Наблюдатель

Игру воображения прервал чей-то голос с отчетливым ист-эндским акцентом.

– Готовы заказать? – прозвучало без энтузиазма – и я даже не потрудился поднять глаза.

– Чашку чая, пожалуйста. С молоком и без сахара.

Так вот, даму из Гилфорда зовут Сюзан или Кэролайн, и у нее самое что ни на есть английское лицо – маленький розовый рот, вздернутый нос с россыпью веснушек, светло-каштановые волосы и румяные щеки. Халат невзрачного кораллового оттенка совсем ей не идет, зато подчеркивает грудь. И она смертельно скучает.

Вернулась официантка и поставила чашку на стол.

– Значит, есть не будете?

Теперь уж я на нее посмотрел – и просто лишился дара речи. В то время я считал себя эстетом, а она обладала весьма примечательной внешностью – позже в своем дневнике я высокопарно назвал ее «Тэсс[37] XX века». У нее были большие карие глаза, которые я не менее пафосно охарактеризовал как «чистые и невинные», и густые длинные волосы, собранные в высокий хвост, показавшийся мне ужасно старомодным, чуть ли не эдвардианским[38]. Носик у нее был маленьким, как у ребенка, а рот – наоборот, слишком большим, и я уставился на него.

– Нет, спасибо… – пробормотал я, отчаянно придумывая повод ее удержать. – Вы здесь новенькая? – спросил я, шаря по карманам в поисках сигареты (одна из моих бывших девушек как-то сказала, что я выгляжу сексуально, когда курю).

Похоже, я моментально покорил ее таким проявлением внимания – и она одарила меня ослепительной улыбкой, от которой по позвоночнику пробежала дрожь.

– Да, – ответила она, – сегодня третий день.

Я смотрел ей прямо в глаза, не мигая, – на девушек такой прием действует безотказно – и произнес:

– Что ж, полагаю, теперь мы будем видеться часто.

Она нервно поежилась и встретилась со мной взглядом.

«Неделя – и будет моей», – решил я.

В следующие пару недель я почти каждый день наведывался к Джорджо – обнаружив между делом, что однообразные квадратики белого хлеба с беконом, яичницей и подозрительно гомогенными колбасками – всего лишь дымовая завеса. В обеденное время сюда стекалось едва ли не все итальянское население Сохо, а на столах откуда ни возьмись возникали тарелки со спагетти, приправленными свежемолотым перцем и сбрызнутыми золотистым оливковым маслом. И это были совершенно новые для меня ощущения.

Я обычно садился в углу, откуда открывался идеальный вид на барную стойку и проход между столиками, и притворялся, что занимаюсь или сочинительствую. На самом же деле по большей части вел дневник – о своей влюбленности в Астрид (на третий день знакомства она наконец назвала свое имя). Когда я в последний раз перечитывал этот дневник, нашел его ужасно подростковым – но тогда он казался откровенным, искусно балансирующим между моей природной склонностью к романтике и гнусным цинизмом. Абзац за абзацем я покрывал страницы псевдофилософскими эротическими излияниями (Кэти тогда открыла для себя Анаис Нин[39] и с восторгом зачитала мне рассказ о сексе во время казни с размышлениями о Достоевском). Мало-помалу я начал выпытывать у Астрид подробности ее жизни.

Она выросла в Майл-Энде, отец был музыкантом, мать – портнихой. Подростком пела в отцовской группе, но потом «ужасно с ним рассорилась». Для меня она была легкой добычей. Я представлялся ей эдакой метущейся творческой натурой, и, хотя ее самолюбию, безусловно, льстил неприкрытый интерес с моей стороны, все же я понимал, что нужно двигаться медленно, выстроить крепкий фундамент и только потом переходить к решительным действиям. Издалека я наблюдал, как она чопорно отвергала заигрывания других посетителей – мутных итальянцев, нескладных пролетариев, скользких обитателей офисов Сити, вроде того типа из Гилфорда. В какой-то момент я подумал: «Может быть, смогу добиться ее расположения, если вмешаюсь?» – и стал готовиться к петушиным боям с вырыванием перьев; но потом подумал – стоит ли рисковать быть навсегда изгнанным из этого заведения, когда я только-только открыл для себя арраббиату[40]?

Каждый вечер я переходил улицу, чтобы заняться сексом с Кэти, и, расстегивая очередной шифоновый балахон в «турецких огурцах», представлял себе, что это блузка Астрид, обтягивающая ее маленькую, дерзко торчащую грудь.

* * *

– Майкл, я больше не хочу тебя видеть.

Кэти, сидя босиком на подоконнике своей комнаты, затянулась плохо скрученной самокруткой. Даже до лодыжек закутанная в бесформенную марлевку, в мягком утреннем свете она была невыносимо хороша. Я сел на постели.

– Что, прости?

– Все кончено, – ответила она, не глядя на меня.

– О чем это ты, как это – кончено? – возмутился я.

Тогда она подняла на меня глаза, и мне стало не по себе:

– Майкл, блин, ты все испортил!

Я потрясенно молчал.

– Пэтти рассказала, что ты назвал ее Брижит Бардо. Мне в общем-то пофиг, что ты спишь с моими подругами, – но не когда ты выражаешься, как чей-то похотливый дядюшка или чувак из рекламного агентства!

– Детка, – неуклюже начал я, – да я же был не в себе. Ну, перебрал с…

– Просто для тебя каждое похождение – как мазок кисти по холсту, на котором ты пишешь всю жизнь. Жаль, я сразу тебя не раскусила, когда ты снова объявился.

Она сделала долгую затяжку. Кэти всегда казалась мне такой мягкой и неконфликтной, что на мгновение даже стало ее жалко – каких моральных сил ей, должно быть, стоил этот разговор. Тут она прикрыла глаза, и я, ощутив, как бешено колотится в груди сердце, понял, что она не шутит. Натягивая на себя одежду, оглядел царящий в комнате беспорядок.

– Что за хрени ты начиталась? – прошипел я, захлопывая за собой дверь.

Заявившись в тот же вечер в половине девятого к Джорджо, я уже был пьян. Вообще-то я планировал целый день провести в библиотеке – но потом на студенческом собрании отвлекся на коренастенькую девушку из Дербишира, читавшую книжку на французском. Даже то, что формами она напоминала бочонок, не навело меня на мысль о ее способности к поглощению спиртного – и вскоре пришлось признать, что, пытаясь угнаться за ней, сам утратил концентрацию и фокус. К полудню я опасно разоткровенничался (в этом для меня всегда таилась главная опасность алкоголя – стоило напиться, как я чувствовал острую тягу выложить всем все, что я о них думаю). В итоге я признался своей новой подруге, что собираюсь прогуляться до Сохо и рассказать наконец Астрид о своих чувствах. Она тут же заявила, что за это нужно выпить по последнему глотку виски.

– Вперед! – в ее речь вплетались отзвуки мидлендского выговора. – Все, что нам нужно, – это любовь!

Не помня себя, я пронесся по Блумсбери, вывернул на Тоттенхэм-Корт-роуд. Координации движений не хватало даже на то, чтобы зажечь сигарету под нескончаемым мелким дождем. Внезапно меня охватила полная уверенность в правоте своих намерений, хотя чувство голода было еще сильнее. Вот бы сейчас гигантскую порцию спагетти аматричана[41] – сразу стало бы веселее.

Из кафе как раз выходили последние из тех итальянцев, что собрались там на обед, и витрина помутнела от конденсата. Зеленый тент пружинил под потоками дождя. Я вошел и привалился к выложенной белой плиткой стене. Каждый звук будто бы эхом отдавался в голове: шипение капучинатора за стойкой, и стук капель по стеклу, и брызги из-под колес проносящихся по лужам машин. Я будто бы плыл по волнам постепенно стихающих вокруг разговоров и нежного пианиссимо передаваемой по радио мелодии. Веки слипались: после промозглой сырости улицы здесь было так тепло и уютно.

Очнулся я от шлепка ладони Джорджо по затылку:

– Ehi ragazzo![42] Проснись и пой!

Он был иммигрантом во втором поколении, и даже в его итальянском слышалась типичная лондонская гнусавость.

В глазах плыло. Я застонал. Передо мной стояла тарелка с холодными спагетти.

– А где Астрид? – спросил я.

– Взяла после обеда отгул, – отозвался он, протирая стол.

Я выпрямился и попытался намотать на вилку уже засохшие спагетти, воскрешая в памяти все, что случилось со мной в этот день. Разрыв с Кэти и мой решительный уход с хлопаньем дверью; знакомство с девушкой из Дербишира.

– Джорджо, – повернулся я к нему. – А ты не скажешь, где она живет?

Жила она, как оказалось, в свободной комнате у старенького владельца бара в Сохо, которого, к счастью, в тот момент не было дома. Я, как умалишенный, забарабанил в дверь – и тут увидел, как она выглядывает из-за шторы в окне над входом. Дождь лил как из ведра, и волосы прилипли к голове. Свой плащ я забыл на студенческом собрании и теперь, протрезвев, чувствовал себя совершенно несчастным. Оставалось надеяться, что хотя бы со стороны у меня киношно-романтичный вид.

Наконец Астрид спустилась и открыла дверь. Она была в одном пеньюаре, что я расценил как добрый знак: если девушка выходит к тебе в таком виде, вряд ли ее можно назвать ханжой. Волосы у нее были мокрые, и она засуетилась, торопливо извиняясь за свой внешний вид и не глядя мне в глаза.

– Ванну принимала – шла домой с прослушивания и вымокла до нитки!

Я молча сел за кухонный стол. Она поставила на плиту чайник, чтобы заварить чай, продолжая взволнованно щебетать. Потом притихла и наконец встретилась со мной взглядом – я пристально смотрел ей в глаза. Наблюдал, как она неловко поеживается в затянувшейся паузе.

– Зачем ты пришел, Майкл?

Тут засвистел чайник, и я встал. Она же будто бы приросла к полу рядом с газовой плитой. Я подошел к ней – так близко, что она невольно вжалась спиной в лакированную столешницу. Рядом с ней я чувствовал себя таким высоким – и оттого немного воспрянул духом после удара, нанесенного этим утром моей самооценке. Я ощутил мягкие изгибы ее тела под струящейся тканью пеньюара и к удовольствию своему отметил, что соски ее набухли. Взял Астрид правой рукой за подбородок и притянул к себе, заставив посмотреть в глаза. Потом провел большим пальцем по ее нижней губе и сказал:

– Пришел, потому что мне нужно было тебя увидеть.

Она уставилась на меня, будто утратила дар речи.

Собрав волю в кулак, отстранился от нее.

– Увидимся завтра, – тихо произнес я, направляясь к двери. Чайник все свистел.

Дождь перестал, и улицы теперь заливали слабые лучи проглядывавшего сквозь тучи солнца. Я бодро зашагал в сторону Оксфорд-стрит, к автобусной остановке. Сердце переполняло ощущение триумфа.

5

Лия

Погода в первые недели лета была ужасной, а политическая ситуация – и того хуже. Все как заведенные повторяли одно и то же: такой сырости не было с самого 1882 года. В редкие солнечные дни стояла ужасная духота, а в воздухе висел смог. Всю Европу накрыло почти осязаемое ощущение тревоги, а парижане все будто бы ссутулились и съежились, как улитки в своих раковинах. Единственными, кто не терял присутствия духа, были английские футбольные болельщики, стаями шатающиеся по улицам, несмотря на дождь, и пьяно горланящие песни, в которых даже слов не разобрать.

Пару дней назад из тюрьмы после полугодичного заключения вышел студент Стэнфорда, получавший стипендию по плаванию и угодивший за решетку за то, что затащил потерявшую сознание первокурсницу за мусорные баки и там попытался ее изнасиловать. Теперь он собирался отправиться на все лето в тур по Штатам, чтобы пропагандировать воздержание. У меня из головы никак не шел его образ: голубые глаза навыкате, вечно влажные губы и оскаленные в ухмылке зубы. Во всех газетах печатали не те снимки, что в полиции сделали после ареста, а фотографию из ежегодного альбома выпускников. У него было мясистое, покрасневшее лицо. Должно быть, алкоголь положил конец его мечтам стать олимпийским чемпионом.

Однажды вечером, когда мы с Эммой парковали велосипеды у нее во дворе, она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Ощущение такое, что мы свидетели не просто конца света, но целой череды апокалиптических событий – выбирай не хочу!

По пути сюда мы молча проехали через палаточный городок, раскинувшийся под железнодорожным мостом у станции Жорес. Велодорожку оккупировали босоногие мужчины, которые курили, сидя прямо на бетоне. Никто из нас не произнес ни слова.

За неделю до отъезда в Сен-Люк Майкл объявил, что в Париж вот-вот «заявится» Кларисса. Настроение у него явно было паршивое.

– Анна подумала, что ты, возможно, захочешь с ней познакомиться, – буркнул он.

Почувствовав, как к горлу подкатывает комок, я ответила нарочито беззаботно, что было бы здорово и что обязательно постараюсь освободить вечер вторника.

Весь день, предшествовавший ужину, меня не отпускала легкая паника. А вдруг я ей не понравлюсь (что было весьма вероятно, если вспомнить пару весьма колких замечаний Майкла на ее счет)? В то же время я с дерзким предвкушением ожидала знакомства с Лоуренсом (с мальчишками всегда проще, думалось мне). Может быть, он даже симпатичный, с надеждой гадала я, к стыду своему пытаясь найти его, как и сестру, в соцсетях, – но поиски не увенчались успехом. Наверное, он из тех, кто скрывается под вымышленным именем или и вовсе считает себя выше общения в интернете. Может быть, у него псевдоним типа Law Rence, или Man Go, или Laurent Jeune, или что-то в этом роде. Или он вообще не зарегистрирован в соцсетях. Скорее всего, последнее.

К Янгам я заявилась не то чтобы навеселе, но во всяком случае пропустив бокальчик для храбрости. Как обычно, прибыв в 14-й квартал до смешного рано, я отправилась скоротать время в букинистический на улице Булар. Этот магазинчик был чудесным реликтом того Парижа, каким люди рисуют его себе в воображении. Его хозяин Лео, ветеран «Красного мая»[43], – жилистый старичок, истый галл с седой шевелюрой и неизменной сигаретой в зубах. Я рассеянно перебирала потрепанные книги – ин-фолио, карманные издания, детективы в мягких пестрых обложках. Наконец, чувствуя себя обязанной хоть что-то купить, дабы не показаться мещанкой, юной позеркой или, того хуже, англофонкой, взяла в руки роман в твердом переплете – «Моряк из Гибралтара» – и протянула его Лео, который, прислонившись к стене рядом с дверным проемом, равнодушно глядел на меня сквозь облачка дыма. Он перевернул книгу и произнес:

– C’est pas mal[44].

Потом поведал, что ходил на фильм по этой книге в кинотеатр Латинского квартала, когда был (тут он оценивающе меня оглядел) примерно моего возраста.

– Z’avez un accent, mademoiselle. Z’êtes d’où?[45]

Частота, с которой парижане высказывались по поводу моего явно иностранного происхождения, не переставала меня поражать. Хотя, поскольку я была британкой, да еще и белой, их замечания скорее были вызваны любопытством, чем враждебностью. С другой стороны, акцент служил мне своего рода спасательным кругом, позволяя не вступать в нежелательные разговоры, когда я была слишком пьяной или уставшей, да и вообще избегать излишнего погружения – и это не раз выручало меня в прошлых отношениях. Благодаря французскому я раскрыла множество новых граней своей личности. Прежде всего – нежная, податливо-женственная, не таящая в себе ни намека на угрозу. Именно эту мою ипостась предпочитали мужчины – что, впрочем, было совсем не удивительно. Позднее я научилась использовать ее и как плащ-невидимку, и как коронный номер – по обстоятельствам. Когда же я обрела уверенность в себе и перестала отчаянно пытаться понравиться или доказать, что чего-то стою, то по достоинству оценила ту отстраненность – и связанную с ней свободу, – которую давало мне общение на другом языке. Вполне естественно и то, что даже ругаться мне было легче по-французски, чем по-английски, или что на французском у меня куда лучше получалось разрывать нежелательные отношения и гневно высказывать людям все, что я о них думаю, во время велосипедных прогулок. В общем, не так давила ответственность: французские слова имели для меня гораздо меньший вес, а значит, и относилась к ним я более беспечно.

Поделившись со мной своим Сamel без фильтра, Лео принялся рассказывать о том, как когда-то жил в Оксфорде и занимался греблей. Бывала ли я когда-нибудь на лодочной гонке Оксфорд – Кембридж? Пришлось признаться, что нет, и тогда он, проявляя недюжинный литературный талант, начал в красках описывать это действо, отвлекшись лишь для того, чтобы предложить мне бокал вина (время было уже подходящее) и, исчезнув ненадолго в глубине лавки, вернуться с пыльной бутылкой и тремя бокалами. Поставив их на импровизированную барную стойку (которой служила кипа толстых томов о пещере Ласко[46]), он разлил вино: мне, себе и своему другу Франсуа, который вот-вот должен был прийти и принести колбасы на закуску. В голове у меня и без того уже затуманилось от табачного дыма, беспрепятственно пробиравшегося по горлу. «Зато буду раскованнее за ужином», – утешила я сама себя.

– Привет! – восторженно прощебетала Анна, порывисто обняв меня прямо на пороге. – Выглядишь потрясающе! Отличная прическа.

На самом деле волосы у меня были такие же, как и всегда.

– Смазала вчера вечером кокосовым маслом.

– Да! Точно! Ты похожа на циркового пони!

«Это что, комплимент?» – гадала я про себя, проходя вслед за ней в тепло. На диване лениво развалилась какая-то девушка – я решила, что Кларисса (во всяком случае это подтверждали мои обширные поиски в соцсетях). Она обладала совершенно особенной, по-настоящему английской красотой. Густые светлые волосы ровно подстрижены, ниже мочек, но выше плеч, а лицо такое хорошенькое (светло-голубые глаза, нос как будто после ринопластики, густые темные брови), что даже мешковатый акриловый джемпер выглядел на ней потрясающе. Я тут же почувствовала, что оказалась на ее территории, и применила единственную известную мне тактику – почтительное дружелюбие.

– Привет, – пропела я с чрезмерным энтузиазмом. – Как здорово наконец-то с тобой познакомиться!

Не разжимая губ, она улыбнулась в ответ.

– Слышал, Майкл? – крикнула Анна в сторону кухни, пытаясь разрядить обстановку после подчеркнуто невербальной реакции Клариссы. – Познакомиться! То есть они явно еще не знакомы. Мы ведь тебе говорили, – продолжила она, повернувшись к падчерице, – отец был уверен, что Лия – одна из твоих университетских подружек.

– Ну да, – ухмыльнулась Кларисса. – Как будто папа знаком хоть с кем-то из моих друзей!

Все еще надеясь любезностью преодолеть неловкость, я глупо спросила:

– Ты ведь выросла в Кембридже, верно?

От необходимости продолжать бессмысленный разговор спас Майкл, вышедший меня поприветствовать.

– Лия, – произнес он. – В кои-то веки вы пришли не на десять минут раньше! Что вас задержало?

Он что, замечал мое всегда преждевременное появление у своей двери? Я объяснила, что задержал меня Лео.

– А, этот старый ворчун? Ишь ты, со мной даже не здоровается – а ведь я потратил кучу денег на какую-то книжку о Вальтере Гропиусе для вот этой вот, – он кивнул в сторону дочери.

– Одно дело ты, пап, и совсем другое – молодая девушка, – парировала Кларисса. – Старые белые французы – худшие извращенцы на всем земном шаре.

И не успела я возразить, как она вдруг повернулась ко мне – и я впервые уловила в ее глазах слабый намек на женскую солидарность:

– Нет, серьезно, меня от него спасло только незнание французского. Однажды он предложил мне поднести чемодан. В Лондоне такого уже не увидишь!

Ужин прошел в довольно странной обстановке. Ощущение дискомфорта усугублялось тем, что застольную беседу поддерживали только мы с Анной на фоне едва ли не полного молчания отца и дочери. Анна изо всех сил пыталась вовлечь в разговор и их, но Майкл отвечал односложно, а Кларисса и вовсе ее игнорировала. Время от времени она обращалась ко мне, пряча за ослепительной, обезоруживающей улыбкой довольно вялые попытки уколоть («По-моему, ты большая молодец, что не гонишься за карьерой» или даже «В конце концов, для кого-то Лондон просто слишком суматошный»). Но больше всего мне понравилось вот такое ее заявление: «Как же я завидую тому, что ты работаешь в кафе! Вот бы и мне такую ненапряжную работку – чтобы отключить мозг и сосредоточиться на том, чем по-настоящему хочется заниматься!» Правда, я не спросила ее, чем именно.

Лишь когда мы вдвоем мыли посуду в маленькой кухне, Кларисса проявила ко мне капельку тепла и искреннего интереса.

– А теперь ты куда? – тихо спросила она, допивая остатки вина из бокала. – Мне нужно отсюда свалить: Анна жутко бесит!

Надо было соображать быстрее. Завтрашний день обещал подъем в семь утра, так что самое захватывающее занятие, что я могла себе позволить, – это поехать домой и полистать ленту в соцсетях. Вот только Кларисса, похоже, воскресила во мне восемнадцатилетнюю девчонку, которой теперь отчаянно хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, достаточно крутой, чтобы произвести на нее впечатление.

– Не знаю, – пожала я плечами. – Мне завтра рано вставать. Мои друзья устраивают у себя тусу, но я сама, честно говоря, не…

– Отлично! – обрадовалась она. – Погнали. Не то я в этой квартире сдохну. – И, очевидно, заметив выражение моего лица, добавила: – Не бойся, мои не обидятся: Анна будет только рада, что мы поладили, а отцу вообще пофиг.

Я отчаянно искала отговорку. Упомянутых друзей вряд ли можно было считать подходящим вариантом. На самом деле там была ровно одна подруга – Саломе, (ее-то я, между прочим, и променяла на этот самый ужин), а устраивал вечеринку парень, с которым у меня однажды случилась короткая, но весьма ударившая по самооценке интрижка.

– Не могу же я оставить здесь велик – мне утром на работу.

– Ой, да ладно! – отмахнулась она. – Ну приедешь на метро да заберешь его!

Мне очень хотелось найти в себе силы воспротивиться – но становилось понятно, что в конечном счете придется согласиться.

– И еще это очень далеко, – я сделала последнюю попытку. – Они живут на том старом складе, в Обервилье, за bord périphérique[47].

– Да ведь Париж крошечный! – решительно отвечала она. – Тут вообще все близко.

* * *

Это был мой второй звонок Саломе.

– Юго говорит, что сейчас за вами приедет. Ждите его там! Вы ведь у заправки, да?

Сойдя с поезда, мы уже полчаса как бродили по окраине, похожей на антиутопическую промзону: тут и там мерцают дешевые неоновые вывески chickin и tabac, невзрачные терраски под выгоревшими на солнце бордовыми тентами, пластиковые стулья и реклама прохладительных напитков; мужчины молча курят, играют в лото и смотрят бесконечные футбольные матчи с почти выключенным звуком.

– Выходит, это парижский аналог Детфорда? – спросила Кларисса.

– Почти, – ответила я, мечтая, чтобы поскорее приехал Юго и мы перестали бы так громко говорить по-английски. На нас и без того уже пялился, жуя жевательную резинку и ухмыляясь во весь рот, мужик с бензоколонки. Время от времени он произносил пару слов на ломаном английском с сильным акцентом: beauty girls[48], или how are you[49], или, что еще обиднее, oh my God![50] Я вежливо кивала, медленно закипая изнутри.

Наконец приехал Юго – невыносимо привлекательный на своем стареньком синем велике. С нашей последней встречи он успел побриться наголо, но благодаря своему типично галльскому лицу – оливковая кожа, полные губы, квадратная челюсть – выглядел еще сексуальнее.

– Леа́! – крикнул он, элегантно встав на одну педаль. – Ты просто обязана купить велосипед!

«Да уж, – подумала я, – похоже, надо запастись терпением».

Из уважения к Клариссе говорили мы по-английски – хотя в какой-то момент у меня закралось подозрение, что основной причиной было желание парней повыпендриваться. Когда она похвалила лингвистические навыки Юго, тот, пожав плечами, ответил:

– По-моему, в наше время и в нашем возрасте просто неприлично не говорить по-английски. Разве в современном мире можно без него прожить? Все должны говорить по-английски.

Мы с Саломе скептически переглянулись. Юго был сыном дипломатов, учился в школах по всему миру – естественно, ему было не понять, как можно обходиться без английского.

– Ouais. Grave[51], – живо отозвался его сосед по квартире Клеман.

– А может быть, отказ от английского – своего рода форма протеста, – предположила Саломе, чей второй родной язык – креольский – никогда не пользовался таким почетом.

Клеман, торопливо глотая дым и спеша продемонстрировать свои успехи в освоении английского, возразил: он понимает ее точку зрения, однако в наше время национализма и политической разобщенности необходимо отдать предпочтение наиболее простым каналам коммуникации.

– Только пусть они будут простыми для всех, – припечатала его Саломе. Юго не оценил иронии.

– Классный трек, – заметила Кларисса, наслаждаясь обстановкой. Ребята жили в переоборудованном промышленном здании. Это было огромное открытое пространство с парой антресольных этажей, разделенное на комнаты с помощью занавесей, что создавало эффект уединенности. Бетонный пол был устлан выцветшими персидскими коврами, с огромных балок свисали вьющиеся растения. Повсюду пластинки и велосипеды. Профессиональная акустическая система. Клеман, конечно же, был саунд-художник и сам себе продюсер.