Вернувшийся к ответу

В строительный вагончик начальника управления ввалился огромный парень в испачканных глиной кирзачах и пропыленном рабочем комбинезоне. Он заговорил неожиданным для его мощной фигуры писклявым жалобным голосом:

– Анатолий Ганиевич, свадьба через неделю, а Ризаев ничего не дает: ни фаты, ни колец, ни продуктов. Сейчас заходил к нему, так он вместо мяса мне свиную тушёнку предложил. И еще смеется, гад…

– Вот Аркадий, рекомендую, – Тешабаев жестом остановил поток излияний парня. – Лучший бригадир нашего управления – Савельев, мой, кстати, тезка – Анатолий. Приехал из Артемовска. Бывший монтажник-высотник, верхолаз. А теперь передовик среди каменщиков. И не только среди каменщиков. Еще и на личном фронте передовик – успел здесь с местной девчонкой познакомиться, а теперь вот, извольте видеть, женятся. И правильно, я тебе скажу, делают. В соответствии с правительственным постановлением Анатолию предоставляется квартира, тем более что он теперь семейный. И не какая-нибудь однушка, а полноценная двухкомнатная квартира. Так что живи и радуйся.

– Да где ж радуйся, Анатолий Ганиевич, когда этот гад Ризаев ничего не дает, – снова завелся Савельев и стал загибать пальцы, перечисляя: – Ни колец, ни фаты, ни продуктов…

Марков слушал, ничего не понимая: кто такой этот самый «гад Ризаев» и почему он должен давать бригадиру свадебную фату, обручальные кольца и продукты.

– По решению союзного совмина сюда, в Ташкент, поступают не только все необходимые стройматериалы и оборудование, но и, как говорится, товары народного потребления. Дефицитные, заметь, товары, – пояснил Тешабаев. – Распоряжаются всем этим дефицитом ОРСы – отделы рабочего снабжения. Им же поступают всякие там причиндалы, необходимые для свадеб, ну, знаешь, как в магазинах для новобрачных. Народ-то у нас в основном молодой трудится, так что свадьбы – дело, как говорится, нередкое. А эти орсовцы весь дефицит налево пускают, а работягам – на тебе, Боже, что мне негоже. Ты вот загляни к ним, сам увидишь – на прилавках только сапоги кирзовые да тушёнка, и то ее наверняка уже жрать нельзя, полгода назад привезли, а она у них на самой жаре стоит, без всякого холодильника. Вот бы ты, товарищ корреспондент молодежной газеты, бабахнул фельетон, как местные торговые работники издеваются над молодыми строителями. Чем тебе не тема?

– Тема действительно классная, только кто ж меня в этот ОРС пустит? – усомнился Аркадий.

– А я вот тебе анекдот расскажу, – неожиданно предложил Анатолий Ганиевич. – К известному иллюзионисту Кио приходит какой-то чувак и говорит: «Игорь Эмильевич, я классный аттракцион придумал. На арене в темноте свет мгновенно вспыхивает и в центре вы – в ослепительно белом фраке. Свет на мгновение гаснет, снова вспыхивает – вы в черном фраке, гаснет, вспыхивает – вы в красном фраке. Ну, как?» «Эффектно, – отвечает Кио. – А как это сделать?» «Ну, на то ты и Кио, – отвечает чувак, – сам думай».

– Это ты к чему? – спросил Марков Анатолия.

– Ну к тому, что ты сам журналист, вот сам и думай, как тебе в ОРС попасть.

Со стройки Аркадий поехал не на занятия в консерваторию, а прямиком в редакцию. Рассказал Рае о том, что узнал сегодня в стройуправлении. Могилевская загорелась мгновенно и решительно потащила Аркадия к главному редактору газеты Юрию Рыбкину. До этого главного Аркадию приходилось видеть всего пару раз, да и то лишь мельком, в редакционном коридоре. Он не без робости переступил порог кабинета, где огромный стол был завален рукописями и газетными полосами, остро пахнущими типографской краской.

– Это Аркадий Марков, – представила его Раиса, – наш юнкор, – и уточнила: – Теперь уже студент.

– Ага! – радостно воскликнул Рыбкин, будто с нетерпением только этой встречи и ждал. – Ну ты, старичок, молодец, отгрохал про академика Губина очерк – будь здоров. Мне даже из президиума Академии наук звонили, благодарили. Да и о строительстве Ташкента ты бойко пишешь. У нас в штате поработать не хочешь? – огорошил главный редактор вопросом.

– Да я… Конечно, – сбивчиво заговорил Аркадий, не смея поверить, что вот здесь, прямо сейчас сбывается его самая заветная мечта. Сбывается то, о чем он грезил, не смея пока еще даже надеяться, что это когда-то осуществится. – Я, правда, в консерваторию поступил в этом году…

– Эка беда, – хмыкнул Рыбкин, – переведись на заочное.

– Я по классу альта учусь, у нас нет заочного отделения.

– Ну, знаешь, старик, это уж твои проблемы. А таких предложений, как я тебе сейчас сделал, два раза не повторяют.

– Я понимаю, я согласен, – торопливо проговорил Марков, мысленно костеря себя за то, что влез с этим дурацким разговором про консерваторию.

– А с чем вы, Раиса Семеновна, собственно пришли? – построжал главный.

Могилевская изложила суть того, что Марков узнал сегодня утром на стройке.

Юрий Иванович вышел из-за своего огромного стола, подошел к Аркадию, положил ему руку на плечо, пытливо глянул в глаза:

– Похоже, я в тебе не ошибся, музыкант. Но в одиночку тебе с этой проблемой не совладать. Мы сейчас вот как сделаем. Я позвоню в горком комсомола, в «Комсомольский прожектор», у них есть официальные полномочия, они помогут тебе с нужными документами ознакомиться. А ты отправляйся снова на стройку, только желательно не в одно управление, а в несколько. Походи там по этим орсовским магазинам, посмотри, что и как, думаю, картина везде одинаковая – ворье они, эти торгаши. Поговори со строителями, они тебе много чего понарасскажут – не сомневаюсь. Только знаешь что, ты б оделся как-нибудь попроще, ну не так пижонисто, да и постригся заодно, а то у тебя «скрипач» на лбу огромными буквами написано. Все понял? Тогда будем считать это твое задание – испытательным. В тот день, когда твой материал будет опубликован, можешь выходить на работу. Как, согласен?

***

Масштаб воровства в строительных ОРСах масштабу самого строительства ничуть не уступал. В этом Аркадий убедился доподлинно. Со всех концов страны, что занимала тогда, как горделиво подчеркивалось всюду, шестую часть земной суши, шли в Ташкент самые что ни на есть дефицитные товары. Рыдая от беспомощной злобы, начальники торгов всех союзных республик перераспределяли львиную часть импорта в узбекскую столицу, сюда нескончаемыми контейнерами шли рижские дефицитные портативные транзисторные радиоприемники «Спидола», минские мебельные гарнитуры, которые, по мнению многих, ничуть не уступали румынским и польским; в невероятных количествах поступали самые деликатесные рыбные консервы, включая супердефицитные тогда балык и печень трески, шоколадные конфеты московских и молдавских кондитерских фабрик, одежда и обувь стран Восточной Европы, даже Финляндии и Австрии. Объемы поставок были грандиозны. И из всего этого огромного потока товарного великолепия до обычных работяг не доходило ровным счетом ничего. Торгаши рассуждали цинично, но весьма, со своей, разумеется точки зрения, здраво. Строительство в Ташкенте, такими темпами, как оно ведется, продлится никак не больше трех, ну от силы – пяти лет. Закончится великая стройка, закончится и великая поставка товаров. А значит, что? Значит, надо успеть. Не зря же сказано: для кого – война, а для кого – мать родна.

В один из магазинов ОРСа, как раз в управлении, где начальником был Тешабаев, Аркадий зашел уже на следующий день. Как ему и предрекали, на прилавках в изобилии стояли кирзовые сапоги, рядом высились груды консервных банок с тушёнкой. В изобилии были трехлитровые банки с помутневшим березовым соком. Аркадий извлек из папки свой редакционный бланк, удостоверяющий, что он нештатный корреспондент молодежной газеты. Директор долго вчитывался в коротенький текст, потом вернул бланк Маркову и спросил: «Чего хочешь?»

– Мне надо взглянуть на документы и…

– Пошел на хер, – не дослушав, перебил его директор. – А еще раз придешь, ноги поломаю. Ты что думаешь, бумажку приволок, так я от страха обосрусь. Иди, иди, в другом месте дураков ищи, – и он расхохотался, обнажив два ряда золотых коронок.

– А ты уволить его не можешь? – спросил Аркадий Анатолия Ганиевича.

– В том-то и дело, что не могу. ОРС не в моем ведении, у них своя контора и прямое подчинение. Рука руку моет – слыхал про такое? О! – оживился Тешабаев. – Кажется, я смогу тебе помочь. Сегодня вечером мы собираемся в чайхане. У одного нашего бригадира сын родился. Он раньше в ОРСе работал, простым грузчиком, так что нагляделся там всякого. Поговори с ним…

Бывший грузчик Дима был не особо разговорчив, но кое-что все же рассказал. Система работает безотказно. На каждый товар имеется своя наценка – от вышестоящей инстанции к следующей наценка, естественно, увеличивается. Пока, допустим, банка печени трески дойдёт от городского склада главного управления рабочего снабжения до орсовского магазина в стройуправлении, то есть низового звена, то она уже будет стоить не сорок копеек по номиналу, а все девяносто, а то и рубль. По какой цене её будет сдавать завмаг – никого не интересует. Он свои копейки, рубли, сотни тысячи, в зависимости от ценности товара, уже куда надо внес. Фиксированно. Так что в дальнейших действиях его никто не ограничивает и не контролирует. Продавай кому хочешь и по какой хочешь цене.

Ребятам из «Комсомольского прожектора», хоть у них и впрямь были кое-какие полномочия, все же документов удалось раздобыть немного. Но и тех хватило, чтобы ужаснуться масштабам этого невиданного, беззастенчивого и безбоязненного воровства.

Назвав свой, первый в его пока еще только начинающейся журналистской жизни фельетон «Кривое зеркало» – заголовки у него тогда еще изрядно «хромали», – Аркадий, просидев над своим творением всю ночь, отвез его в редакцию, оставил на столе у Могилевской и отправился к Тешабаеву. Вагончик начальника СУ оказался закрытым, и Марков отправился разыскивать друга. Он шел вдоль отвального котлована. За спиной раздался какой-то шорох, но Аркадий не успел оглянуться: в этот момент почувствовал легкий толчок в спину. Вернее, ему показалось, что толчок был легким. Позже установили, что огрели его по спине найденной поблизости доской, из которой к тому же торчало острием множество гвоздей, – орудие преступления заготовили заранее. Сознание, он, видно, потерял сразу и без сознания уже скатился на дно котлована. Нашли его через сутки, да и то случайно. Перед тем как вывалить битый кирпич из кузова самосвала, никуда не спешащий водитель решил перекурить. Выщелкнув окурок и наблюдая за траекторией его полета, водила зорко углядел на дне котлована что-то блестящее. Любопытство взяло верх над осторожностью, шажочек за шажочком он спустился вниз, где и обнаружил полуприсыпанного песком Маркова. А блестели часы на его руке. Плоские, очень модные в те годы, часы «Полет», что в честь поступления в консерваторию подарила любимому Аркашеньке баба Сима. Чем и спасла своего внука.

Машина времени

(Оглядываясь на будущее)

Худсовет проходил вяло. Высказываться никому не хотелось, потому что в зал нежданно-негаданно явился сам великий и ужасный Малик Каюмов, директор киностудии «Узбекфильм», Герой Соцтруда, лауреат Ленинской премии, народный артист СССР и обладатель еще невероятного множества званий и регалий. Тот самый Малик Каюмов, который, будучи начинающим оператором-документалистом, 21 июня 1941 года, то есть за день до начала Отечественной войны, снимал в Самарканде вскрытие гробницы завоевателя Тамерлана, Тимура, Амира Тимура, сына Тарагая из монгольского рода Барлас, что родился в 1336 году в узбекском городе Кеш.

Завоевав немало земель, Тамерлан правил большей частью Средней Азии, Месопотамии и Кавказа, а также территориями, где находятся современные Сирия, Афганистан и Пакистан. Великий хромой не был потомком Чингисхана и не имел права носить титул хана, а поэтому довольствовался статусом великого эмира. Видать, буйному полководцу это не давало покоя, и он, женившись на дочери какого-то из потомков Чингисхана, все же присвоил себе титул «ханский зять». Упокоился завоеватель Тимур, прожив около семидесяти лет, в древнем Самарканде. Гробница его считалась неприкосновенной, ходили легенды, что того, кто только посмеет к ней прикоснуться, ждут невероятные несчастья, смерть и разрушения. Советские археологи, безбожники, не верящие ни в какие предсказания и приметы, забили на это проклятье и в 1941 году начали раскопки вокруг захоронения Тимура. Вооружившись кетменями и любимым оружием пролетариата – увесистыми камнями, – местные узбеки попытались отогнать богохульников-ученых от захоронения, но грянули выстрелы бравых красноармейцев, местные вынуждены были ретироваться, раскопки продолжились.

Кто-то из идеологов страны Советов решил, что данное событие необходимо запечатлеть на кинопленку. Дабы не гнать оператора из Москвы, велели привлечь к съемкам местную киностудию. Но ни один из старых и опытных операторов не согласился отправиться в Самарканд. Они все, до единого, либо срочно заболели, либо скоропалительно уехали в отпуск. Нашли одного-единственного, тогда еще всего несколько дней проработавшего на студии, оператора по имени Малик Каюмов. Он и снял раскопки, о которых газета «Известия» 21 июня 1941 года сообщила: «Сегодня продолжились раскопки в мавзолее «Гур-Эмир». Антропологи и химики подвергли тщательному исследованию останки Тамерлана. Ученые обнаружили, что на черепе сохранились остатки волос. Определена возможность восстановить достаточно точный портретный облик завоевателя». Ученый мир не успел восхититься открытием советских археологов – 22 июня гитлеровская Германия напала на СССР. В Узбекистане никто не сомневался – проклятие сработало, и еще четыре с лишним года уносило жизни миллионов людей по всему миру.

Малик Каюмов тем временем стал прекрасным оператором, он работал с выдающимися режиссерами и сценаристами, киностудию возглавлял и по регалиям, и по праву.

Так сложилось, что сценарий своей первой документашки Аркадий Марков написал с легкой руки Малика Каюмова, и теперь мэтр не упускал возможности поинтересоваться творчеством своего «крестника». Вот и сейчас, когда худсовет смотрел фильм про Афганистан, снятый по сценарию Маркова, директор киностудии собственной персоной заявился в просмотровый зал. Потому и молчали члены худсовета – что толку говорить, когда все равно будет так, как скажет Каюмов. Он поднялся со своего места – высокий, костистый, все еще крепкий, – зажал в зубах папиросу, сигарет не признавал, сказал своим глухим голосом:

– Фильм хоть сейчас можно выпускать на экран. И все же я бы попросил авторов доснять один эпизод. Вы, Аркадий, когда возвращаетесь в Афганистан? – спросил Малик Каюмович, обращаясь к Маркову.

– Еще вчера должен был отбыть, задержался из-за худсовета.

– Ну вот и прекрасно, пойдемте ко мне, я расскажу вам, что бы мне хотелось видеть.

Мнение членов худсовета его интересовало в последнюю очередь, если интересовало вообще.

Директор студии повел сценариста не в рабочий кабинет, а в чайхану. Знаменитую чайхану «Басмачфильма», как обидно прозвали киностудию «Узбекфильм» советские киношники, намекая, что в Ташкенте, кроме фильмов о басмачах, ни хрена больше не снимается. Буфеты, кафешки, ресторанчики и бары есть на любой киностудии мира. Чайхана – только на «Узбекфильме». Большой знаток и любитель национальной кухни, Малик Каюмов лично следил, чтобы в его чайхане работали самые лучшие мастера по приготовлению узбекских блюд.

– Казан с утренним пловом открою через пятнадцать минут, домулло (в переводе с узбекского – «уважаемый учитель». – прим. автора), – почтительно обратился к директору студии повар, едва они заняли место в уютном уголке чайханы. – Пока могу предложить съесть по шампуру шашлыка из свежайшей молодой баранины.

Каюмов вопрошающе взглянул на молодого автора.

– Шашлык я и в Афганистане поем, там его готовят отменно. А вот такого плова, как у вас, Малик Каюмович, нигде нет. Так что не хочу себе аппетит перебивать.

– Согласен, попьем чаю и подождем плов. А пока поделюсь своей идеей, – заявил Малик Каюмович. – Твой фильм начинается с того, как пограничную заставу на рассвете будят выстрелы душманов. Я несколько раз бывал в тех местах и обратил внимание, какой невероятно красивый рассвет над Амударьей. На мой взгляд, нужно доснять коротенький эпизод восхода солнца, а потом – выстрелы. Как переход от мирного дня к войне. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Гениально! – с энтузиазмом отреагировал Марков. К тому времени он, если не полностью, то уж, во всяком случае, в достаточной мере овладел искусством угадывать настроение и даже ход мыслей сильных мира сего, что в проститутской профессии журналиста было не только не лишним, но чаще всего – необходимым. Эпизод, предложенный мэтром кинематографии, ничего гениального в себе не содержал. Всем киношникам было прекрасно известно, что «дед» повернут на всяких там закатах-восходах и его хлебом не корми – дай только воткнуть куда-нибудь в кинокартину вид восходящего, или закатного, солнца. – Только режиссер, Малик Каюмович, уже группу-то распустил, даже не знаю, как теперь быть. И упускать такой эпизод – это картину обеднить, – заныл сценарист.

– Никаких «обеднить», – решительно заявил директор студии. Вдохновленный тем, что его идея нашла столь горячую поддержку сценариста, он готов был административные горы свернуть. – Вся группа тебе, собственно, не нужна, даже звук не нужен. Возьмешь с собой оператора и камеру, вот и все. Мы еще с тобой не успеем плов доесть, а оператор будет готов. Во сколько у тебя самолет на Кабул? Отснимитесь, и оператор сам пленку привезет. У тебя картину кто снимал, Хмара? Ну Николай оператор опытный, и вкус у Хмары отменный, на него можно положиться. А смонтируем без тебя, можешь не беспокоиться, я сам проконтролирую. Надеюсь, ты мне доверяешь… – и Малик Каюмович от души рассмеялся, показывая, как развеселила его собственная шутка.

***

Всякий раз, когда военно-транспортный Ил-76 начинал снижаться над Кабулом, настроение у Маркова портилось. Эта выжженная солнцем грязно-рыжая земля, вечно свинцовое от пыли небо, липкий зной, унылые холмы на горизонте – все наводило на него тоску и уныние.

Первым, кого он увидел у трапа, был собкор советского телевидения в Афганистане Миша Лещинский. Он провожал известного политического обозревателя Александра Каверзнева. Тот пытался забрать у молоденького лейтенантика свой объемистый командировочный портфель.

– Ну что вы, Александр Александрович, – возражал лейтенант. – Мне же совсем не трудно, я вам ваш портфель прямо в самолет занесу. Для меня это честь. Я потом всем рассказывать буду, что живого Каверзнева видел, – и увидев недовольный взгляд знаменитого журналиста, смущенно забормотал: – Ну я в том смысле, что не в телевизоре, а живьем, – и, окончательно смутившись от собственной нелепости, махнул огорченно рукой и полез внутрь огромного самолетного брюха, который в народе был больше известен как «Черный тюльпан». Для Каверзнева этот рейс Ил-76 и дурацкая фраза лейтенантика «живым видел» оказались зловеще пророческими. Через несколько часов он, по неизвестной до сего дня причине, скончался в своей собственной московской квартире.

А в тот день, проводив гостя, Лещинский отозвал Аркадия в сторону и, взяв за локоть, сказал: «Извини, старик, я знаю, что на Востоке гонцам, принесшим дурную весть, отрубали голову, – Михаил грустно усмехнулся. – Но так уж вышло, что мне приходится тебе сообщать: дружок твой, Валера Глезденев, вчера погиб. Полетел на «вертушке» в Кандагар, ну и… Прямым попаданием, никто не уцелел.

Валера был собкором военной газеты Туркестанского округа в Афганистане, недавно капитана получил. Они дружили много лет. Здесь, в Кабуле, Глезденев жил в соседнем от Маркова доме. Но больше времени проводил у него, чем в своей квартире, – вдвоем в этом диком, полуразрушенном городе, который подвергался ежедневным ракетным обстрелам, было не то что веселее, а как-то спокойнее. И вот теперь Валеры не стало…

Марков глянул на часы. Скоро начнет светать. Если не расслабляться, можно уже сегодня успеть все сделать и ночным рейсом отправить оператора обратно в Ташкент. Раздобыть военный «газик» было делом несложным, и они с Колей Хмарой отправились в путь. Безошибочно опытным взглядом, определив великолепное место на склоне – внизу Амударья делает плавный изгиб, на противоположном берегу – камыши, из-за которых вот-вот появится солнце, – оператор установил штатив, извлек из кофра камеру. Поколдовав немного, подозвал Аркадия, жестом предложил взглянуть в видоискатель – верно ли кадр выбрал? Он взглянул, но ничего не увидел. Вмиг взошедшее солнце так нещадно било в объектив, что Марков ничего не мог разглядеть. Поднял, согнув в локте руку, чтобы загородиться от солнца, и оно… погасло. Снайпер, засевший в камышовых кустах на другом берегу реки, увидел блеснувшее стекло объектива кинокамеры и выстрелил на этот блик. Пуля раздробила руку, и без того искалеченную при давнем падении в строительный котлован. Но если бы не поднятая рука, выстрел угодил бы точно в висок. Николай подхватил истекающего кровью Аркадия и вместе с ним покатился по склону вниз.

На «газике» его привезли в медсанбат, где сделали срочную операцию, потом отправили в главный военный госпиталь Кабула. Но ничего этого Марков уже не знал. Через пару часов после операции потерял сознание. Выяснилось, что в полевом медсанбате ему в рану внесли страшную заразу с нежным названием золотистый стафилококк. Выжил он чудом, во многом благодаря круглосуточному вниманию и опеке заведующего первой хирургией госпиталя подполковника Николая Николаевича Касаткина. В далеком теперь уже детстве просто Кольки, с которым в одной школе учились и которому Аркашка помогал подготовиться к вступительному экзамену по сочинению при поступлении в Ташкентский мединститут.

Глава девятая

…В больнице Аркадий пролежал чуть не с полгода. При падении в котлован он ударился о края сваленных туда бетонных плит и арматуры; множественные переломы и травмы заживали с трудом. Особенно досталось левой руке и ключице. Когда хирург, оперирующий Маркова, узнал, что его пациент – студент консерватории, будущий альтист, – он лишь вздохнул сокрушенно.

Интересно устроена психология человека. Еще вчера на свои занятия музыкой Марков смотрел как на необходимую, но все же обузу, отвлекающую его от журналистики. А сегодня, узнав, что о музыке, во всяком случае, об исполнительской деятельности, следует забыть навсегда, впал в депрессию, несколько дней почти ничего не ел, не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать.

Его статья «Кривое зеркало» в молодежной газете была опубликована, по словам Раисы Могилевской, наделала много шуму. Строительные ОРСы тряхнули так, что почти все руководители управления и директора магазинов оказались под следствием и им грозили реальные тюремные сроки, причем немалые. Приходил к Аркадию и следователь. Он полагал, что на Маркова было совершено покушение, причем, утверждал следователь, те, кто это покушение организовали, попросту не знали, что статья уже сдана в редакцию. Самого исполнителя нашли довольно быстро. Им оказался бывший маляр, алкаш, который утверждал, что напал на Аркадия с единственной целью – забрать часы и деньги. На вопрос, почему не забрал, отвечал с идиотизмом, присущим только пропившим мозги алкоголикам: «Забыл».

Рая поначалу приезжала в больницу довольно часто, в основном по вечерам, – она жила поблизости. Рассказывала о редакционных новостях, говорила, что все Аркашу ждут, гордятся им. Как-то раз заскочила до работы, принесла горячую, пахучую узбекскую лепешку и литровую банку кислого молока, явно торопилась, скороговоркой пояснив, что у них сегодня намечается какая-то очень важная то ли планерка, то ли летучка – Аркадий так и не понял. После этого Могилевская пропала, в больнице больше не появлялась. Аркадий сам себя убеждал, что Рая человек очень занятой, она заведует отделом, член редколлегии, ведет школьное объединение «Факел», так что ей просто недосуг по больницам мотаться. Но в душе все равно было обидно, что его забыли.

Поначалу частенько навещали пострадавшего однокурсники. Заваливались шумной студенческой толпой, словно и не в больницу шли. Приносили с собой гитару, извлекали из футляров скрипки, флейты, кларнеты, устраивали в холле хирургического отделения целые концерты, на которые собирались и все ходячие больные, и свободные врачи, и медсестры. Под шумок проносили с собой легкое сухое вино местного разлива – дешевенькое и очень хмельное.

***

Выписавшись из больницы, Аркадий первым делом отправился в редакцию. Раи на месте не оказалось, уехала в командировку. Сидевшая с ней теперь в одном кабинете сотрудник отдела культуры – бывшая балерина Большого театра, хохотушка Любаша Пелевина рассказала Маркову о редакционных новостях. Главного редактора молодежки Юрия Ивановича Рыбкина срочно отозвали в Москву, где он теперь, как высказалась Любаша, «летает так высоко, что до него и не дотянуться».