Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Бывало, что, прижавшись ко мне, Аттила начинал шептать мне что-то на ухо, и его голос был точь-в-точь как голос Уэйда Шейверса. Только на этот раз я отдалась в его лапы добровольно, а он больше не хотел уничтожить меня и этим ограничиться. Теперь он хотел, чтобы я восстала из обломков и сделалась тем, во что меня превратили.

То, что меня не убивает, делает меня опаснее для окружающих.

Они могли бы быть братьями или отцом и сыном, так походили друг на друга их голоса. Неужели не лучше было бы не существовать вовсе? Такой была мечта Аттилы. Его фантазия. Его конечная цель. Именно она, по его мнению, придавала смысл бессмысленности. Лучше не быть – не просто умереть, а никогда не рождаться, отменить свое существование, признать Великую Ошибку и найти в себе смелость взять в руки ластик.

Так почему бы не покончить с собой, спрашивала я его. Спрашивала искренне, это был серьезный вопрос, но в ответ Аттила смеялся. Он отвергал его как скоропалительную реакцию, не требующую никаких размышлений, как водянистую отрыжку женщины, которая считала себя остроумной, потому что указала на противоречие.

Это тоже был разговор в постели. Аттила вознес меня ввысь, а теперь обязан был обрушить на землю.

Ненависть – это энергия, говорил он мне. Ярость – это энергия. Презрение, омерзение, неприятие, стремление уничтожить… все это – энергии. А значит, они должны быть направлены куда-то, на что-то, прежде чем расточатся со временем. Куда угодно, только не на себя.

Как они находят меня? Как эти мужчины, посвятившие себя искусству разрушения чужих жизней, находят меня? И что это говорит обо мне?

* * *

Таннеру трудно было поверить, что у Аттилы есть друзья. Скорее уж партнеры по преступлениям. Собратья по волчьей стае – это он мог представить. А вот ребята, с которыми Аттила по воскресеньям смотрел матчи «Бронкос»? Это вряд ли.

Через пару часов после того, как Аттила позвонил по телефону, к нему пришли трое. Они казались сосредоточенными на своей задаче, и их нисколько не пугало то, что он сотворил с Шоном. Команда по вызову, прибывшая, чтобы избавиться от трупа жертвы, – такую ассоциацию Таннер тоже готов был принять.

Двое мужчин и одна женщина, серьезные люди с серьезными лицами, почти на него не смотрели. Таннер, до сих пор привязанный проволокой к ручке кладовки, не заслуживал их внимания, а может даже и презрения. Они окружили Шона со всем почтением дорожной бригады, собравшейся над особенно проблематичным задавленным животным.

Мужик с бритой головой и буйной черной бородой недовольно фыркнул, раздраженный тем, что его сорвали с места в такой поздний час из-за какой-то ерунды.

– И вот перед нами очередной хрестоматийный пример того, как Аттила устраивает чьей-то заднице Средневековье.

– А нельзя было его ударить еще пару раз? – поинтересовался второй мужчина. Он был самым старшим – лет шестьдесят, а то и больше, обвисшие щеки, шапка белоснежных кудрей – и напоминал доброго дедушку. – Я вижу местечко, которое ты пропустил.

Аттила пожал плечами.

– Я увлекся. Ты бы понял, если бы был здесь.

– И очень жаль, что меня здесь не было. Это воскресило бы кое-какие… воспоминания.

– Из-за них будут проблемы? – Женщина была жилистой, угловатой и атлетичной, со стриженными под мальчика гладкими черными волосами. Похоже, ей не терпелось приняться за дело – в отличие от остальных она притопывала ногой. – Их не потеряют?

– Потеряют – да. Проблемы… Уверен, что нет. Они пришли сюда запугивать. Заявились, угрожая моей персоне насилием. – Аттила отвернулся от троицы и бросил взгляд на Таннера. – Что скажешь, Таннер? Ты говорил кому-нибудь, что поедешь сюда? Ваша парочка бойскаутов делилась с кем-нибудь своими интересными планами на вечер?

Таннер стиснул зубы. Единственный человек, который мог сказать, что он здесь, покинул свой дом в нескольких ведрах. Вала больше не было, а убедительную ложь у него с ходу придумать не получалось.

– Я так и думал. Это не соответствует твоему рабочему имиджу, верно? То, что вы сюда завалились, – это была такая маленькая секретная операция, да? О которой лучше никому не говорить. К тому же… если бы ты об этом рассказал, тебе пришлось бы объяснять, почему ты это делаешь, а я готов поспорить, что ты всем подряд о ее проблемах и том, как они связаны с тобой, не рассказываешь. – Аттила указал на Шона. – Я бы предположил, что кроме твоей жены об этом знал только он. Давай, скажи, что я не прав.

Таннер молчал. Любые его слова подарили бы Аттиле мрачное удовлетворение. Он мог лишь отказаться ему подыгрывать.

– Так я и знал.

За спиной Таннера выкручивались, сражаясь с проволокой, его запястья – очередной приступ тщетности и боли. Ему ни разу в жизни не хотелось никого убить. Даже Уэйда Шейверса. Раньше самым худшим, что он мог себе представить, было оказаться в ситуации, в которой он вынужден будет это сделать. А теперь? Теперь самым худшим, что он мог себе представить, было умереть прежде, чем он попытается.

Аттила подошел и опустился рядом с ним, на него, надавив коленом на грудь, чтобы Таннер не дергался, – как будто сверху обрушился камень. Ничего личного, Аттила просто обшарил его карманы в поисках ключей от машины. Он вернулся к своей команде и бросил их женщине.

– Тебе выпала честь убрать тачку с улицы. Думаю… – Аттила обернулся к Таннеру и ухмыльнулся, – …это грузовик с парой латунных яиц, болтающихся на фаркопе.

Потом они принялись за работу; мужчины переоделись в дешевые, одноразовые комбинезоны и раскатали мешок для тела, окрашенный в синий цвет Агентства по урегулированию чрезвычайных ситуаций. Смотреть на то, что было дальше, Таннер не смог, ему пришлось отвернуться и по мере возможности закрыть свой слух для стуков и грохотов. Лишь почуяв какой-то резкий запах, он понял, что они взялись отмывать кровь.

Им уже приходилось таким заниматься. Они действовали не как любители.

– Пятна все равно останутся, – сказал бородач. – Придется тебе обработать доски шлифмашинкой. Для надежности.

Аттила недовольно фыркнул.

– Лучше я просто перестану приглашать гостей.

Таннер рискнул повернуться и увидел, как они бросают тряпки на тело Шона. Когда троица сняла комбинезоны, те тоже отправились в мешок; на этом все и закончилось – Шона больше не было, он сделался всего лишь готовым к утилизации мусором.

Двое новоприбывших подхватили мешок за ручки. Вместо того чтобы спуститься по лестнице на улицу, они направились в другой конец комнаты и прошли через узкую арочную дверь в углу; судя по тому, как долго они отсутствовали, там находился еще один выход.

Когда Аттила снова подошел к Таннеру, в руках у него была деревянная палка длиной с ручку от швабры, но толще; один конец ее был обернут матовой черной лентой вроде той, которой обматывают хоккейные клюшки.

– Как у тебя с кровообращением? – спросил Аттила. – Пальцы на руках чувствуешь? А на ногах?

– Чувствую. В основном.

– В основном чувствуешь – значит, можешь ходить. Тебе тут, я вижу, удобно, но оставаться ты здесь не можешь. Пол моей квартиры – не долгосрочное решение. – Он похлопал деревяшкой по ладони, напоминая копа с дубинкой. – Только давай без глупостей. Если ты можешь ходить – значит, можешь попытаться удрать. Или пнуть меня. Видишь, к чему я клоню?

– Тогда почему бы вам и меня отсюда не вынести?

– Ты этого не заслужил. При всех его недостатках, твой приятель погиб, сражаясь. Пока ты не сделаешь того же, будешь ходить на своих двоих.

Аттила снял проволоку с ручки, сбросил ноги Таннера на пол, придавил коленями его голени и освободил лодыжки. После чего отошел в сторону, выпрямляя проволоку, чтобы можно было пропихнуть ее в дырку, просверленную в незамотанном конце палки.

– Знаешь, за сегодня ты был вторым, кто сказал мне, что у Дафны есть дела и я должен оставить ее в покое.

Заинтригованный, Аттила оторвался от сгибания и наматывания проволоки:

– Видишь? Тебе не обязательно верить мне на слово. И кто же был первым?

– Тот парень в каньоне, которого мы потеряли. Скалолаз.

Лицо Аттилы исказилось гневом.

– Прыгуна, которому ты позволил спрыгнуть, ты имеешь в виду. Говори как есть, старший братец. Что я тебе говорил об пустых словах? – Потом Аттила сменил гнев на милость – ближе к проявлению сочувствия он подойти был не способен. – Для тебя это, наверное, была бы охуеть какая неожиданность даже и не в двухстах шестидесяти футах над землей.

– Но почему он? – взорвался Таннер. – Этот несчастный парень – почему оно воспользовалось именно им?

Аттила недоумевающе посмотрел на него.

– Не понимаю.

– Почему не Шоном? С его помощью оно могло бы добиться гораздо большего, а я бы ничего не заподозрил. Перерезать мою веревку… или столкнуть меня с обрыва, пока я не успел на ней закрепиться… и проблема решена. Или почему бы вообще не отказаться от посредников и не поджарить меня изнутри?

– У вашего скалолаза была пара дней на то, чтобы раскиснуть, так что… путь наименьшего сопротивления? Я же тебе объяснял, слово «боги» только передает суть. Я ничего не говорил о всемогуществе. – Аттила добавил еще несколько витков к проволоке в том месте, где она обматывала ручку. – Поэтому слабость – их друг. А ты и твой чудо-мальчик, судя по всему, из тех неприятных ребят, чьи характер и физиология делают этот вариант невозможным. Впрочем, не бери в голову… кто знает, что может случиться, если тебя немножко помариновать. – Он подмигнул, а потом соорудил из остатка проволоки петлю. – Дафна – тоже крепкий орешек. Я начинаю серьезно ненавидеть ваших родителей.

– Чего ты хочешь от Дафны? Что ты с ней сделал?

– Я ничего с ней не делал. Я ее разглядел. – Аттила набросил петлю на шею Таннера. Ошейник. Он делал ошейник. – Тебе нравятся трюфели?

– Откуда мне знать? – Аттила начал поворачивать ручку, затягивая петлю, и Таннер напряг шейные мышцы. – Я эту хрень никогда не пробовал.

– И как это я не догадался. – Аттила потянул за ручку и, похоже, остался доволен. – Трюфели отыскать нелегко. Они могут расти на глубине двух-трех футов под землей. Поэтому нужна свинья, которая может их учуять.

Аттила отошел назад и снова потянул за ручку и ошейник.

– Подъем.

Руки Таннера все еще были связаны за спиной, и ему пришлось перекатиться и встать на колени, прежде чем подняться на ноги. Что еще более унизительно, Аттила правил им сзади, подталкивая к двери в дальнем углу.

– Охота на трюфели. Подготовка к ней – процесс двухступенчатый, – сказал Аттила. – Сначала ты заводишь свинью. Потом ты ее дрессируешь. У свиньи может быть врожденный талант, хороший нюх, но ее все равно нужно дрессировать. А Дафна?.. Она очень талантливая свинка.

За дверью оказался короткий коридор, залитый мерзким желтушным светом сорокаваттной лампочки. Миновав следующую дверь, уже отпертую и распахнутую, они вышли на выложенную плиткой площадку и спустились по лестнице.

– У меня и самого есть к этому небольшая способность. Я думаю, она возникла после того, как я попал в аварию на школьном автобусе. Дело кончилось пожаром.

Под таким углом – Аттила был сзади, на четыре ступеньки выше – ошейник казался удавкой. Таннер делал каждый шаг осторожно; он не для того так далеко зашел, чтобы сломать себе шею или повредить гортань.

– А у Дафны, думаю, талант проявился в тот день, когда ее… ну, мне, наверное, не обязательно заканчивать? Было бы жестоко продолжать тыкать тебя носом в тот случай, а я человек не жестокий.

Они миновали уже два лестничных пролета и оставили позади первый этаж. Его вели в подвал.

– И на что же вы, по-вашему, охотитесь?

– Всего лишь на высшую форму гриба. Только учти, лакомые кусочки и редкие деликатесы – понятия относительные. Все зависит от размеров. Опять-таки дело в масштабе.

В подвале царил такой же полумрак, как и наверху, а места было еще меньше. Они подошли к шлакоблочной стене; даже в таком тусклом свете старой она не выглядела. Дом стоял на этом месте десятилетиями, однако стену, похоже, построили несколько лет назад – она была чистой и гладкой, выкрашенной в индустриальный красный цвет. А стальная дверь посередине, снабженная кодовым замком? Определенно недавнее добавление.

Аттила открыл эту дверь и провел Таннера внутрь.

– Давай назовем их божьими трюфелями.

Первым делом он почувствовал холод.

А потом увидел клетки – шесть клеток, и лишь четыре из них были пустыми.

* * *

Друг от друга у нас с Бьянкой секреты тоже имелись.

Когда кто-нибудь показывает тебе нечто вроде той скалы в горном лесу за Часовней на камне, это нечто начинает принадлежать вам обоим. Оно становится «нашим местом», и отправиться туда в одиночку – маленькое предательство.

Я все равно это сделала. Я подумала, что Бьянка даже сможет меня понять. В конце концов, с Греггом она туда больше не возвращалась.

До конца лета я ездила к скале в среднем раз в неделю – этакие мини-отпуска. На высоте в несколько тысяч футов обычно было прохладнее – спасение от сухой жары внизу. Дожди шли редко, однако лето все равно выдалось самым облачным на моей памяти, как будто Земля пыталась спрятаться… и кто стал бы винить наш бедный каменный шарик? То было время великих тревог после исчезновения Европы и Альфы Центавра… хотя, если сама планета и боялась, ее обитатели просто пожали плечами. Солнца и луны – что-то вроде геноцида в Африке, явления столь далекие, что их едва замечают, каким бы чудовищным ни было случившееся.

Что до меня – я обзавелась персональной скалой, с которой могла пообщаться; она всегда ждала меня там, в разреженном воздухе, и нам двоим пел серенады хриплый шепот ветра в соснах. Эта скала, как я начинала подозревать, помнила, как была стеной, столбами, колоннами, архитравом.

Теперь я знала, что это за камень: конгломерат, который некоторые считают разновидностью песчаника, хотя на самом деле это не так. Песок в нем иногда присутствует, но кроме него там есть еще и мелкие камушки, и гранулы известняка, и кварц, и другие минералы – осадки трехсотмиллионнолетней давности, перемешанные и склеенные глубоким временем.

Но как он может что-то помнить?

Особенно такое давнее. В те времена не было никаких каменщиков. Никто не высекал колонны и не воздвигал столбы. Тогда даже динозавров еще не было. Только болота и вулканы, и мелкие теплые моря, и суша, которая из космоса выглядела совершенно не так, как сейчас. Мои Скалистые горы? Они были сном о еще не воплотившемся будущем. Это был мир без людей, идеальный и чистый. И все же…

Он обладал воспоминаниями. Упрямыми залежами памяти.

Как я это поняла? Не знаю. Наверное, это было скорее не понимание, а чутье, игра ума вроде той, когда Эйнштейн вообразил, как верхом на луче света подлетает к часам и видит, что время идет в обратную сторону. Но он-то знал, как развить свою мысль, а вот я понятия не имела.

А если уж я понятия не имела, то вышедший из леса медведь – тем более.

Медведи тихо не ходят, но он все равно оказался на поляне раньше, чем я его заметила. Черный медведь, не такой охренительно жуткий, как, скажем, йеллоустонский гризли, но все равно пугающий. Если бы он стоял на задних лапах, а не на всех четырех, то мог бы оказаться одного роста с Аттилой.

Меня всегда предупреждали, что от медведей нельзя убегать, поэтому я замерла, и вскоре испуг сменился любопытством и даже восторгом. Главное, что я знала о черных медведях, – они не хотят иметь никаких дел с нами, едва покрытыми шерстью двуногими. Есть восьмидесятилетние старики, которые всю жизнь гуляли по этим горам и ни разу ни одного не встретили.

И тем не менее, пока я сидела, окаменев, на трухлявом стволе упавшего дерева, этот медведь прокосолапил мимо, словно я была всего лишь незначительным новшеством, заслуживавшим только того, чтобы взглянуть на меня, понюхать воздух и чуть раздраженно фыркнуть. Может, это было и его место тоже. Переключив внимание обратно на скалу, он принялся пыхтеть и сопеть. Он смотрел на нее, прохаживался на похожих на когтистые бейсбольные перчатки лапах и снова смотрел, и, о боже, Бьянка возненавидела бы меня навечно за то, что я это видела, а она – нет.

Отойдя футов на десять, медведь тяжело плюхнулся на задницу. Он уставился на скалу печальными карими глазами; я чувствовала его шерстяной лесной запах. Время от времени медведь постанывал, и, хотя я знала, что неправильно приписывать ему человеческое поведение, он все равно казался мне озадаченным. Как будто, несмотря на то что он не имел ни малейшего представления о колоннах и архитравах, эта скала тоже была для него загадкой, и медведь возвращался к ней снова и снова, чтобы сидеть рядом и гадать, как ему доскрестись до ответа.

Дважды он взглянул в мою сторону. Ты тоже, да? Ну мы с тобой и парочка. Он скулил – звук, больше подходящий озадаченной собаке, не понимающей, куда подевался мячик.

Когда упала птица, медведь был точно так же озадачен, как и я.

Птица тоже была большой и черной – то ли ворона, то ли ворон; она косой рассекала небо, прежде чем нырнуть в прогал между вершинами сосен, сложить крылья и без колебаний рухнуть на вершину скалы. Она упала с мягким шлепком, подняв облако перьев, отскочила и, обмякнув, свалилась на землю.

И эта птица была лишь первой.

Они собирались в небе над нами, слетаясь со всех концов света, и даже с земли мне было видно, что все они разные. «Одного полета птицы любят стаями водиться»? Что ж, мама, вот и еще одно из твоих высказываний, оказавшееся совершенной неправдой – как и то, что никакие чудовища меня никогда не поймают. Большие и маленькие, черные во́роны и белые чайки. Когда они посыпались из туч, я разглядела кардиналов и голубых соек, чьего-то ярко-зеленого попугайчика, крошечных бурых крапивников и толстых куропаток, красноголовых грифов-индеек и еще множество тех, чьих названий я не знала, – настоящие Объединенные Нации птиц, желающих одного.

Самоуничтожения.

Птицы обрушились, как обрушивается град – сначала несколько, и каждый удар был отдельным событием, потом звуки начали накладываться друг на друга, все ускоряясь, и наконец слились в непрерывный поток шлепков мяса о камень. Разбитые тела рикошетили и, вращаясь, падали на землю или прилипали к покрывшей скалу смеси крови и дерьма, а следом за ними медленно опускался разноцветный снегопад из перьев.

Погибло, должно быть, пятьдесят птиц, прежде чем я опомнилась от шока и соскочила с бревна, чтобы убраться из зоны поражения брызгами под прикрытие деревьев. И сделала это как раз вовремя – за несколько секунд до того, как лопнул, оросив землю кровью, гусь. Даже медведь испугался, и ему хватило ума смотаться раньше меня – он перекатился на четыре лапы и неуклюжим галопом умчался в сосны.

Я вспомнила о Бьянке, о ее признании: «Мы с ней одинаковые, – с любовью сказала она о скале. – Если бы я могла, я забралась бы внутрь, и слилась бы с ней, и осталась бы там навсегда».

Тогда я порадовалась, что у нее хватило здравого смысла не пытаться этого сделать, потому что скала побеждает плоть точно так же, как камень – ножницы. Но теперь? Теперь возможным казалось все. У хаоса нет границ.

Мясной ливень прекратился, как прекращаются всякие ливни, живых птиц не осталось, и в лес вернулась ужасающая тишина, а в воздухе кружили последние перья, которым было все равно, на чье тело опускаться.

Как можно остаться в месте, где случилось что-то подобное?

Как можно его покинуть?

Прежде, чем я на что-то решилась, вернулся медведь и стал обнюхивать груды клювов, и лап, и изломанных тел. Потом он повернулся боком к основанию скалы и, фыркая от натуги – или от облегчения, – принялся тереться об нее, словно никак не мог добраться до того места, где у него чешется.

* * *

Человеку всегда есть куда пасть. Всегда есть новое дно, на которое можно опуститься. Убийство, оковы, плен, полная чувства вины и сведшаяся к острию топора жизнь – зачем останавливаться на этом? Давай, продолжай падать. Даже в темнице ты можешь оказаться отверженным.

– Не разговаривай с ним! Ничего ему не рассказывай!

Вот что сказала обитательница одной клетки обитателю другой. Коротко стриженная и коренастая, с видневшимися на запястьях тату-рукавами, она сразу же увидела в Таннере врага и, стоило Аттиле закрыть дверь и оставить их троих в заключении, немедленно вскочила и ухватилась за прутья.

Другой пленник выглядел озадаченным – он был азиатом, молоденьким и худеньким, с такими мягкими чертами лица, что Таннер не мог понять, женщина это или очень юный мужчина, пока не услышал его голос и не понял, что это мальчик, тихоня-подросток.

– Это может быть трюк. Это может быть способ выяснить что-то о других. – В голосе женщины слышались злость и гнев. И желание защитить мальчика. Таннер уловил его сразу. – Он – один из них, просто мы его еще не видели. Так что не рассказывай ему ничего.

– О. – Паренек посмотрел на сидевшего на другой стороне комнаты Таннера сквозь два ряда прутьев. Потом с подавленным видом отвернулся к стене и скорчился в позе эмбриона в свитом из спального мешка гнезде.

Таннер умоляюще посмотрел на женщину. Она не притворялась.

– Я не…

– Не утруждай себя. И слышать ничего не хочу. «Я не…» значит «я не существую».

Она тоже повернулась к нему спиной. Если бы они сидели в одной клетке, она бы, наверное, дождалась, пока он задремлет, и убила бы его во сне.

Таннер мерил клетку шагами. Шесть на девять футов. Как и другим двум заключенным, ему предоставили спальный мешок, пластиковую канистру с водой и накрытое крышкой ведро с рулоном туалетной бумаги. Теперь это был его мир.

В тюрьме хватало места для шести клеток и прохода между ними – три клетки с одной стороны, три с другой, и все прикручены к шлакоблокам, чтобы не опрокидывались. Аттила запер его в правом ряду, в средней клетке, а тех двоих – в левом, по краям. Противоположности, отрезанные друг от друга, – похоже, это было сделано с умыслом. Во всем, что делал Аттила, ощущался умысел… даже в здешнем свете, слабом, зеленоватом и унылом, лившемся из голых флуоресцентных трубок, моргавших в белых корпусах, которые были подвешены к потолку на цепях. Под этим светом Таннер, должно быть, выглядел жутко. Как и остальные.

Он расхаживал по клетке. Это помогало ему согреться, пока он еще не готов был сдаться и залезть в спальник. В тюрьме оказалось холодно, как в мясохранилище. Такой температуры не должно быть в подвале или пещере. Отчего-то она была градусов на десять ниже, чем следовало.

Быть может, это как-то связано с люком в конце помещения? Он был единственной деталью, для которой не находилось очевидного объяснения. Эта голая, прямоугольная комната служила удобной тюрьмой, сооруженной посреди большого подвала. Вход один… а выходов два? Этот люк, устроенный в дальней стене, напротив входной двери, располагался ровно посередине – почти квадратный, из ржавого железа, усеянный заклепками, он открывался с помощью штурвала. Такой смотрелся бы уместно на подводной лодке или на стенке доменной печи. Если уж строители не поленились возвести вокруг него стену, он должен был служить какой-то цели… вот только Таннер не мог догадаться, какой именно. Из клетки казалось, что люк должен просто вести в другой конец подвала, но Таннер не понимал, зачем это нужно.

– Этот железный люк, – сказал он. – Куда он ведет?

Те двое могли только игнорировать Таннера.

– Он при вас когда-нибудь открывался?

Поэтому они его игнорировали.

Таннер сбросил синюю фланелевую рубашку и остался в футболке. Он нуждался в движении. Он нуждался в движении немедленно. Чем больше он двигался, тем меньше ему нужно было думать, и простая ходьба из стороны в сторону тут не годилась. Но он мог отжиматься. Он мог делать берпи и приседания. Он мог повиснуть на верхних прутьях клетки и делать половинчатые подтягивания. От каждого повторения в свежие синяки как будто впивались когти, и Таннер жаждал этой боли, не заботясь о том, наказанием она служит или мотивацией. Он истязал себя, пока не начало сводить мышцы, а потом прислонился к прутьям; в подвальном холоде его тело исходило паром.

Таннер смотрел, как он поднимается ввысь.

Таннер смотрел, как он меняет направление и уплывает в сторону.

Здесь неоткуда было взяться сквознякам. Никаких щелей в двери, никаких просветов между блоками. И все же, прежде чем развеяться, клубы пара тянулись к железному люку. Как дым в сарае Уэйда Шейверса, поглощавшийся какой-то эфемерной точкой в глубине печи.

Таннер видел в этом все причины беспокоиться.

Спустя еще час дверь открылась, и все проснулись. Пришел не Аттила, а старик, и в руках у него был пакет с фастфудом. Он просунул пакет между прутьями клетки – это была самая теплая вещь, к которой Таннер прикоснулся за минувшую ночь.

– Еще не время для кормежки, но твой гостеприимный хозяин подумал, что ты, должно быть, уже давненько ел в последний раз. Он не хочет, чтобы ты голодал.