Человек с предрассудками. Загадки дуэли А. С. Пушкина

А.Б. Галкин

Человек с предрассудками. Загадки дуэли А. С. Пушкина

© Галкин А. Б., 2017

© ООО «Проспект», 2017

Человек с предрассудками

Преддуэльная история Пушкина: документальная повесть в трех загадках и ста гипотезах

Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя. Как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал.

/А. С. Пушкин/

Что мы знаем о дуэли Пушкина с Дантесом? Кажется, все. Тысячи литературоведов, писателей и просто энтузиастов, обожателей Пушкина, разобрали ее по косточкам. На самом деле преддуэльная история Пушкина полна странных и неразрешимых загадок. Одна из главных загадок:

Загадка № 1

Почему Пушкин считал автором анонимного пасквиля барона Геккерна-старшего?

Все исследователи дуэли Пушкина отвечали на вопрос об авторе «диплома» по-своему. Расследование начали уже современники Пушкина. Анонимный пасквиль получили семеро адресатов: Пушкин, Вяземские, Карамзины, М. Ю. Виельгорский, В. С. Соллогуб, братья Россеты и Е. М. Хитрово. Конверт был вложен в конверт. Во втором конверте было письмо. На нем было написано размашистым почерком: А. С. Пушкину.

Текст пасквиля таков: «Les Grand-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Sérénissime Ordre des Cocus réunies en grand Chapitre, sous la présidense du vénérable grand-Maître de ľOrdre, S.E.D.L. Narychkine, ont nommé à ľunanimite Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand Maitre de ĽOrdre des Cocus et historiographe de ľOrdre.

Le sécrétaire pérpétuel: C-te J. Borch».

(«Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх» (ХVI, 394))[13].

Вяземские вскрыли письмо и уничтожили его. Соллогуб решил, что это письмо каким-то образом связано с его прежней, к счастью несостоявшейся, дуэлью с Пушкиным, поэтому вскрыть его он не имеет права и должен доставить письмо самому Пушкину. Элиза Хитрово, старая приятельница поэта, когда-то влюбленная в него до безумия и отвергнутая, но оставшаяся его искренним другом, прислала Пушкину нераспечатанный «диплом». Михаил Юрьевич Виельгорский, музыкант-дилетант, учившийся в Италии музыке у Керубини, автор популярных романсов, придворный и масон, мастер стула, отослал пасквиль в III жандармское отделение. Что сделали с письмом Карамзины, неизвестно.

Клементий Осипович Россет заподозрил князей И. С. Гагарина и П. В. Долгорукова, светских шалопаев из круга Геккернов, которые не раз бывали на квартире Россетов, и Н. А. Скалона. Подозрение Россета вызвал слишком подробный адрес, которой как будто бы выдавал человека, знакомого с его квартирой не понаслышке: «Клементию Осиповичу Россети. В доме Зонтфлебена, на левую руку, в третий этаж»[14]. Россет пришел на квартиру к Гагарину и Долгорукову, которую они вместе снимали, показал им письмо, думая по первой реакции понять, их ли это рук дело. Россет так и не смог твердо решить, причастны ли Гагарин и Долгоруков к написанию анонимного письма или нет. Сам Гагарин, пытаясь реабилитировать себя, вспоминал об этом разговоре в специальном письме, опубликованном в газете «Биржевые новости» (1865, № 13): «Однажды мы обедали дома вдвоем (с П. В. Долгоруковым. – А. Г.), как приходит Р. (К. О. Россет. – А. Г.). При людях он ничего не сказал, но как мы встали из-за стола и перешли в другую комнату, он вынул из кармана безымянное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное под конвертом, на его (Р.) имя. Дело ему показалось подозрительным, он решился распечатать письмо и нашел известный пасквиль. Тогда начался разговор между нами; мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какой целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении[15]». О чем они могли «толковать»? Наводил ли Россет разговор на Геккерна, Дантеса или на самого Гагарина, Долгорукова? Или тогда Геккерн в принципе не мог еще присутствовать в сознании «дознавателей»? Что за последствия Гагарин и Россет могли обсуждать? Приходило ли им в голову, что анонимка вызовет дуэль?

Это очень любопытное, хотя тоже довольно темное, только умножающее загадки, свидетельство Гагарина, кстати, публикатора стихов Ф. И. Тютчева в пушкинском журнале «Современник». Именно с ним Тютчев разговаривал в марте 1837-го на Невском проспекте по поводу последуэльной истории, продолжавшейся после смерти Пушкина, о чем Гагарин вспоминал в письме от ноября 1874 года: «Он (Тютчев) спрашивает меня, какие новости; я ему отвечаю, что военный суд только что вынес приговор Геккерну (Дантесу). – “К чему он приговорен?” – “Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря”. – “Уверены ли вы в этом?” – “Совершенно уверен”. – “Пойду Жуковского убью”. Злой сарказм Тютчева (вопреки ожиданиям, Дантес после смерти Пушкина всего лишь выслан за границу; значит, хоть сейчас можно убить Жуковского – и тебя в наказание только вышлют за границу, в Европу) объясняется острым чувством несправедливости и горя от утраты Пушкина. Под этим впечатлением Тютчев пишет стихотворение “29-ое января 1837” со знаменитыми словами: “Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..”»[16]

Мог ли Гагарин, если он сам был участником написания пасквиля, в таком духе говорить с Тютчевым? Если даже предположить, что Гагарин, беседуя с Тютчевым, умеет виртуозно владеть собой, не выдавая себя ни взглядом, ни тоном, то психологически невероятно, чтобы человек по собственному почину затеял разговор на опасные и неприятные для него темы, а потом еще и вспоминал о них снова в частном письме. Хотя бы из чувства самосохранения преступник не будет лезть на рожон. Кстати, значительно позднее такой «сердцеведец», как Н. С. Лесков, встречался с Гагариным, и тот жаловался на жестокую клевету света о нем в деле Пушкина. Лесков не нашел в Гагарине человека, могущего много лет скрываться под маской и вообще управлять собой до такой степени, чтобы проницательные наблюдатели не заметили подвоха: «Гагарин был положительно добр, – писал Лесков, – очень восприимчив и чувствителен. Он был хорошо образован и имел нежное сердце… Он не был ни хитрец, ни человек скрытный и выдержанный (курсив мой. – А. Г.), что можно было заключить по тому, как относились к нему некоторые из лиц его братства, в котором он, по чьему-то удачному выражению, не состоял иезуитом, а при них содержался»[17]. К тому же Гагарин явился на отпевание Пушкина в Конюшенную церковь, и А. И. Тургенев пристально следил за выражением его лица: не выдаст ли он себя чем-нибудь. Не выдал. Об этом опять-таки вспоминал сам Гагарин в уже цитированном письме: «В Ахеоланской обители меня навестил А. И. Т., мы долго с ним разговаривали про былое время (это могло происходить, судя по дневнику А. И. Тургенева, 27 или 28 сентября 1844 года[18]. – А. Г.). Он мне тут впервые признался, что он имел на меня подозрения в деле этих писем, и рассказывал, как это подозрение рассеялось. На похоронах Пушкина он с меня глаз не сводил, желая удостовериться, не покажу ли я на лице каких-нибудь знаков смущения или угрызения совести, особенно пристально смотрел он на меня, когда пришлось подходить к гробу – прощаться с покойником. Он ждал этой минуты: если я спокойно подойду, то подозрения его исчезнут; если же я не подойду или покажу смущение, он увидит в этом доказательство, что я действительно виноват. Все это он мне рассказывал в Ахеоланской обители и прибавил, что, увидевши, с каким спокойствием я подошел к покойнику и целовал его, все его подозрения исчезли. Я тут ему дружески приметил, что он мог бы жестоко ошибиться. Могло бы случиться, что я имел бы отвращение от мертвецов и не подошел бы ко гробу. Подходить я никакой обязанности не имел, – не все подходили, и он тогда бы очень напрасно остался убежденным, что я виноват»[19].

В заключение отметим весьма резонное замечание Гагарина. Если человек заранее уверен, что ты преступник, любой факт будет трактоваться в пользу этой установки. Допустим, Гагарин печален и скорбит о смерти Пушкина. Как трактуют этот факт современники? Н. М. Смирнов в своих «Памятных записках» пишет: «…подозрение, что князь Гагарин был помощником в сем деле, подкрепилось еще тем, что он был очень мало знаком с Пушкиным и казался очень убитым тайной грустью после смерти Пушкина»[20]. Гагарин, в свою очередь, возможно уже зная отзыв Смирнова, пишет: «С Пушкиным я был в хороших сношениях; я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел»[21].

Всякое лыко в строку: современники Пушкина, подозревавшие Гагарина, доказывали истинность своих подозрений тем, что Гагарин стал иезуитом, то есть постригся, отрекся от мира. «Несчастный исход дела, – пишет Н. И. Греч в “Записках о моей жизни”, – поразил князя до того, что он расстроился в уме, уехал в чужие края, принял католическую веру и поступил в орден иезуитов»[22]. Как будто приход к Богу может происходить исключительно в силу угрызений совести – в качестве моральной компенсации за свою давнюю вину: написанию и распространению «подметных писем». Подобные мнения о себе Гагарин наверняка знал. Он справедливо парирует их, просто обращаясь к элементарной хронологии: «Пушкин был убит в феврале 1837 г., если не ошибаюсь (27 января по старому стилю – дуэль с Дантесом; 29 января – смерть. – А. Г.); я вступил в орден иезуитов в августе 1843 г., – слишком шесть лет спустя; в продолжение этих лет никто не приметил за мной никакого отчаяния, даже грусти, и, сколько я знаю, никто не останавливался на мысли, что я эти письма писал; но, как я сделался иезуитом, тут и стали про меня говорить»[23]. Близкий друг Пушкина Соболевский, учинивший в 1861 году допрос с пристрастием Гагарину, категорически отрицал его вину, не соглашаясь с П. В. Нащокиным и говоря, что он «слишком любит и уважает Гагарина»[24], чтобы питать к нему малейшее недоверие.

Одним из первых, кто предложил версию вины Гагарина, судя по всему, был князь П. А. Вяземский, именно он писал о Гагарине: «Он был всегда орудием в чьих-нибудь руках, прихвостником чужих мнений и светских знаменитостей, даже некогда и подлеца Геккерна»[25]. О роли князя Вяземского в преддуэльной истории Пушкина мы скажем подробнее ниже.

П. Е. Щеголев категорически настаивал на вине князя П. В. Долгорукова. Его называли за его хромоногость «косолапый» или «кривоногий» (bancal). Граф В. Ф. Адлерберг в передаче П. Н. Бартенева вспоминал, как Долгоруков якобы, стоя позади Пушкина во время одного из петербургских вечеров, растопыривал пальцы рогами и поднимал их вверх, указывая кому-то на Дантеса и кивая в сторону Пушкина: рогоносец, мол. Все современники отмечали злобный и саркастический нрав Долгорукова, но этого все-таки мало для обвинений в написании пасквиля.

Главным аргументом Щеголева было анонимная записка Долгорукова князю М. С. Воронцову, написанная измененным почерком, вложенная в его письмо, в котором он оповещал Воронцова о том, что присланные князем Воронцовым документы для четырехтомной «Российской родословной книги» Долгорукова (он был признанный и компетентный генеалог), ничем не доказывают свою подлинность, а значит, появляется справедливое сомнение в древности рода Воронцова. Анонимная записка на французском языке (как и все письмо), будто бы случайно попавшая в конверт, гласила: «Его светлость князь Воронцов обладает верным средством побудить к напечатанию своей генеалогии в Российской родословной книге в том виде, как ему угодно: средство это – подарить князю Долгорукову 50000 рублей серебром; тогда все сделается по его желанию. Но времени терять не должно». Воронцов ответил из Висбадена Долгорукову, сделав ядовитый постскриптум: «К великому моему удивлению, я нашел в Вашем письме записку без подписи, и руки, как мне кажется, не сходной с вашей. Посылаю Вам с нее копию. Вам, может быть, удастся разузнать, кто осмелился вложить подобную записку в письмо, запечатанное Вами и Вашею печатью. Подлинник счел нужным приберечь вместе с письмом, которым Вы меня почтили, а при свидании я готов вручить Вам эту записку, если Вы, может статься, захотите воспользоваться ею для открытия писавшего». Долгоруков в ответном письме с деланным негодованием восклицает: «Я был изумлен, узнав из этого письма, что Вы нашли в моем записку неизвестной руки, и, пробегая присланную Вами копию этой записки, я бы очень полюбопытствовал узнать, кто осмелился дозволить себе эту дерзкую проделку, этот поступок, которому нет названия!»[26]

Ахматова находит дополнительный аргумент в пользу версии Щеголева. Она называет это «единством метода» (термин уголовного права), безусловно доказывающим вину подсудимого: «Противники версии о bancaľе как авторе пасквиля указывают на то, что она возникла лишь после воронцовской истории (1861), между тем как Гагарина называли сразу. На это я могу возразить следующее: в 1848 году, т. е. через 11 лет после рассылки пасквиля и сразу после Французской революции, Чаадаев в Москве получил письмо за подписью Луи Коллардо, который был якобы знаменитым французским психиатром, прибыл из Парижа, города, как известно, переполненного безумцами всякого рода, в Москву, желая излечить Чаадаева от мании величия. Ряд знакомых Чаадаева тоже получили подобные письма с просьбой уговорить Чаадаева принять услуги знаменитости, потому что, вылечив его, г. Коллардо будет иметь доступ в дом знаменитого сумасшедшего Дмитриева-Мамонова. Письмо Коллардо составлено весьма нагло. Чаадаев немедленно догадался, что автор этого послания – bancal, и тотчас же сочинил очень остроумный ответ, который, по-видимому, забыл отправить. Я обращаю внимание читателей на следующие обстоятельства: 1. Письмо послано целому ряду людей (друзей жертвы); 2. Дмитриев-Мамонов играет в письме ту же роль, что Нарышкин в пасквиле 1836 г. Там – знаменитый рогоносец, здесь – знаменитый сумасшедший. Это писала одна и та же рука, это придумал тот же самый человек, и этим человеком был кн. Петр Владимирович Долгоруков»[27].

Это поистине сильный аргумент Ахматовой. Он вполне равновесен проведенным экспертизам сравнения почерка Долгорукова и анонимного пасквиля. Первую экспертизу провел судебный эксперт Ленинградского уголовного розыска А. Сальков. Он сличил шантажную записку Долгорукова Воронцову с двумя анонимными пасквилями (пушкинский экземпляр и экземпляр, посланный М. Ю. Виельгорскому), врученными Салькову Щеголевым. Сальков однозначно установил одну руку – Долгорукова (Протокол графической экспертизы почерка опубликован Щеголевым в качестве приложения в книге «Дуэль и смерть Пушкина» с подробным сравнительным анализом начертания букв[28]). В 1974 и 1987 году были проведены две тщательные экспертизы с использованием средств современной криминалистики. Эти экспертизы категорически установили, что Долгоруков не причастен, впрочем так же как И. С. Гагарин, к написанию диплома и его почерк ни в малейшей мере не соответствует почерку писавшего дипломы.

Л. М. Аринштейн в книге «Пушкин. Непричесанная биография» осмеивает экспертизу Салькова – Щеголева довольно зло (любопытно, что преддуэльная история Пушкина в свою очередь обрастает окололитературными и псевдоисторическими легендами): «Экспертизу проводил некто Сальков, бывший фельдшер, работавший после революции экспертом в уголовном розыске. Из серьезных людей ему мало кто поверил. Так, Г. В. Чичерин (в то время нарком иностранных дел) писал Щеголеву: “На почерк П. В. Долгорукова совсем не похоже. Экспертиза Салькова напоминает экспертизу Бертильона по делу Дрейфуса”. А известный ученый, профессор В. А. Мануйлов, подрабатывавший в молодые годы в качестве литературного помощника Щеголева и любивший рассказывать забавные байки о своем патроне, в которых последний неизменно представал как человек колоритный, талантливый, но совершенно беспринципный, говорил: “Ну какая там, помилуйте, экспертиза. Просто Пал Елисеич поставил Салькову бутылочку, и тот написал все, что требовалось”»[29].

Сам Аринштейн тоже выдвигает собственную версию, называя автором диплома Александра Николаевича Раевского, «демона» Пушкина, с которым они разошлись в Одессе на почве любовного соперничества. Оба они любили графиню Элизу Воронцову, жену М. С. Воронцова, речь о котором шла выше. И Пушкин, вероятно, был более удачливым соперником, за что Раевский отомстил ему предательством и совсем не дружескими кознями – одним словом, подлой интригой, с помощью которой он пытался использовать Пушкина в качестве ширмы для своей любви и одновременно доносил мужу Воронцовой графу Воронцову, наместнику Одессы и Крыма. В результате Пушкин был выслан из Одессы в Михайловское, под надзор отца.

Действительно, имя Раевского «всплывет» перед самой дуэлью, когда Пушкин заявит В. Ф. Вяземской о своей мести Геккернам: «Я знаю, кто автор анонимных писем, и не пройдет и восьми дней, как вы услышите о мести, в своем роде уникальной; она за все воздаст ему сполна; она втопчет его в грязь: подвиги Раевского – детская забава по сравнению с тем, что намерен сделать я» (из письма Жуковского Пушкину от 14 или 15 ноября 1836 г.; подлинник по-французски) (ХVI, 186). Пушкин имел в виду скандал, учиненный Раевским в 1828 году Е. К. Воронцовой прямо на улице в Одессе. Раевский будто бы всенародно кричал Элизе Воронцовой, остановив ее коляску прямо посредине дороги: «Куда вы дели моего ребенка (вариант: дочь)?». Все это происходило будто бы в тот самый момент, когда в Одессе пребывала императрица. Николай I выслал Раевского из Одессы без права проживания в столицах. Только в 1834 году, благодаря хлопотам Н. Н. Раевского, отца Александра Раевского и знаменитого героя 1812 года, Раевскому разрешили жить в Москве, где с ним несколько раз встречался Пушкин.

Аргументы Аринштейна в пользу Раевского – автора диплома, на наш взгляд, не выдерживают критики. Аринштейн строит свою гипотезу на анализе сургучного оттиска печати на конверте анонимного пасквиля, присланного М. Ю. Виельгорскому.

Опишем прежде всего печать. Слева изображен циркуль (масонский знак) в виде большой буквы «А». Рядом, по мнению Аринштейна, хижина с крышей (как он пишет, «возможно, намек на африканское происхождение Пушкина»[30] (Не очень понятно, почему хижина – намек на африканское происхождение! – А. Г.)). Если смотреть не предвзято, рядом с буквой «А» большая буква «П». Под нею перо птицы, а саму букву «П» клюет птица с хохолком на голове. (По словам Аринштейна, она клюет плющ – символ верности и семейного благополучия.) Сверху буквы «П» (или, если хотите, крыши хижины, изображенной, скорее, в виде ворот) две слезы, не отмеченные Аринштейном, о чем ниже. Внутри буквы «П» – вензель из двух букв (одна в другой): АР.

Аринштейн ссылается на академика М. П. Алексеева, впервые осторожно указавшего «след» Раевского в статье, посвященной исследованию «Истории о Золотом Петухе» Ф. Клингера. Золотой Петух – это не что иное, как скрывающийся под его перьями Prince des Cocus – «принц всех рогоносцев». Эту сказку Пушкин, по мнению Алексеева, слышал от А. Раевского, поощрявшего Пушкина делать из одесских мужей «cocu» (рогоносцев). Аринштейн обращает внимание на языковую и стилистическую близость двух словосочетаний в клингеровской «Истории о Золотом Петухе» и в анонимном пасквиле: «Prince des Cocus» и «ľOrdre des Cocus» (Орден Рогоносцев, коадъютором (заместителем) председателя которого авторы пасквиля нарекают Пушкина). Вензель АР Аринштейн трактует как изощренное издевательство Раевского, прямо намекавшего, что именно он, Александр Раевский, автор диплома[31].

Все эти аргументы более чем неубедительны. Но главное, что Аринштейн добавляет к ним факт, прямо разрушающий все его построение: «Весть о трагической дуэли застала Раевского в Крыму. В письме Юлии Беркгейм к Н. Н. Раевскому из Кореиза (февраль 1837 г.), где сообщались некоторые подробности о смерти Пушкина, к упоминанию о «злобном и гнусном анонимном письме» рукою Александра Раевского сделана приписка: «du bancal Dolgoruky» («…которое написал кривоногий Долгорукий»).

Как известно: Qui s’excuse s’accuse! (Кто ищет оправданий, сам обвиняет себя!)»[32]

Какова сила психологической установки! Любой факт трактуется в свою пользу. Если Раевский приписал, что виноват Долгорукий (версия, сразу распространившаяся в обществе), значит, виноват он сам. Если бы он ничего не приписал, значит, он был бы виноват вдвойне: притаился, чтобы себя не обнаружить.

Мудрено управлять событиями так далеко от места событий. Блестящую гипотезу, полностью опровергающую версию Аринштейна, предложил Л. А. Черейский: «… на оборотной стороне конверта, присланного 4 ноября М. Ю. Виельгорскому и до сих пор хранящегося в Пушкинском доме, имеется цифра “58”, написанная чернилами рядом с почтовым штемпелем. Этот номер “почтового отделения”, как теперь бы мы сказали, а тогда мелочной лавки, из которых отправляли письма и которым присваивались соответствующие номера. Так вот, пасквиль, изготовленный в нидерландском посольстве целой группой приятелей Дантеса, должны были отправить именно из мелочной лавочки, находившейся в Большой Коломне в Прядильной или Покровской улице, в доме мещанина Фомина. По мнению Л. А. Черейского, Пушкин провел, так сказать, частное расследование и убедился дня через три в виновности Геккернов»[33]. Пушкин не сомневался, что тот, кто действовал против него, находился здесь же, близко, в Петербурге, а не в Москве или Одессе. Поэтому версия Аринштейна мало достоверна.

Впрочем, Аринштейн сделал ряд тонких наблюдений, которые как раз и стоило бы развить. Во-первых, он указал на масонский след печати. И Раевский, и Пушкин были масонами; Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий» в Кишиневе 4 мая 1821 года; не исключено, что название ложи (она была зарегистрирована 20 января 1822 г. под номером «25» как филиал Великой Ложи Астрея)[34]) было предложено самим Пушкиным, увлекшимся в Кишиневе творениями Овидия, которого он прочитал, пользуясь библиотекой И. И. Липранди, и с судьбой которого соотносил свою судьбу: ссылка Овидия цезарем из столицы (Рима), страдания в изгнании (овидиевские «Тристии»). Сравните пушкинское стихотворение «Овидий», где он все-таки отличает себя от нежного римского поэта: «Суровый славянин, я слез не проливал…».

Итак, Пушкин отмечает в своем дневнике прием в масонскую ложу как весьма значимое событие собственной жизни. Пушкин вступает в масоны в качестве ученика. Он должен был пройти некий подготовительный этап. Само посвящение в масоны имеет в качестве аналогии «Легенду о Хираме»: посвящаемый переживает символическую смерть и возрождение в новом качестве. Царь Соломон поручил построить Храм Хираму. Он разделил работников на три категории: учеников, товарищей и мастеров, получавших различную заработную плату. «Ученики получают мзду свою у колонны Jakin (Якин), товарищи у колонны Bohas (Боаз), а мастера в среднем пространстве (т. е. между колоннами) (курсив везде В. М. Прямина-Морозова. – А. Г.).

Во избежание обманного присвоения младшими разрядами более высокой заработной платы, трем степеням сообщаются особые знаки, прикосновения и слова. Ученическим словом служит Jakin, товарищеским Bohas, а мастерским – полное всеобъемлющего, глубочайшего символического и реализационного значения, третье каббалистическое имя Божие, изображаемое 4 буквами Иод – Хэ – Вау – Хэ.

Три товарища Jubelas, Jubelos, Jubelum (…) задумывают овладеть мастерским словом для присвоения себе ненадлежащей мзды. Для этого они поджидают Хирама у трех врат Храма в час его вечернего обхода. У Южных врат Великого Мастера встречает Jubelas и требует от него мастерского слова под угрозою смерти. Хирам отвечает с достоинством, что познание этого слова возможно лишь тому, кто сумеет своим усердием и опытностью в работе заслужить соответствующую степень. Jubelаs наносит ему удар тяжелою железною линейкой, длиной в 24 дюйма. Удар приходится по шее, Хирам отсупает к Западным вратам, но там стоит Jubelos, повторяющий требование товарища. Архитектор ответствует молчанием и получает наугольником удар против сердца.

У него хватает сил дотащиться до Восточных врат, где его противником является Jubelum, умерщвляющий его ударом молотка по лбу (в другом варианте легенды смертельный удар наносится циркулем[35]. – А. Г.). Убийцы скрывают тело в храме под каменной громадою, а позже под покровом ночи относят его в ближайший лес, где и хоронят, отметив могилу зеленою ветвью акации.