Обманы восприятия

Виктор в злобе захотел вывернуть шифоньеру скрипучие створки, но перестал чувствовать свое ватное тело, надумал закричать, но спазм сдавил горло. Мысли, опережая друг друга, рисовали коварные картины предательства.

Гулким эхом разлетелся по дому звук хлопнувшей двери. Лихорадочно бьющееся сердце все же вытолкнуло его из душной квартиры. Придя в себя, понял: «Опять длинный продырявил штанину и выскочил». «Длинным» он называл ключ, который частенько терял. Лишь разряженный телефон остался в потных от напряжения ладонях. Во дворе, как назло, никого не было. Темную улицу освещал одинокий тусклый фонарь. Неожиданно ночную тишину нарушил рокот мотоцикла. Молоденький парнишка, бросив свою модную игрушку на асфальт, кинулся в кусты. «Ну что ж, машину я уже угнал!» – подумал Виктор, решительно садясь в седло резвой «лошадки». Сначала слегка повело в сторону, но он вырулил и, оставив за собой клуб едкого дыма, помчался по мрачной улице Черниковки.

Он гнал и чувствовал, что холодный ветер грубо треплет густую шевелюру и безжалостно расплющивает красивое лицо.

– Открой, урод, ты дома! – Виктор неистово долбил по двери. За ней, за тонкой преградой, был его друг, единственный верный друг, который, зная всю историю его жизни, не мог, не имел права быть предателем! И вот, когда Виктор уже отчаялся, дверь сжалилась и распахнулась.

Макс, огромный, надежный, втянул его в узкий коридор и прижал к ледяной стене. Быстро, не давая опомниться, начал говорить то, что так боялся услышать расчетливый Виктор.

– Я тебе ничего не скажу.

На кухне очередная девица пыталась покорить любовника кулинарными шедеврами – смесь едких канцерогенов, сливаясь с дешевым парфюмом, отравляла воздух маленькой хрущевки. Доносились женская нецензурная брань и звуки пустых падающих бутылок.

– Мне предложили деньги! Хорошие деньги! Все, выметайся! – Максим был краток. Открыв дверь, он выставил друга в подъезд.

– Этого не может быть. Это сон, дурной сон. Я проснусь, и все будет как прежде, – твердил Виктор.

В темном дворе, освещенном только теми окнами, из которых лился свет электрических ламп, стояла хиленькая скамейка. Больше этому двору похвастать было нечем. Латаное-перелатаное ложе любителей посидеть и посплетничать скромненько расположилось под высокой елью. На нее и опустился несостоявшийся жених. Матерый котяра, разодранный в уличных боях, а теперь дремавший под лавкой, с перепугу заорал и, ощетинившись, прыгнул на незадачливого седока.

– Что, сынок, голова с похмела болит? – послышался хриплый голос. – Ниче, пройдет! На-ка, выпей со мной, помяни мою Риточку, жену мою горемычную.

– Риту? Почему Риту?

На ночное небо выкатилась яркая луна и, будто софитами на сцене, выделила долговязого, совершенно лысого, носатого мужчину, напоминающего ящера из фильма ужасов. Он тянулся к нему неимоверно длинными, с трудом удерживающими початую бутылку водки жилистыми руками и пучил кровянистые глаза.

Виктор вскочил, перевернул самодельную скамейку и помчался изо всех сил вперед. Ему казалось, чем быстрее бежать, тем скорее улетучатся его кошмары и все встанет на свои места.

– Куда ты? Там смерть! Шугуровка разлилась, – кричал вдогонку «ящер».

Виктор устремился в бесконечность. Мрачные мысли гнали в бездну. Злой, как загнанный зверь, беспомощный, как потерявшийся ребенок, он несся и не заметил, как пробежал по шаткому мостику. Внезапная резкая боль остановила беглеца: в его ногу впился железный штырь от старой оградки. Виктор оказался на Курочкиной горе на заброшенном кладбище. Луна осветила холодным и поразительно синим светом могильные плиты беспартийных и зве́зды коммунистов. Власти обещали сравнять старые захоронения с землей и создать в память по усопшим мемориал и часовню, но денег, как всегда, не хватило. И оскверненные могилы, изрытые всполошившимися родственниками, зловеще зияли черными глазницами. Израненных могил было мало: близкие погребенных уж сами давно вознеслись. Небо над погостом опустилось низко, и казалось, луна, звезды – бутафорские! При желании их можно достать, протереть и снова прилепить. Стало слишком светло для ночи. Луна нацелила свой бледный глаз на металлические черные кресты. Кресты стояли друг от друга на приличном расстоянии, образуя пустырь в виде равностороннего треугольника. Виктор пошел на свет. Тут же возникла мраморная плита, на которой была четко выбита эпитафия:

«Кто же вздохнул у могилы,Чья облегчается грудь?Скорбную душу помилуй,Господи! Дай отдохнуть».

Эти стихи Блока, как молитву перед сном, повторял его отец. С памятника на него смотрела молодая девушка. Черно-белое фото под стеклом хорошо сохранилось. Виктор невольно залюбовался усопшей с редким именем Ядвига. Черты ее казались до боли родными. На плите вместо даты смерти и рождения было выбито: «Страшна не смерть в 17 лет – страшны твои мученья». Он огляделся. Уцелевшие могилки, словно гости в узкой прихожей, тесным кольцом окружили его. Даже здесь, в ином мире, они различались по статусу. На поблекших от времени фотографиях лица были растерянные, жалобные, а на каменных гравировках – наглые, требовательные. Виктор оцепенел. На него в упор уставился семейный портрет: мужчина с женщиной, а посередине – мальчик лет пяти. Все трое пялились на него цепко, по-волчьи. Особенно неприятен был ребенок с не по-детски злобным, худым, перекошенным лицом. Алчные взгляды мертвецов стали опасными. Сканируя движения долгожданного гостя, они корили его за то, что он еще имеет возможность видеть, слышать и чувствовать этот им уже недоступный мир. И опять он почувствовал себя беспомощным, как в том туннеле из кривых деревьев, где он плутал и звал мать.

Неожиданно черно-белый портрет Ядвиги стал цветным. Виктор в изумлении наблюдал, как заблестели зеленые глаза, золотом вспыхнули волосы и как заиграла огнями диадема! Ядвига улыбнулась. Красный рот со стекающими капельками крови, оскалившись, оголил длинные зубы. Виктор отпрянул, но затем, решив, что это дождь изуродовал милое личико, потянулся смахнуть набежавшие капли с фотографии. Внезапно земля под ним стала расходиться, мягкая, словно пух, она затягивала его в свои недра. Виктор в отчаянии попытался закричать, но только и смог что выпустить воздух из гортани. Луна перестала освещать кладбище. Лишь светлячки, поблескивая глазами усопших, разрезали кромешную тьму.

Слышались удовлетворенные стоны… Довольные близостью живой плоти мертвые сущности издавали урчащие звуки. Так кошки благодарят хозяев за их тепло и уют.

– Если бы не суслик, сосед мой, то все! Нет человека – нет проблем! – миролюбиво ворчал Максим, вытаскивая товарища из обвалившейся могилы.

Осветив участок кладбища огромным фонарем, он быстренько успокоил похотливых мертвяков. От него шли импульсы такой силы, что Виктор не выдержал и разревелся. И рыдал, как дитя, которое было потеряно, а затем найдено беспечными родителями в супермаркете.

– Айда ко мне! Ты весь в крови. Шугуровка разлилась, моста почти не видно, – поторопил Старцев.

Виктор вздрогнул, показалось, что он слышал эту фразу много раз. Перепачканный могильной землей, истерзанный и растерянный, Незнамов больше походил на бомжа, нежели на жениха богатой невесты.

– Имей в виду, никаких вопросов! Хочешь найти Риту – дерзай! Дорогу в усадьбу ты знаешь! – категорично предупредил Максим, когда они зашли в квартиру. Однако вкрадчиво напомнил, что на третьем этаже из-за ремонта все комнаты открыты и что уже завтра Маргуша будет блистать на свадьбе, но, увы, без Виктора. – Можешь переодеться во что-нибудь стремное, вроде как ты штукатур-маляр, – не удержался Максим и съюморил. И тут же подсказал, что с тыла решеток на окнах точно нет.

Виктор окончательно пришел в себя и еще острее почувствовал боль в ноге, из рваной раны которой сочилась кровь. Максим заботился о нем. Подобрал более или менее подходящую по размеру одежду, обработал порез, плеснул водки, разложил раскладушку и дал ценный совет, как отомстить Ритке. Виктор глотнул спиртного и начал изливать душу:

– Эта дрянь Шувалова чуть не раздавила меня своим пошлым «ягуаром», а когда выскочила из него, то сразила меня своей дикой шубой. Я таких шуб, нереального баклажанного цвета, лохматых, никогда не видел. Потом охала, причитала: «С вами все в порядке, вы не ушиблись?» – и тут же отдалась на заднем сиденье. Мы трахались с ней даже в театре, в подсобке! На шубе! И в моей квартире… на полу… диван бы не выдержал… И, наконец, я поимел Маргушу в ее родовом гнезде. Самовлюбленный осел! Эти три месяца промелькнули, словно один испорченный день, – корил себя он. – Я даже не пытался запомнить хоть одно лицо ее многочисленных родственников. Мне не пришло в голову спросить, где находится ее городская квартира. Я влюбился в дом, в машину и не разглядел человека.

Виктор, измучив себя окончательно, уже было задремал, но рана, неосторожно задетая им, снова заныла. Он громко и зло закричал: «Ритка с этим ублюдком!»

В памяти возникла наглая физиономия нового жениха. Передернуло, но он с надеждой подумал: «А если это старые кадры шоу? – и обрадовался. Но дата назначенного представления снова вогнала в уныние. – Я знаю, что делать! Там же были еще девицы! Как их, черт побери, имена? Ну конечно! Мила и Лиля…»

– Макс, ты взял их номера? – не теряя надежды, как в бреду повторял бедолага. Но Максим уже спал, и Виктору пришлось вновь погрузиться в прошлое.

Припомнился случай: он в строгом костюме вышагивает по театру оперы и балета под руку с великолепной Маргушей. От ее наряда люди в изумлении сворачивают шеи. В ботфортах, в неимоверно короткой кожаной юбке и в соболином манто, накинутом на голые плечи, она выглядит вызывающе пошло. Билеты в театр ему всучили на работе, и он знал, что встретит там своих сослуживцев. Первой, кто их увидел, была жена его начальника. Несчастная подавилась бутербродом, наблюдая, как Рита, закинув ногу за ногу, нагло ухмыляясь, требует в театральном буфете шампанского, устриц и икры. Субтильный босс и его необъятная женушка, демонстративно громко отодвинув стулья, незамедлительно ретируются. Рита, будто преследуя их, вновь и вновь оказывается возле толстухи. Супруга шефа в обтягивающем ее волнообразный стан ярко-желтом платье, явно не выдержав конкуренции, в гневе покидает театр. За колышущимися формами жены семенит хиленький муженек и, низко опустив голову, виновато улыбается.

Виктор, ликуя, чувствовал себя в тот момент победителем. Однако через месяц злопамятный начальник лишит его квартальной премии.

Воспаленный мозг Виктора упорно не хотел отдыхать, сон не цеплял. В памяти всплывали странные разговоры то с родителями, то с Шуваловой.

– Ты хоть что-нибудь помнишь о папе с мамой? Когда тебя спихнули в детдом – в десять лет?

В голосе Риты было столько боли, что Виктор не обиделся, а стал рассказывать.

– Как-то отец впился глазами в мою физиономию. Он так долго изучал мои черты, словно ждал разгадки какой-то тайны. В общем-то, батя был добрым человеком и мучился с моей мамой. Она или закатывала истерики и крушила посуду, или громко смеялась. Мы страдали от ее темперамента. А еще она не любила зеркала. Да, точно, у нас не было дома ни одного зеркала… Вернее, одно было, с трещиной, закрытое простыней. Кажется, что только от ее взгляда все разбивалось… Мне было хорошо, когда она неизвестно куда исчезала. Мы с отцом удобно располагались за письменным столом, вооружались ручками и начинали сочинять стихи.

После слов про стихи на лице Риты появилась ухмылка.

– Не смейся! Они у него не всегда попадали в рифму, но были искренними. Мама ругала его за это и говорила, что все поэты – шизофреники. Мы рифмовали, получался бред, но нам было весело. Потом на этот бред придумывали мелодию или заимствовали уже известную музыку и пели. Если, конечно, наш ор можно было назвать пением. Одну такую нелепицу я помню, потому что она наполовину моя. Хочешь, исполню? – спросил Виктор. И, не дождавшись ответа, уныло затянул:

– Кошка гуляет себе по дорожке,Мягко ступают легкие ножки.Хитрое утро стучится в окно,Где же ты бродишь, счастье мое?Дай ответ, подскажи, как мне жить:Надуть паруса и подальше уплыть?Огромные черные воды манят,Но страшно – и кошка нырнула в кровать…

– Забавно! А про любовь он писал?

– Да, он посвящал маме стихи, что-то про море и волны: и вышла она вся в пене морской, а я чуть живой… с тоской… А вот еще одно! Это на Новый год отец сочинил. – Виктор задумался, сморщил лоб и победно зачитал наизусть:

– Весело, беспечно снег, танцуя в небе,Застилает улиц серые панели.Злой мороз рисует смелые узорыИ кует навеки реки и озера.Лишь твои ботинки грубо мнут снежинкиИ ломают дивные зимние картинки.Что же ты не ценишь, как они красивы?Почему не видишь, что они ранимы?Россыпью брильянтов снег осыпал город,И на миг забыл я, что тот вид мне дорог.

– Твой отец действительно страдал, ведь его сломали, – внимательно выслушав стихи доморощенного поэта, грустно подметила Рита. – А как выглядела твоя мама?

Она часто задавала ему этот вопрос. И он, будто оправдываясь, объяснял, что родительница его была очень красива, но лицо ее, словно в тумане, растворилось, и остался от мамы лишь облик.

– А ты знаешь, что мой отец спас город от катастрофы и погиб как герой! – однажды не выдержал он. – А мама… Она болела и умерла! Меня никто не спихивал в детдом! Они меня любили!

Виктор хорошо помнил, как оказался в туберкулезном санатории и как из одних казенных стен попал в другие – уже на долгие годы. Мертвыми родителей он не видел, а про героический поступок отца, будучи уже взрослым, узнал в подъезде от вечно пьяного соседа.

Рита же, рассматривая свои пальцы с безупречным маникюром, сказала, что она ненавидит кольца, перстни и никогда не будет носить их. Даже обручальное кольцо тут же снимет. Потом спросила, как звали его маму. Он ответил, и девушка странно себя повела. Она начала истерично смеяться. В тот день она много курила, не закидывала ногу на ногу, показывая нижнее белье… И все повторяла: «Это возмездие».

* * *

– Мамочка, котенок болен! Посмотри, какой он худой и голодный… Можно он поживет у нас… пока не поправится? Я потом его куда-нибудь отнесу… Ну можно хоть денек он у нас поживет, он же сирота, – канючил Витя, пряча за курточкой мокрое, тощее, больное животное. У котенка не было сил издавать звуки. Он умирал! Скорее всего, его на велосипеде переехал злой сосед. Жизнь еще теплилась в тонкой шкурке серенького существа, и Витя отважился посмотреть маме в лицо. Но та, сразив сына взглядом, уходящим вдаль, хладнокровно ответила:

– Ты испортил новую куртку!

В ледяных непроницаемых глазах ее он сумел прочесть жестокий вердикт: смертный приговор котенку, копошившемуся рядом с его сердечком. Ребенок знал, что его матушку вредные соседки прозвали немецкой овчаркой.

На день рождения Вити были приглашены ребята из приличных семей, и он, невыносимо скучая, смотрел в окно. Там, в пыльном дворе, его друзья гоняли мяч.

Праздничный стол ломился от заманчивых и на то время дефицитных продуктов: в блестящей обертке сверкало детское шампанское, горкой высились солнечные апельсины и всех сортов – от приторно-шоколадных до кисло-сосательных – конфеты. Огромный торт, облитый черным кремом и украшенный аппетитными масляными розочками, был апогеем пиршества. С прилизанными волосами, в одинаковых белых носочках мальчики скромно сидели на диване и украдкой поглядывали на соблазнительные лакомства. Дети боялись дотронуться до угощений: мать именинника, громко расхаживая по комнате, пыхала злобой. Они, то ли от страха перед яркой женщиной, то ли оттого, что перед ними по центру стены висела картина с гнетущим сюжетом, боялись поднять глаза и только стыдливо разглядывали свои беленькие носочки.

Витю ждал богатый подарок – машина. Словно в назидание, она должна была появиться в конце праздника. Огненно-красная, неимоверно большая, с открывающимися дверцами. В ее кабине уже сидел человечек и держал руль.

Ночью Витя сломал игрушку. Он безжалостно скинул машину и человечка с лоджии. Ведь там, на жестком асфальте, распласталось тело его бедного котенка.

Соловьиная трель, раскаты первой грозы, грохот лихого мотоцикла слились в одну мелодию. Мелодию наступающего лета.

Утро, брызнув в окно ярким светом, проявило убогость холостяцкой обстановки. Максим, лежа на спине с широко раскинутыми мускулистыми руками, крепко спал. Мощная лохматая его грудь, высоко приподымаясь, издавала рычание, и в этот момент он напоминал медведя. Медведя большого и доброго.

«Не может он быть предателем, мы с рождения вместе, и даже когда я был в детском доме, Макс помнил меня и хранил наши общие тайны», – твердил Виктор, тихонько закрывая за собой дверь.

Город постепенно оживал. Мягкое прикосновение солнечных лучей внушало оптимизм. Хотелось все забыть и жить дальше – работать и никому не завидовать. Проезжающая иномарка со всей дури окатила Виктора грязной водой из лужи. «Я буду с деньгами!» – манящая сладкая жизнь снова нарисовались в его мечтах. Да и Старцев подкинул идею: «Проберись в загородный дом во время свадьбы и шантажируй Ритку, тем более компромат у тебя на нее имеется. Спектакль, который устроила эта мошенница, закончится. Все узнают правду о том, как развлекается Маргуша. Ради подписчиков в инсте Шувалова готова на преступление. Мой долг – помочь другу! Я приглашен на церемонию. Ты мне дай сигнал. Напиши СМС со словом “беда”. Вместе мы ее выведем на чистую воду».

Незнамов, окончательно все обдумав, решил действовать. Ранним утром соседка увидела Витеньку. Отдавая запасной длинный ключ, не решилась спросить, что случилось с мирным, тихим парнем. Оказавшись в квартире, Виктор скинул с себя огромную одежду Максима, поменял повязку. Обработал рану одеколоном, чертыхнулся, что не обзавелся зеленкой, выпил холодной воды прямо из-под крана, прежде такого себе не позволяя, и поставил телефон на зарядку. «Я зол и сосредоточен, мои мысли больше не прыгают! Я знаю, что меня ждет впереди!» Упорно работая над собой, старался не злиться на не пожелавшие шнуроваться кроссовки, на спадающие с нервного тела собственные спортивные штаны и на муху, опять с грохотом пролетающую мимо.

Пришлось ему тащиться в ржавый гараж, где вот уже три месяца, как томится его автомобиль. И вот он снова держит руль машины, которой предательски стесняется. «Лохи и неудачники сидят за рулем “рено”! Лучше уж ходить пешком», – так совсем недавно Виктор, когда его высокомерие зашкаливало, извращался в адрес «француженки».

Мелькали дорожные знаки, и он, как послушный ученик, выполнял все указания: не обгонял лихие машины, не подрезал, не выезжал на встречку, не превышал скорость. «Ло-ганша» величественно двигалась по трассе, лишь иногда от ударной волны бедняжка кренилась набок.

«Я ненавижу вас всех, катитесь ко всем чертям!» – злобствовал Виктор. В кармане его штанов разместился изящный дамский пистолет. Давно ему пришлось стащить его у Риты. Оправдывая свой поступок тем, что импульсивный характер девушки мог привести к печальным последствиям, опасную игрушку держал у себя.

Он уже знал, каким образом проберется в дом. С тыльной стороны здания стояла топь, поэтому камеры слежения там не установили. Правда, весной болото снова превращалось в романтичное озеро. «Не дури! Холодно!» – возмущался он, когда видел, что Ритка лезет в ледяную воду «Офелию» изображать. Таинственно смотрелись на фоне строгих камышей, причудливых кувшинок, мелкой ряски черные волосы и рыжие глаза Шуваловой.

«Машину придется оставить на обочине, пройти лесом, – Виктор вынашивал план мести. – Я затащу эту дуру куда-нибудь и покажу ей наш порнофильм!» Рита любила свое тело. Она постоянно делала селфи и мучила просьбами: «Щелкни последний раз!» Так как ей казалось, что ее тело неидеально, она требовала фотографировать себя частями. Бесконечно щелкая пышную силиконовую грудь, накачанную попку, мышцы плоского живота и красиво выбритый лобок, Виктор в те моменты ненавидел ее прелести. Рита же, выбирая один-два кадра – удачных, на ее взгляд, безжалостно удаляла все остальные. И снова, принимая причудливые позы в труднодоступных, экстремально опасных местах, пытала его.

Однажды Виктор в тайне от Риты установил камеру и записал их секс. Это было в ее доме. В ту ночь Рита превзошла саму себя: развратная, страстная, она вытворяла такое, чему бы мог позавидовать режиссер крутого порнофильма. Хотя сам Виктор немного оплошал. Он долго не мог расслабиться. Ему все время казалось, что за ними наблюдают. Может, его холодность и завела Риту. Она, как голодная хищница, рычала, выпускала когти и царапала ему спину…

Надо сказать, что Виктор любил подмечать всякие незначительные мелочи. Скорее всего, потому что собирал марки и часами сидел с лупой, но может, все гораздо сложнее и глубже. В детском доме с ним никто не дружил из-за его гордого, замкнутого характера. Все восемь лет Незнамов Витя презирал воспитанников – ребят из неблагополучных семей или отказников в роддоме. Ему казалось, что похожи эти дети на зверюшек, с бегающими глазками и злобными ухмылками. Был у них мальчик по фамилии Пересунько, который козырял тем, что отец использовал его вместо пепельницы – тушил об него сигареты. На его теле, везде, даже на носу, были огромные оспинки – следы от ожогов. Другой ребенок бравировал жуткими шрамами от побоев, был и такой, которого чуть в печке не сожгли. Одних не кормили, вторых топили, третьих не замечали. Остальным детям хвастать было нечем: они не знали своих родителей. Лишь девочка Леночка нравилась Вите. Скорее всего, та была дурочкой, потому что всегда молчала и лишь грустно кивала головой. Когда Леночка чего-то боялась, то глаза ее расширялись и становились зелеными. Витя затаскивал малышку в кладовку и смотрел на изумрудное сияние. Про него же дети рассказывали байки, что, мол, скитался Незнамов по заброшенному туннелю неделю, а то и больше, питался летучими мышами и видел призраков. Витя, делая вид таинственного мученика, гордо молчал, хотя в кабинете у психолога ему приходилось придумывать разные небылицы, потому как он ничего об этом туннеле не помнил. Ему проще было общаться с предметами, что его окружали. В громкой от детских голосов столовой у него не было любимой чашки с голубой каемочкой и ложки, специальной, только для него, поэтому вещам, которые хоть и на короткий срок, но были лично его, он давал прозвища. Например, тумбочку за номером из многих цифр окрестил «пещерой», а кровать «норой». Монтируя камеру на стене в доме Шуваловой, Виктор по привычке посчитал все цветочки на обоях и проследил за линией орнамента. И когда в одиночестве решил насладиться самопальной порнухой, то видел не как Рита в оргазме корчится, а как орнамент в стене разрывается, образуя отверстие.

Оставив у обочины нелюбимую «логаншу», Виктор решительно направился в сторону леса. За его плечами болтался рюкзачок. Он положил в него маленький топорик, зная, что придется пробираться по непроходимому бурелому. Жаркий день сменил прохладное утро. Солнце разошлось не на шутку, да и подлое небо – без единого облачка, а воздух – без мимолетного дуновения спасительного ветерка. Но Виктора бил мелкий озноб. В его воспаленном мозгу вновь поселился страх. Страх, липкий, унизительный, как тогда в детстве: мать безуспешно пытается объяснить смысл арифметической задачки, а он, чмокая губами, бессмысленно смотрит в тетрадь. В отместку за глупость разъяренная родительница хватает его за мягкий из-за тоненьких волос затылок. Надавливая цепкими руками на узкую, словно огурец, голову, она больно и обидно стучит по столу его лбом. Учебники математики вместе с тетрадями, ручками и карандашами, нервно подпрыгивая в такт ударам головы об стол, падают на пол.

* * *

– Люда, умоляю, не убивай! – Что значит не убивай? Я не убийца, это сделают врачи.

У них, знаешь, такие длинные щипцы, и они ими детей кромсают, – издевалась она над мужем. – Этот жалкий эмбрион мне не нужен! И не пытайся быть похожим на Стаса!

– Я вполне собой доволен и не хочу быть им, – отвечал Михаил, виновато заглядывая жене в зеленые злые глаза.

– Тогда зачем ты украл его книгу? Разве твой плебейский умишко способен понять строки:

Да, я изведала все муки,Мечтала жадно о конце…

В роскошном месте, в овраге среди разросшихся деревьев, по пути к нефтяному заводу, маскировалось довольно крепкое здание. Сей дом был кирпичный, заштукатуренный, с широкими решетчатыми окнами и матовым витражом у парадного входа. И хоть стояло оно в трех километрах от трассы, найти его было нелегко, и кто-то участливо прибил вывеску: «Крематорий за поворотом».

Приемный покой гинекологического отделения заполнился до отказа. В длинную шеренгу растянулись измученные токсикозом бледные беременные. Кому повезло, те сидели на шатких посадочных местах, но многие, прислонясь к холодным стенам, понуро стояли. Женщины старались смотреть куда угодно: на обшарпанный пол, на подоконник с чахлым фикусом, на форточку – лишь бы не на дите с неотрезанной пуповиной. С плаката «Мама, не убивай!» отчаянно из утробы матери взывало оно.