Пусть будет гроза

– Слушай, отвали, а? Я же тебе сказал, что обойдусь. И чего ж это вы, девчонки, никогда ничего не понимаете с первого раза!

Лицо у Жади стало того же цвета, что и ее красный тюрбан. Ну еще бы. Предупреждал же: я не подарок.

Теперь ни за что нельзя было опозориться: например, рухнуть, вставая со стула. Тогда бы все мое высокомерие пошло прахом – если, конечно, оно у меня вообще было.

Я с достоинством направился в сторону учительского стола.

В правой руке костыль.

В левой – доклад.

В голове – изящество, легкость, птица, ветерок, перья, индейцы, Ратсо.

В голове – жирное пузо, Сломанный Стебель, костыль, авария, отец, мать.

Эх! Намечался полнейший провал.

Я вышел к доске, чувствуя себя мыльным пузырем, готовым лопнуть от укола иглы в сердце. Слабак и развалина, а голова – пустая, как в день появления на свет.

– Сегодня я… Сегодня я… Сегодня я хочу рассказать вам о народе дакота. То есть… То есть лакота, извините.

– Мозес Лауфер Виктор, мы вас слушаем, – перебила меня миссис Перселл.

– А я и говорю: о народе лакота.

Я перенес вес тела на левую ногу; кажется, я дрожал, и, по-моему, это очень бросалось в глаза. Взгляды одноклассников были направлены на меня, и ощущение от этого возникало такое, будто мы на войне и передо мной армия, которая внимательно меня разглядывает, наблюдает за мной, прикидывает, выдержу ли я удар. Я уткнулся в доклад, перед глазами все плыло, как в тумане. Буквы на странице пустились в безумный хоровод, заплясали с индейцами лакота дикий танец.

И вот именно эту фразу меня угораздило произнести вслух, я даже не сразу это осознал.

– Пляшут с индейцами лакота дикий танец.

– Простите, Мозес Лауфер Виктор? – удивилась миссис Перселл. – Что вы сказали?

Я услышал, как на задних партах кто-то расхохотался. Метнув туда быстрый взгляд, увидел: это Ратсо там помирает со смеху, повалившись на парту. Я постарался взять себя в руки и сделал вид, что ничего не произошло: механическим голосом начал зачитывать введение к докладу, и буквы снова встали на прежние места.

Лакота проживают в Северной Дакоте и в Канаде. Вот семь племен, объединенных под этим названием: брюле («Обожженные бедра»), оглала, итазипчо («Не имеющие луков»), хункпапа, миннеконжу, сихасапа и оохенунпа («Два чайника»).

Название «лакота» происходит от слова, означающего «чувство привязанности», «дружба», «единение», «союз», «дружелюбие». А слово «сиу» переводится как «змейка» или «враг». Поэтому сами лакота, конечно, не называют себя этим уничижительным именем.

Джеймс Райли Уокер, который провел в племени лакота-оглала в резервации Пайн-Ридж (Южная Дакота) восемнадцать лет (с 1896-го по 1914-й), в своей книге «Община лакота» сообщает, что название «Дакота» происходит от «Да» («считается кем-то») – на языке лакота это звучит как «йа» – и «кода» («друг») – на языке лакота произносится «кола». Лакота говорят на трех схожих «диалектах», которые трудно отличить друг от друга. Существенно они различаются только в произношении: носители диалекта санти называют себя «Дакота», те, кто говорит на диалекте янктон, – «Накота», а носители диалекта тетон – «Лакота». Но на самом деле всё это один народ.

Название «сиу» пришло из французского: французы когда-то таким образом преобразовали алгонкинское слово «надоуэсси» («маленькие враги»). То же самое слово на языке оджибве означает «гремучая змея» или «гадюка». Множественную форму – «надоэссиуак» или «надоэссийак» – французские охотники сократили до «сиу».

Индейцы лакота, как и другие коренные народы, с прибытием белых людей стали жертвами эпидемий, а чуть позже – геноцида. Со временем между индейским народом и колонистами были заключены множественные договоры, но поселенцы соблюдали их недолго, и территория, отведенная народу лакота, постоянно сокращалась.

К этому прибавлялось истребление бизонов, которое положило начало голодным временам. Сегодня лакота по большей части обитают в пяти резервациях на юго-западе Южной Дакоты: Роузбад (тут живут верхние брюле), Пайн-Ридж (племя оглала), Нижние Брюле (резервация нижних брюле), Шайенн-Ривер (где проживают многие племена народа лакота, например черноногие и хункпапа) и Стэндинг-Рок (тоже населенный разными племенами).

Представители коренного населения ударились кто в азартные игры, кто в сельское хозяйство, кто в туризм. Но в некоторых резервациях уровень жизни сопоставим с уровнем в развивающихся странах.

Когда я дочитал вывод, в классе повисла мертвая тишина, все как будто уснули. Даже миссис Перселл казалась почти такой же сонной, как остальные: она подперла ладонью подбородок и смотрела в никуда безо всякого выражения – взгляд, не оставлявший ни малейшей надежды на хорошую оценку. Признаюсь, в процессе подготовки доклада я частенько заглядывал в «Википедию». Ну а если совсем честно, просто все оттуда скопировал.

– Мозес Лауфер Виктор, я не знаю, что сказать. По-моему, задание выполнено немного поверхностно, и к тому же большая часть доклада – информация, взятая из инт…

– И это всё? – раздался вдруг голос с задних парт. – Больше тебе рассказать нечего, брат?

Я не двигался с места, не понимая, чего от меня хочет этот Ратсо.

Он встал со стула и уперся кулаками в стол, вид у него при этом был устрашающий. По крайней мере лично мне стало как-то не по себе.

А Ратсо продолжил, и довольно громко:

– На хрена было рассказывать про все эти «ла» и «кота», если у тебя доклад заканчивается вот так? Черт, не, ну это ж надо! Про алгонкинские языки рассказал, твою мать, и сколько всякой пурги нанес, а сам понятия не имеешь, как там все теперь выглядит.

– М-м… Что?

Похоже, наезд был серьезный.

– Успокойтесь, Сефериан, – вмешалась миссис Перселл. – Я понимаю, что вы имеете в виду, но держите себя, пожалуйста, в руках, мы с вами не в Вундед-Ни*. Вы всегда все принимаете так близко к сердцу? И столь остро реагируете? Тогда понятно, за что вас исключили из прежней школы.

Я видел, как Ратсо смерил миссис Перселл долгим взглядом. В его глазах мелькнуло не то презрение, не то глубокая обида – я никогда не умел отличить одно от другого. Учительницу он ответа не удостоил, снова повернулся ко мне.

Я не понимал, чего он так на меня взъелся. Он вскинул вверх обе руки и резко бросил их вниз, они безвольно повисли вдоль тела. Жест отчаянной досады – обычно родители так выражают глубокое разочарование в собственных детях.

Я стоял и молчал. Наши взгляды встретились, его губы растянулись в жутковатом оскале. На лице читалось жестокое крушение надежд.

Не сводя с меня глаз, Ратсо дрогнувшим голосом произнес:

– Прошу прощения, миссис Перселл, мне не следовало так бурно реагировать.

Он по-прежнему смотрел на меня, прямо на меня, как будто хотел спровоцировать ответный взрыв, но я все не мог понять, чего он так разошелся.

– Что значит – я не понимаю, как там все выглядит? – наконец решился я спросить. Эти его слова не шли у меня из головы.

Ратсо опустил взгляд и сел, пробормотав себе под нос:

– Реальная жизнь в резервации в наши дни. Это… Это просто… Пф-ф! Ладно, проехали, Сломанный Стебель. Я больше ничего не скажу.

– Ратсо и Виктор, что это за спектакль? – возмутилась миссис Перселл. – Вы, оказывается, знакомы?

– Нет, миссис Перселл, просто встретились перед уроком в коридоре, – ответил я.

Ратсо с хмурым видом сидел за партой, согнувшись почти вдвое. Видно было, как ему хочется стать крохотным и незаметным, но ничего не выходило. Невозможно не обращать внимания на учащегося размером с теленка.

– Ну что ж, вернемся к нашим баранам, в данном случае – к вашему докладу, Мозес Лауфер Виктор, – сказала миссис Перселл. – Больше тройки вы, к сожалению, не заслужили. К выполнению задания вы определенно подошли без интереса и не стали слишком себя утруждать. Надеюсь, в свой следующий доклад вы вложите побольше страсти. Я же не могу все вам прощать, даже с учетом вашего состояния, – прибавила она.

Эх, тут бы мне хлопнуть дверью и уйти на все четыре стороны. Но я сдержался, потому что меня вообще ничего и никогда не способно вывести из себя. Хотя поводов хватает: в лицее, дома, в больнице, в супермаркете и вообще везде. Меня взбесил притворно-сочувствующий тон миссис Перселл. Мое состояние, мое положение — от этих ее слов меня просто тошнит. Но я умудрился сохранить спокойствие – на оценку все равно плевать – и сел обратно за парту. Жади на меня даже не взглянула – обиделась, конечно, что я так на нее рявкнул. Когда я попытался прислонить костыль к парте, он снова упал – с тем металлическим грохотом, который напоминает мне истошный вой. А нагнувшись, чтобы его поднять, я увидел, как мимо пронеслись чьи-то ноги. Это были ноги Ратсо, он ушел, хлопнув дверью. Представление было окончено.

Голова кружилась. И нога ужасно ныла – я буквально чувствовал, как она скукоживается, сохнет. Моя нога выцветала и увядала, как старый зонтик, забытый на чердаке в середине лета.

Я вернулся домой и с удивлением обнаружил, что не в силах перестать думать о Ратсо.

Я – суспензия

Я смотрел это видео на «Ютьюбе» в десятый раз подряд. И накануне, и все предыдущие дни тоже. Сам не понимал, что делаю. Узнай об этом родители, они бы круто напряглись. Не знаю, что это значит с медицинской точки зрения, когда человек моего возраста раз за разом пересматривает видео, в котором мама-панда пугается того, что ее малыш-панда чихнул. Я встречал в книжках психоаналитиков научные термины типа «ОКР» или «обсессивно-компульсивное расстройство».

Но слова «панда» я там ни разу не видел.

Я не был чокнутым, ничего такого. Но почему-то просто вынужден был целыми днями пересматривать это видео. Оно меня смешило, как будто промывало мозг после школы, и удавалось на несколько минут забыться. Я обожал это состояние оцепенения. Вдруг оказываешься внутри ватного комка и решаешь, что, пожалуй, останешься там навсегда. Больше ничто и никогда не заставит тебя выбраться наружу.

Потом я посмотрел два других видео, тоже с пандами: одни катались с мини-горки, другие пытались выбраться из манежика для малышей. Они ведь просто большие плюшевые мишки, невозможно поверить, что это настоящие животные. Нежные, медлительные, невинные – потому и кажутся игрушечными. И полное ощущение, что они неуязвимы и с ними никогда не случится ничего плохого. А в этом видео панды были еще и невозможно упрямыми: без конца поднимались и спускались по горке, снова и снова, и убегали из манежика – снова и снова, хотя смотрительница методично возвращала их обратно в загончик. Я мог наблюдать за этим часами.

За окном шумел дождь, но на слух это было больше похоже на кран с водой, который открыли на полную мощь и забыли завернуть. Боль в ноге снова проснулась.

Я пошел в ванную – принять лекарство. Проглотил таблетку; в коробочке их уже почти не осталось. Обезболивающее мне разрешалось принимать три раза в день. Так я и делал. Болело всегда, с самого начала, улучшением даже не пахло.

С первых же дней после аварии я собирал пустые коробочки из-под таблеток и складывал их в резной деревянный сундук, стоящий под кроватью. Бывало, открывал его и смотрел на коробочки, пустые, будто выпотрошенные. У меня их накопилось много – маленьких картонных призраков, напоминавших о моих грехах. Иногда я их пересчитывал. По вечерам, перед сном. Или по утрам, перед уроками.

Я придвинулся вплотную к зеркалу и стал рассматривать свое лицо. В радужках видны были крошечные белые пики, а если приглядеться повнимательнее, начинало казаться, что там есть и моя мать – маленькая, как кукла, она сидела у меня в глазу. Улыбалась мне, ходила и бегала по горным вершинам – прекрасным, как Гималаи.

Но тут мечты как рукой сняло, потому что я заметил ужасный прыщ, который начинал расти у меня на лбу. Не прыщ, а целая скала. Теперь придется ломать голову, как завтра перед уроками его замаскировать.

Из-за двери отец сообщил, что ужин готов. Я на секунду закрыл глаза в надежде, что лекарство подействует быстро. Еще раз напоследок посмотрел видео с чихающей пандой и только после этого вышел к матери (холодной, как металл) и отцу (не произносящему ни слова).

В отношении моей матери важно отметить, что она с беспримерным рвением старалась казаться беззаботной и вполне трудоспособной. Вот и сейчас, войдя в кухню, я увидел ее перед открытой духовкой, откуда она собиралась во что бы то ни стало достать баранью ножку. Как ни в чем не бывало. Инвалидное кресло, да господи боже, я и не замечаю, что сижу в нем! Что? У меня ноги парализованы? А я и не поняла!

Выходило не очень-то убедительно.

Конечно, зацикливаться на проблеме тоже не следует, но ведь всему есть предел.

Отец не стал церемониться.

– Послушай, и как ты собираешься перемещаться по кухне, если у тебя в руках горячий противень и нечем крутить колеса?

В отношении моего отца важно отметить, что он был просто чемпионом в области банальности и приземленности. Получается, они составляли идеальную пару, наверное, именно так они когда-то друг друга и выбрали: заполнили что-то вроде анкеты, и чем более непохожими оказывались их ответы, тем сильнее их друг к другу влекло. Ну, по-моему, это похоже на правду.

– У меня есть муж, есть сын и есть даже баранья ножка. О чем еще может мечтать женщина? – с усмешкой ответила она, передавая противень отцу.

Он подхватил мясо, поставил блюдо на середину стола, и все мы устроились вокруг. Дождь за окном не утихал.

Мама расставила на красивой тряпичной скатерти несколько свечек, в их отблесках наши лица походили на круги света, они плыли и колыхались, сами как дрожащие языки пламени. Все кругом теперь казалось нереальным, будто сотканным из огненного тумана. На лице у мамы сияла улыбка, но я не понимал, чему она улыбалась. У отца лицо было суровое, замкнутое, губы плотно сжаты, веки бледные – и они сразу опустились, как только я на него посмотрел. Интересно, может ли под веками помещаться вся вселенная вместе с небом, дождем, грозой и молнией?

Хорошее настроение маму так и не покинуло, поэтому она завела веселую застольную беседу.

– Тим, ты не забыл проверить качели?

Отец возвел взгляд к потолку – то ли потому что забыл, то ли хотел так выразить свое отчаяние.

– Забыл, – ответил он. – Ноя всё как следует обдумал и пришел к выводу, что это абсурд. Все равно что подарить зажигалку человеку, который не курит. Извини, но в этом просто нет смысла.

– Возможно. Но это как подарок. Получить подарок – всегда приятно, даже если им не воспользуешься, – ответила мама, взглянув отцу прямо в глаза.

– Не знаю, посмотрим, – сказал он, склонившись над пустой тарелкой.

– Можно уже приступить к бараньей ноге? – робко напомнил я.

– Когда закончим с качелями, – улыбнулась мама.

Я давно подозревал, что моя мать – актриса, причем талантливейшая. Самая талантливая из всех актрис в инвалидных колясках. Год назад ей сообщили, что она больше никогда не сможет ходить, и она как ни в чем не бывало ответила врачу: «Ну и хорошо – значит, буду уставать меньше других».

Казалось бы, оптимизм – незаменимая вещь в трудную минуту, но мне тогда стало ужасно не по себе. По-моему, было бы гораздо лучше, если бы она заплакала. Когда она сморозила эту шутку в больничной палате, я был там, и отец, конечно, тоже. Даже врач, и тот со вздохом уставился на носки своих туфель и опустил плечи. Я говорил себе, что это такое прикрытие, что в один прекрасный день она не выдержит и расклеится, осознает страшную правду и скажет, что все произошло из-за меня, вытаращит глаза, у нее будут трястись руки и рот исказит страшная гримаса гнева и горечи. Но пока ничего подобного не происходило, и я жил в состоянии тревожного ожидания. Все-таки, когда психиатр отказывается признать собственную проблему, это как-то чересчур.

Мама всегда была шутницей, но после аварии эта ее черта стала как-то сильнее бросаться в глаза. Не знаю – может, ей по профессии так положено: психоанализ пропитал самые потаенные уголки ее души и теперь она живет так, будто инвалидность – это не очень-то и страшно?

Что же до отца, то дальше вопросов мои мысли о нем не заходили. У себя в кабинете он имел дело с очень тяжелыми случаями и с очень двинутыми людьми – либо с очень больными, либо с очень несчастными. Я представлял себе (и, думаю, был прав), что он наверняка разговаривает с ними так, как говорил со мной, своим сыном, до аварии. Теперь между нами выросла стена, и больше он со мной никогда не беседовал. Посматривал – это да, частенько, но украдкой, и тут же опускал взгляд. Там, у него под ногами, зрелище было уж наверное куда увлекательнее, чем лицо родного сына. Отец был книгой, которую невозможно читать. Некоторые его загадки мне было попросту страшно разгадывать.

Пока суд да дело, я набросился на баранью ножку, жутко вкусную. Мать беспрестанно улыбалась, как будто уголки ее губ кто-то тянул вверх за невидимые ниточки.

А может, мы все трое и впрямь были всего лишь марионетками, которых кто-то усадил вокруг стола. От этой мысли у меня во рту стало горько.

Отец ненадолго нарушил молчание, чтобы рассказать, как прошел его день, упомянул нескольких пациентов – конечно, не называя имен. Подобные разговоры у нас случались и до аварии, и отец всегда рассказывал одинаково: придумывал пациентам цветовые псевдонимы. Я слушал рассказы о мистере Желтке, миссис Сирень, миссис Синьке, мистере Розе, и вечер за вечером из этих выдуманных имен вырастала радуга красок и симптомов, неврозов и нюансов, тиков и оттенков. Я слушал вполуха и никогда не сосредотачивался на содержании – только на музыке, которая в итоге получалась.

В тот вечер отец упомянул случай миссис Корицы – она жила в постоянном страхе, что ее сын простудится и станет кашлять. Отец с матерью обменялись соображениями и наблюдениями, тема их явно увлекла. После аварии мать не перестала консультировать, просто сократила часы приема, объяснив это так: «В конце концов, я ведь все равно сижу за столом». Сейчас она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Кстати, Мозес, тебе завтра к врачу. На этот раз с тобой поедет папа.

Новость меня ошеломила, от страха я начал заикаться.

– Но… но… но ведь… обычно со мной ездишьты. Как же так?

Я взглянул на отца – он был рад не больше моего.

– Милый, на этот раз без меня, – твердо сказала мать. – У меня в это время прием, не удалось найти другое окошко. Тебя отвезет папа, и все будет хорошо, не волнуйся.

Я не решился протестовать, потому что знал, чего стоило матери вывести машину (специальную инвалидную модель), выбраться из коляски и усесться за руль, пока я складывал коляску и грузил в багажник. А в больнице нужно было проделать все то же самое, но в обратном порядке. Видок у нас был тот еще: я – с костылем, она – в инвалидном кресле, но, по мне, лучше уж выглядеть безумной парочкой инвалидов, чем сносить ужасные взгляды отца. Мне постоянно казалось, что вот сейчас он выплеснет всю свою ярость мне в лицо, окатит запоздалой волной, которую так долго сдерживало зимнее море, и эта волна ударится мне в ноги, кипя белой пеной, гневом и холодом. Изо дня в день я, по иронии судьбы, все ждал его нервного срыва.

За окном, над садом, повис стеклянный туман. Сквозь завесу прозрачной воды проступали лишь размытые линии

веревок качелей, но дощечки, на которую надо садиться, видно не было. Веревки казались подвешенными к небу. Сливовое дерево будто растворилось в воздухе.

Я взглянул на свою едва начатую порцию. Есть расхотелось.

– Можно мне выйти из-за стола? – спросил я.

– Только не забудь перед сном сделать упражнения, хорошо? – напомнила мать, как обычно.

– Да, мам.

День совершил полный оборот и вернулся в исходную точку. А я нисколько не изменился.

Я – безнадежность

Знакомый голос проинформировал меня, что я снова опоздал, и это была полная чушь – ведь я простоял у ворот лицея уже как минимум минут двадцать. Я замерз, в рот задувал ледяной ветер, челка козырьком торчала надо лбом, и это меня страшно бесило: с утра я полчаса провозился, чтобы замаскировать волосами огромный прыщ, который вскочил на лбу. Гель для укладки, который я купил в супермаркете, – это, честное слово, полная чушь. Ветерок едва налетел – и прощайте, отчаянные попытки причесаться. Когда я вышел из ванной, мама рассмеялась:

– Мозес, ты уверен?

– В чем? – спросил я, изобразив удивление.

– В том, что у тебя на голове. Никуда не годится. Можно подумать, ты лысый и пытаешься прикрыть плешь!

– Мам, ну ты чего, у меня все волосы на месте! – возмутился я.

– В том-то и дело! Но вид такой, будто ты их начесал, а потом еще заплел в макраме!

Я покраснел как помидор и неохотно вернулся к зеркалу в ванной. Осмотрел себя и крикнул:

– Ты ничего не понимаешь! Это стильно, так все делают. (Вообще-то я сам себе не верил, ни единому слову.)

– Мозес, я же тебе помочь хочу. Ты выглядишь нелепо.

– У меня есть на то причины, тебе не понять.

– Лосьон от прыщей – в шкафчике рядом с душем, – сказала она. – Я, представь себе, тоже когда-то была подростком.

– Да, но я-то парень. Это совсем другое.

– Пф-ф! Ну конечно! Вы ничем не отличаетесь от нас, девчонок, – усмехнулась она и укатила прочь по узкому коридору.

У меня просто руки опустились. Я окончательно перестал понимать, в каком направлении уложить волосы, в итоге все оставил как есть, и макраме, к сожалению, так никуда и не делось.

Я думал о своей прическе и о сатанинском студеном ветре, который убивал мои последние парикмахерские надежды, когда передо мной возник Колин. Его лицо вдруг оказалось прямо у меня перед носом, огромное, как планета, свернувшая с орбиты и едва не налетевшая на астероид под названием Мозес Лауфер Виктор Леонард.

– Ну что, принес?

– А поздороваться язык отвалится, да? – огрызнулся я.

– Подумаешь! – махнул он рукой. – К тому же – ты заметил? – ты опять опоздал!

– Да ты чего! Я тут уже пятнадцать минут торчу из-за твоих дурацких карточек.

– Ладно, ладно, шутка! – выкрикнул Колин и расхохотался.

Одна из проблем Колина состояла в том, что он считал себя смешным, ну, типа, просто умереть до чего. И сколько бы я ему ни объяснял, что юмор у него дурацкий, – так нет же, он был убежден, что является лучшим комиком в городе. Нет, серьезно: над его шутками вообще никто не смеялся, и это насторожило бы любого. А он, видимо, считал, что это не важно.

– Подожди, у нас ведь был уговор. Я меняю черного мага на большого индейца. Мы так договаривались, в Сети, – напомнил я.

– А я и не отказываюсь, – ответил он.

– Эй, на что ты там меняешь большого индейца? – раздался голос у меня за спиной.

Это был Ратсо, я и не заметил, как он появился. Его круглое пузо так и распирало коричневую хлопковую футболку, и толстые румяные щёки производили просто неизгладимое впечатление. Ну, не знаю, как сказать, он был весь с ног до головы какой-то выпуклый, и даже голос, когда Ратсо что-то говорил, звучал округло и как будто колыхался в воздухе.

От моего стыда воздух вокруг загустел, мне захотелось исчезнуть. Конечно, сейчас он себе навоображает всякого, например что я расист или еще что-нибудь в этом роде.

– Ты про меня тут говорил? – прошипел он сквозь зубы.

– Да нет, что ты! – запротестовал я.

– А это еще кто? – спросил Колин, удивленный, что кто-то посмел отвлекать его в момент такой важной сделки.

Я посмотрел на рот Ратсо, пещеру с темной пустотой внутри.

Он наклонился к Колину – пришлось согнуться почти вдвое – ис угрожающим видом ткнул его пальцем в грудь:

– Это что вообще такое? По-твоему, я стою не больше, чем черный маг? Ну-ка дай сюда!

Он выхватил у Колина карточку.

Я не понимал, всерьез он говорит или шутит. Мне было и страшно, и весело. Лицо Колина стало похоже на суповую миску, он даже как будто дышать перестал.

– Знаете что, парни? Индейцы больше не носят перьев на голове и не раскрашивают рожи для маскировки. Вы, надеюсь, в курсе?

Я не мог оторвать взгляд от его губ и все это время молчал, хотя Колин махал руками, призывая на помощь. Руки у него были как синие крылья мельницы в разгар грозы.

– А ну верни карточку, а то я тебя уничтожу! – пригрозил Колин.

Ратсо повернулся ко мне и спросил:

– Он это серьезно?

Я решил включиться в его игру, сообразил, что все это с самого начала было всего лишь грандиозной шуткой, все было не по-настоящему и с нами ничего плохого не случится, со мной ничего плохого не случится.

– Думаю, да. Колин – опасный человек, когда дело касается карточек.

Я смотрел, как Колин трясет своими маленькими, почти прозрачными кулачками – ну прямо младенец, который требует бутылочку, – но лицо его при этом выражало такую решимость, просто с ума сойти. Я как будто присутствовал при битве Давида и Голиафа, с той разницей, что тут все выглядело ненастоящим, нет, ну правда, все такое слепленное из папье-маше – всё, кроме Колина. Казалось, дело происходит на экране и сейчас фильм поставили на паузу. Я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться.