор, но знаменитый гвоздь был на месте. Правда, его предусмотрительно загнули.

Главреж заканчивал свою речь:

– Ещё раз поздравляю вас, товарищи, с успешной премьерой! Нас ждут новые горизонты. Нотр-Дам-де-Пари, к примеру. И, как сказал Эмиль Золя…

– Водка греется, – заметил мой сосед слева.

– На Париж! – закончил свой тост главный режиссёр. – Ура!