Письма

(6) За эти похороны честь и слава и принцепсу, и нашему времени, и ораторской трибуне. Хвалебную речь произнес консул Корнелий Тацит. Счастливую судьбу Руфа завершила эта последняя удача: хвалебную речь произнес оратор красноречивейший. (7) И ушел он, насытившись годами, насытившись почестями (даже теми, от которых отказался). А мы все-таки жалуемся и тоскуем о нем, человеке прошлого века, и особенно я, который не только восхищался им как государственным человеком, но и любил его: (8) во-первых, потому, что мы оба родом из одной области9, города наши соседние, земли и владения межуют, а затем потому, что, оставшись моим опекуном10, он относился ко мне с отеческой любовью. Он оказывал мне честь, поддерживая мои кандидатуры; он спешил покинуть свое тихое убежище11, чтобы поздравить меня с каждой новой магистратурой, хотя давно уже отказался от этого долга вежливости12. В тот день, когда жрецы называют имена13 тех, кого считают наиболее достойными жречества, он всегда называл меня. (9) В последнюю свою болезнь, боясь, как бы его не включили в коллегию квинквевиров14, учрежденную по постановлению сената и занятую вопросом об уменьшении государственных расходов, он выбрал передать его отказ меня, человека еще молодого, а ведь у него было столько друзей, стариков-консуляров, и в таких словах: «Будь даже у меня сын, я поручил бы это дело тебе».

(10) Поэтому я оплакиваю на груди у тебя его смерть как преждевременную, если не грех плакать над ним и называть смертью окончание не жизни, а смертного существования. (11) Он живет и всегда будет жить: люди будут больше помнить и говорить о нем, его не видя.

(12) Хотел я написать тебе и о многом другом, но душа моя вся в одном: я думаю о Вергинии, вижу Вергиния, в тщетных, но живых мечтах слышу Вергиния, говорю с ним, обнимаю его. Может быть, у нас и есть и будет несколько человек, равных ему по высоким качествам, но славой с ним никто не сравняется. Будь здоров.

2

Плиний Павлину1 привет.

(1) Я сержусь; мне не ясно, должен ли, но я сержусь. Ты знаешь, как любовь бывает иногда капризна, часто она не владеет собой и всегда она µιϰραίτιος[20]. Это причина важная, не знаю, справедлива ли, но я сержусь так, словно она и справедлива, и важна. Сержусь потому, что от тебя уже давно ни строчки.

(2) Умилостивить меня ты можешь только одним: сейчас же начинай писать частые и длиннейшие письма. Будет это единственное настоящее оправдание; все остальное вроде «я не был в Риме», «я был очень занят» я и слушать не стану: выдумки. (Боги да не допустят такой причины, как болезнь.) Сам я на вилле делю время между занятиями и бездельем; они дети досуга. Будь здоров.

3

Плиний Непоту21 привет.

(1) Громкая слава предшествовала Исею2; он превзошел ее. У него большой дар речи и очень богатый язык3. Он говорит всегда без подготовки, а кажется, будто это давно написанная речь. Говорит по-гречески, вернее, как уроженец Аттики; введения его отделаны, изящны, приятны, иногда важны и возвышенны. (2) Он просит слушателей придумать побольше контроверсий4 и предлагает им выбрать любую, часто предлагает даже выбор роли. Затем он встает, запахивает плащ и начинает. Речь льется рекой. Сами собой приходят глубокие мысли, сами собой слова. Но какие! Обдуманно подысканные; в его импровизациях сквозит большая начитанность и привычка писать. (3) Его предисловия уместны, рассказ ясен, возражения энергичны, выводы сильны; он учит, услаждает, волнует – не знаешь, чего больше. Частые ἐνϑυµήµατα[21], частые силлогизмы, краткие и доказательные, – достичь этого и в написанной речи уже много. Память невероятная: повторяя позже сказанное без подготовки, он не споткнется ни на одном слове. До такого ἕξιν[22] он дошел занятиями и упражнениями: (4) день и ночь он только этим и занят, только об этом слушает и говорит.

(5) Ему уже за шестьдесят, и он до сих пор только ритор67; нет людей искреннее, простодушнее и лучше учителей. Мы, понаторев в настоящих тяжбах на форуме, помимо воли выучиваемся лукавить. (6) Школа, аудитория, вымышленные дела – все это так безобидно, безвредно и доставляет столько радости, особенно людям старым. Разве не радостно заниматься в старости тем, что так нравилось в молодости? (7) Поэтому я считаю Исея не только самым красноречивым, но и самым счастливым человеком. Если ты не жаждешь познакомиться с ним, ты «из камня и железа»8.

(8) Поэтому, если не ради меня, так приезжай, конечно, ради того, чтобы послушать Исея. Разве ты никогда не читал про какого-то гадитанца9, который был так поражен славой Тита Ливия, что с края света приехал посмотреть на него и, поглядев, сразу же уехал обратно. Пренебрегать знакомством с таким человеком (нет знакомства приятнее, прекраснее, достойнее человека) значит быть άφιλόκαλον[23], невежественным, ленивым, прямо-таки низким. (9) Ты скажешь: «у меня есть книги, написанные не менее красноречиво». Пусть так, но читать ты можешь всегда, а слушать не всегда. А кроме того, живой голос волнует гораздо больше. Пусть твоя книга написана даже сильнее, но в душе твоей глубже запечатлеется то, что закрепит манера говорить, выражение лица, облик, самые жесты оратора. (10) Не выдумка же рассказ об Эсхине; когда он прочел родосцам Демосфена, от которого все пришли в восторг, он, говорят, заметил: τί δὲ; εί αὐτοῦ τού ϑηρίου ήϰούσατε[24]; а это ведь был Эсхин, λαµπροφωνότατος[25], если верить Демосфену, – и он признавал, что эта самая речь показалась бы гораздо лучше, если бы говорил ее автор.

(11) Все это говорится к тому, чтобы ты послушал Исея хотя бы только ради того, чтобы сказать, что ты его слушал. Будь здоров.

4

Плиний Кальвине привет.

(1) Если бы отец твой должен был многим людям или кому-то одному, а не мне, то, пожалуй, следовало бы подумать, принимать ли тебе наследство, обременительное даже для мужчины12. (2) Я, однако, по долгу свойства расплатился со всеми кредиторами, не то чтоб очень надоедливыми, но уж очень настойчивыми, и остаюсь единственным: еще при жизни твоего отца, когда ты выходила замуж, я дал тебе в приданое сто тысяч; и был еще долг, который отец твой считал как бы моим (уплатить его надо было моими деньгами). Ты видишь, как велико мое расположение; полагаясь на него, оберегай доброе имя и честь умершего. Я убеждаю тебя в этом не словами, а делом: все, что был мне должен твой отец, считай уплаченным. (3) Не беспокойся, что этот дар мне в тягость. Состояние у меня, правда, среднее3: должность требует расходов4, а доходы с имений, по самой природе их, то ли малы, то ли неверны. Недостаток доходов, впрочем, восполняется бережливостью: она источник моей щедрости. (4) Тут надо, конечно, соблюдать меру, чтобы источник, слишком разлившись, не пересох, но соблюдать для других; для тебя мера никогда не будет превышена. Будь здорова.

5

Плиний Луперку1 привет.

(1) Посылаю тебе речь2, которую ты неоднократно требовал, а я часто обещал, но еще не целиком: часть до сих пор отделывается. (2) Пока что не худо передать на твой суд то, что, по-моему, закончено: посмотри, пожалуйста, с таким же усердием, с каким она писалась. Ничего до сих пор не было у меня в руках, чему следовало бы уделить больше старания. (3) По остальным речам люди могли судить только о моей деловитости и честности; тут дело идет о моей любви к родине. Поэтому книга и разрослась: мне радостно было украшать и возвеличивать мой город, служить ему, защищая его и славя3. (4) Ты, впрочем, вырежь это, сколько потребуется по здравому смыслу. Всякий раз, когда я думаю о том, что наводит на читателя скуку и что доставляет ему удовольствие, я прихожу к выводу: книгу рекомендуют и ее небольшие размеры.

(5) Я требую от тебя сурового суда, но я же вынужден все-таки просить: не хмурься слишком часто. Кое в чем надо считаться и со вкусом молодежи4, особенно если материал это позволяет. Описания мест, которые в этой книге встретятся часто, можно дать в стиле не повествовательном, а поэтическом. (6) Если найдется человек, который сочтет, что я писал цветистее, чем того требует важное слово, то остальные части речи этого угрюмца умилостивят. Я старался приковать внимание читателей разных разным стилем речи. (7) И если, как я боюсь, какая-либо часть ее кому-то, по свойствам его природы, не понравится, то, я верю, вся она в целом благодаря своему разнообразию всем придется по вкусу. (8) Так ведь и на пиру: хотя многие из нас и не дотронутся до большинства кушаний, но в целом обед мы все обычно хвалим, и еда, которую желудок отказывается принимать, не лишает вкуса ту, которая ему приятна.

(9) Пойми, пожалуйста, я не думаю, будто уже достиг своей цели, я только работаю, чтобы ее достичь, и работаю, может быть, не напрасно, если только ты внимательно отнесешься пока что к тем страницам, которые уже у тебя, а потом и к следующим. (10) Ты скажешь, что тщательный просмотр возможен только по ознакомлении с речью в целом; согласен, но все-таки пусть то, что есть сейчас у тебя, станет тебе близко и знакомо; и там ведь кое-что можно исправлять по частям. (11) Если ты будешь рассматривать отбитую голову статуи или какую-нибудь другую ее часть, то установить пропорциональность этих частей и взаимное их соответствие ты не сможешь, но судить о том, изящны ли они, сможешь. (12) Только по этой причине ходят по рукам начальные страницы книг: считается, что любая часть превосходна и сама по себе.

Далеко увлекла меня прелесть беседы с тобой; (13) положу ей, однако, конец, чтобы не преступить в письме меры, которую, по-моему, надо соблюдать и в речи. Будь здоров.

6

Плиний Авиту1 привет.

(1) Долго доискиваться, да и не стоит, как случилось, что я, человек совсем не близкий, оказался на одном обеде, хозяин которого, по его собственному мнению, обладал вкусом и хозяйственным толком, а по-моему, был скуп и в то же время расточителен. (2) Ему и немногим гостям в изобилии подавались прекрасные кушанья; остальным плохие и в малом количестве. Вино в маленьких бутылочках он разлил по трем сортам: одно было для него и для нас, другое для друзей попроще (друзья у него расположены по ступенькам), третье для отпущенников, его и моих; ты не мог выбирать и не смел отказываться2. (3) Мой сосед по ложу заметил это и спросил, одобряю ли я такой обычай. Я ответил отрицательно. «Какого же ты придерживаешься?» – «У меня всем подается одно и то же; я приглашаю людей, чтобы их угостить, а не позорить, и во всем уравниваю тех, кого уравняло мое приглашение». – «Даже отпущенников?» – «Даже! Они для меня сейчас гости, а не отпущенники». – «Дорого же обходится тебе обед». – «Вовсе нет». – (4) «Как это может быть?» – «Потому, конечно, что мои отпущенники пьют не то вино, какое я, а я пью то, какое они». (5) Клянусь Геркулесом! Поделиться со многими тем, чем пользуешься сам, необременительно, если не предаваться чревоугодию. А вот его надо подавить, надо привести как бы в норму, и если тебе жалко денег, то лучше тебе сберечь их, ограничивая себя, а не оскорбляя других.

(6) К чему все это? Чтобы тебе, юноше с прекрасными задатками, роскошь обеденного стола у некоторых не прикинулась бережливостью. Мне, любящему тебя, следует всякий раз, наткнувшись на что-нибудь подобное, пользоваться таким примером и на нем показывать, чего дóлжно тебе избегать. (7) Помни же: неизменно отвергай этот необычный союз роскошества и скряжничества: и то и другое гадко само по себе, а в соединении еще гаже. Будь здоров.

7

Плиний Макрину1 привет.

(1) Вчера сенатом по предложению принцепса2 решено поставить Вестрицию Спуринне триумфальную статую3 – в большинстве случаев их ставят людям, которые никогда не были в строю, никогда не видали лагеря и никогда не слышали звука военной трубы4 – разве что в театре; Спуринна был из тех, кто заслужил эту честь «потом и кровью»5 и своими делами. (2) Он силой оружия водворил царя бруктеров на царство и, намекнув на возможную войну, одним страхом укротил этот свирепейший народ6. Какая прекрасная победа!

(3) Эта статуя – дань его доблести, а вот утешение в горе: сын его, Коттий, умерший в его отсутствие, почтен статуей – для юноши случай редкий. И ее заслужил отец: его тяжкая рана требовала сильного лекарства. (4) Да и сам Коттий7 обещал так много хорошего, что его краткую, урезанную жизнь следовало продлить этим подобием бессмертия. В нем была такая чистота, серьезность, даже авторитетность; по своим нравственным качествам он не уступал тем старикам, с которыми он теперь сравнялся в почете. (5) Почтить хотели память умершего и скорбь отца, но – насколько я могу судить – тут имелось в виду и другое: пример. Молодежь загорится желанием совершенства: для юношей ведь установлена такая награда – были бы они только ее достойны; знать загорится желанием иметь детей, будет радоваться на живых, а если потеряет их, то утешением будет слава.

(6) Потому я радуюсь статуе Коттия как магистрат, но не меньше и как частное лицо. Моя любовь к этому безукоризненному юноше была так же горяча, как нестерпима сейчас тоска о нем. И мне будет так приятно часто смотреть на эту статую, часто на нее оглядываться, останавливаться около, проходить мимо нее. (7) Если изображения умерших, находящиеся дома8, облегчают наше горе – то, конечно, еще более те, которые стоят на самом людном месте9 и напоминают не только об их облике, но и об их славе и чести. Будь здоров.

8

Плиний Канинию1 привет.

(1) Ты работаешь, рыбачишь, охотишься или занимаешься и тем, и другим, и третьим? Всем можно на нашем Ларии2: озеро предоставит в изобилии рыбу; дичь – леса, опоясывающие озеро; возможность заниматься – полное, глубокое уединение. (2) Занят ты всем этим или чем-либо одним, но я не могу сказать «завидую»; я тоскую оттого, что все это мне заказано, а я так этого хочу, как больные – вина, бани, ключевой воды. Неужели я никогда не оборву эти путы, если развязать их не разрешено? (3) Никогда, думаю. К старой работе добавляется новая, а и прежняя еще не доделана. Так опутала меня эта со дня на день вытягивающаяся цепь непрерывных занятий!3

9

Плиний Аполлинарию1 привет.

(1) Меня тревожит и беспокоит кандидатура моего Секста Эруция2: я весьма озабочен. За себя я так не волновался, как волнуюсь сейчас, словно за второго себя. Сейчас, впрочем, дело идет о моей чести, моем достоинстве, уважении ко мне. (2) Я испросил Сексту у нашего цезаря «широкие полосы», испросил квестуру3; при моей поддержке он получил право на трибунат. Если сенат не сделает его трибуном4, боюсь, как бы не показалось, что я обманул цезаря. (3) Потому мне надо приложить все усилия к тому, чтобы все судили о нем как о человеке, за которого принял его принцепс, поверив мне.

Эта причина подогревала, конечно, мое рвение, но и не будь ее, я с удовольствием помогал бы юноше честному, серьезному, образованному, достойному вообще всякой похвалы, – со всем своим домом вместе. (4) Отец ему Эруций Клар, человек чистый, старинных нравов, красноречивый и опытный в ведении дел, защитник честный, надежный и совестливый. Дядя его К. Септиций5, я не знал человека правдивее, чистосердечнее, вернее. (5) Все они наперерыв и все одинаково любят меня. Я могу сейчас в лице одного поблагодарить всех.

Итак, я хватаю друзей, умоляю их, упрашиваю, хожу по домам и портикам; по успеху своих просьб сужу о своем влиянии и авторитете.

(6) Сделай милость, сочти стóящим делом снять с меня долю этой тяготы. Я, в свою очередь, помогу тебе, если потребуется, помогу и без требования. Тебя любят и уважают, у тебя бывает много людей; покажи только, чего ты хочешь, и не будет недостатка в людях, которые горячо захотят того, чего ты желаешь. Будь здоров.

10

Плиний Октавию1 привет.

(1) Терпеливый ты человек – нет, скорее строгий до жестокости! Так долго утаивать такие замечательные произведения! (2) До каких пор будешь ты лишать себя – громкой славы, нас – удовольствия? Пусть они будут на устах людей, пусть побывают всюду, где только говорят по-латыни2; мы ждем так давно, так долго! ты не должен больше обманывать нас и откладывать: стихи твои стали известны: хотя ты этого и не хотел, но они вырвались из темницы (3), и если ты не соберешь их вместе, то они, бродяги, наткнутся на человека, который объявит себя их автором3. (4) Помни о смерти; единственное, что вырвет тебя из ее власти, – это твои стихи; все остальное, хрупкое и тленное, исчезает и гибнет, как сами люди.

(5) Ты скажешь, по своему обыкновению: «этим займутся друзья». Я желаю тебе таких преданных, образованных и трудолюбивых друзей, которые могли бы и захотели взять на себя столько труда и забот, но подумай: не легкомысленно ли надеяться, что другие сделают то, чем ты сам для себя заняться не хочешь?

(6) Об издании пока что – как хочешь. Ты только выступай с публичными чтениями: тебе скорее захочется издавать, и ты наконец изведаешь ту радость, которую я давно и не зря за тебя предвкушаю. (7) Я представляю, что тебя ждет: стечение людей, восторг, приветственные клики, даже молчание; когда я выступаю с речью или чтением, я радуюсь молчанию не меньше, чем приветствиям, – только было бы оно от перехваченного дыхания, было напряженным, жаждало продолжения. (8) Такая награда готова тебе; перестань этим бесконечным промедлением делать никчемной свою работу. Если тут перейти меру, то как бы такое промедление не назвали ленью, бездельем и даже трусостью. Будь здоров.

11

Плиний Арриану1 привет.

(1) Тебя обычно радует, если в сенате совершено нечто его достойное. Хотя ты из любви к покою и отошел от дел, но мысль о достоинстве государства неизменно живет в твоей душе. Так вот: в эти дни решено было дело – громкое, в силу известности подсудимого, благотворное по своей примерной строгости, достопамятное по важности содержания.

(2) Мария Приска2, своего проконсула, обвиняли африканцы. Он отказался от защиты и «попросил судей»3. Я и Корнелий Тацит, которым была поручена защита провинциалов4, сочли своим долгом уведомить сенат, что преступления Приска таковы по своему бесчеловечию и жестокости, что и речи не может быть о «назначении судей»; за взятки он осуждал и даже посылал на казнь невинных людей. (3) С ответной речью выступил Фронтон Катий5 и стал умолять ограничиться расследованием только нарушения закона о вымогательствах. Мастер вызывать слезы, он пустил в ход все средства, чтобы людей словно прохватило ветром сострадания. (4) Громко спорят, громко кричат: одни – что законом сенатское расследование ограничено, другие – что сенат тут ничем не связан и что подсудимый должен быть наказан в меру своей вины. (5) Наконец, выбранный в консулы Юлий Ферокс6, человек прямой и чистый, решил, что Марию можно пока что «дать судей», но надо вызвать тех, с кем, говорят, он сторговывался насчет гибели невинных людей. (6) Решение это не только возобладало, но оказалось единственным, которое, после стольких разногласий, было принято большинством. Наблюдением отмечено, что благосклонность и сострадание, горячие и страстные вначале, постепенно оседают, словно притушенные обдумыванием и размышлением. (7) Вот и выходит, что мысль, поддержанную беспорядочными криками многих, никто не выскажет вслух среди окружающего молчания: сущность дела, невидная в толпе, раскрывается, когда из толпы выйдешь.

(8) Прибыли те, кому было приказано явиться: Вителлий Гонорат и Флавий Марциан7. Гонората уличили в том, что он за триста тысяч купил ссылку римского всадника8 и смертный приговор семи его друзьям; Марциан дал семьсот тысяч, чтобы умучили какого-то римского всадника: его били палками9, приговорили к работе в рудниках и удушили в тюрьме10. (9) Гонората избавила от сенатского расследования своевременная смерть; Марциана ввели в отсутствие Приска, и Тукций Цериал, консуляр11, потребовал, по праву сенатора, вызвать Приска: думал ли он, что присутствием своим он вызовет к себе больше жалости? больше ненависти? по-моему, он считал справедливым, чтобы оба соучастника защищались от обвинения, возводимого на обоих, и если оправдаться было невозможно, то были бы и наказаны оба.

(10) Дело отложили до ближайшего заседания сената, которое являло вид величественный. Председательствовал принцепс (он был консулом); к тому же в январе собрания, особенно сенаторские, бывают особенно многолюдны12. А кроме того, дело было крупное, толки о нем разрослись, ожидание было подогрето отсрочкой. Людям ведь присущ интерес ко всему важному и необычному, и они устремились отовсюду. (11) Представь себе наше волнение, наш страх: приходилось говорить о таком деле в этом собрании и в присутствии цезаря. Хотя я и не раз вел дела в сенате и хотя нигде так благосклонно меня не выслушивают, но в ту минуту мне все представлялось необычным и страх пронизывал меня необычный. (12) А помимо всего, я ведь представлял трудность этого дела: перед судом стоял человек, только что консуляр, только что септемвир эпулонов – и сейчас никто13. И еще тяжело очень обвинять осужденного: на нем тяготело преступление страшное, но за него, уже почти осужденного, вступалась жалость.

(14) Как бы то ни было, но я собрался с духом и с мыслями и начал говорить: одобрение слушателей равнялось моему волнению. Я говорил почти пять часов: к двенадцати клепсидрам14 – а я получил объемистые – добавили еще четыре. То, что перед выступлением казалось трудным и неблагодарным, обернулось выступающему во благо. (15) Цезарь проявил ко мне столько внимания, столько заботы (сказать, что встревожился, было бы слишком)! Через моего отпущенника, стоявшего за мной, он часто напоминал, что надо мне поберечь голос и грудь (по его мнению, я напрягаю их больше, чем допускает мое слабое телосложение15). (16) Отвечал мне защитник Марциана Клавдий Марцеллин16. Затем заседание было распущено и отложено на следующий день; не стоило и начинать речь: ее прервало бы наступление ночи17. (17) На следующий день защитником Мария выступал Сальвий Либерал18, человек мыслящий остро и последовательно, горячий, красноречивый; в этом деле он пустил в ход все свое искусство. Ему отвечал Корнелий Тацит очень красноречиво и – что особенно присуще его речи – σεµνῶς[26]. (18) В защиту Мария опять говорил Фронтон Катий – замечательно, как того требовало само дело, но потратил больше времени на просьбы, чем на защиту. Вечер не оборвал его речи, но положил ей конец. Таким образом, прения сторон захватили и третий день. Прекрасен этот старинный обычай: сенат распускают на ночь; три дня подряд созывают, три дня подряд он заседает.

(19) Корнут Тертулл, консул, человек прекрасный и стойкий защитник истины, предложил семьсот тысяч, полученных Марием, внести в казну, Марию запретить въезд в Рим и в Италию, а Марциану еще и в Африку. В конце он добавил, что мы с Тацитом справились с возложенной на нас защитой с усердием и не жалея сил и, по мнению сената, оказались достойны этого поручения1920. (20) Все назначенные консулы и все консуляры выразили согласие, кроме Помпея Коллеги21: он предложил внести в казну семьсот тысяч, Марциана выслать на пять лет, а Мария наказать только за взяточничество – к этому он уже был присужден. (21) Мнения разделились, но большинство, пожалуй, склонялось к этому решению – то ли более снисходительному, то ли более мягкому. Те, кто как будто уже соглашался с Корнутом, готовы были пойти за Коллегой, подавшим свое мнение после них. (22) Когда начали, однако, расходиться в разные стороны22, то стоявшие у консульских мест пошли в сторону Корнута, и тогда согласившиеся сопричислиться к Коллеге перешли туда же; Коллега остался в меньшинстве. Он потом очень жаловался на своих подстрекателей, особенно на Регула, который покинул его, хотя сам подсказал его предложение23. Регул вообще человек непостоянный: он и чрезвычайно смел, и чрезвычайно труслив.

(23) Так закончился этот громкий процесс. Остается еще трудное λιτούργιον[27] – Гостилий Фирмин, легат Мария Приска2425. Он запутан в деле, и улики против него тяжкие. По счетам Марциана и по речи, которую он держал в городском совете лептитанцев26, видно, что он приспособился служить Приску в делах гнуснейших; выговорил у Марциана пятьдесят тысяч динариев и, кроме того, еще взял десять тысяч сестерций с позорнейшей припиской: «на благовония». Такая приписка хорошо характеризует щеголя, занятого своей прической и кожей. (24) Решено было по предложению Корнута отложить его дело до ближайшего заседания сената; сейчас он случайно или сознательно, но отсутствовал.

(25) Вот тебе городские новости, напиши о деревенских. Как твои деревца, как виноградники, как посевы, как твои любимые овцы? Коротко говоря, если не напишешь такого же длинного письма, не жди впредь ничего, кроме коротеньких записок. Будь здоров.

12

Плиний Арриану1 привет.

(1) То λιτούργιον, остаток от дела Приска (я писал тебе об этом в прошлом письме), хорошо ли, плохо, но подрезано и подчищено. (2) Фирмин явился в сенат и стал оправдываться в преступлении, уже известном. Мнения консулов были различны: Корнут Тертулл2 предлагал исключить его из сената; Акутий Нерва – отставить при жеребьевке провинций. Это предложение, как будто более мягкое, и было принято, на самом деле оно жесточе и печальнее. (3) Как горько лишиться почестей сенатора и нести только труды и тяготы этого звания? Как тяжело опозоренному не прятаться в уединении, а стоять на виду, всем напоказ, на такой высоте! (4) А затем, в интересах ли государства, к чести ли его допускать, чтобы человек, заклейменный сенатом, сидел в сенате, равный тем самым людям, которые его заклеймили; чтобы отстраненный от проконсулата за подлое поведение в бытность легатом решал вопрос о проконсулах и, осужденный за грязную алчность, осуждал за нее или оправдывал других. (5) Так, впрочем, решило большинство. Мнения ведь подсчитывают, не взвешивают, да иначе и не может быть в государственном совете, где в самом равенстве столько неравенства! Разум не у всех одинаков, а права одинаковы.