Полная версия
Чёрная Сибирь
София Синицкая
Чёрная Сибирь
Роман
Основано на нереальных событиях
Мстить – грех, даже демонам…
Не мстить – прощать.
А. ГабышевТы – вспышка жаркого огняВо тьме моей Сибири чёрной!Ш. Бодлер. Полдневная песнь[1]* * *© ООО «Издательство К. Тублина», 2023
© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2023
© А. Веселов, обложка, 2023
Глава 1
Мальбрук в поход собрался…Старинная французская песенкаПрежде чем послужить траурным завтраком для одичавших, отощавших псов, гражданин Франции Гастон Мушабьер проделал недолгий, но насыщенный событиями путь из отчего дома в раздираемую войной Украину, в посёлок Сироткино, который, собственно, и стал конечным пунктом его земного существования.
Жена никак не препятствовала отъезду нашего героя, совершенно не возражала: «Пусть проветрится!» Он надоел ей хуже горькой редьки бездарными стихами и нытьём о высших целях и незадавшейся жизни. К тому же она не знала, что Гастон собирается стрелять, думала – волонтёрить будет, помогать беженцам.
Папаша, возможно, высказался бы против прямого вмешательства семьи Мушабьер в дела чужих, далёких, тем более – воюющих держав, но, к сожалению, давно приказал долго жить и покоился в фамильном склепе под мраморной плитой с красивым керамическим букетом за двести восемьдесят евро.
У Гастона были основания полагать, что мама поддержала бы его воинственный настрой – ей нравилось всё бурное, пламенное, страстное, но старухе перевалило за восемьдесят, корриду и энсьерро она смотрела исключительно в Ютубе, сердце шалило, правая нога опухла, хромала и не влезала в туфлю для фламенко. Сын решил её не беспокоить, не сказал, что едет на войну.
У Гастона были дети, он их баловал, никогда ими «всерьёз» не занимался, не загонял по вечерам в кровать, разрешал есть сладкое и солёное, сколько влезет. Воспитание ограничивалось совместным просмотром старых французских и диснеевских мультиков. Кудрявая Люси и долговязые горбоносые близнецы принимали папочку таким, какой он есть, – странным недотёпой, чмокали в губы, помогали искать носки, мобильный и ключи от машины.
Мушабьер служил в медиатеке: бездумно пялился в экран и перебирал бумажки. Он был совершенно не приспособлен к «работе» – постоянно опаздывал, запутывал, казалось бы, несложные дела, необходимость проявить инициативу вызывала общий паралич и клонила в сон. Ближайшие сотрудники относились к нему снисходительно, а директор называл дебилом и пришельцем из другой эпохи: Гастон принимал живое участие в исторических реконструкциях, по праздникам гулял в собственноручно сшитом костюме воина, с «почти настоящим» арбалетом. «Пё донэ, пё демандэ», – говорил про него директор, это значило «что с дурака взять».
С кем Гастон всегда был на одной волне, так это с дядюшкой Жо-Жо, папиным младшим братом. Даже после его безвременной кончины приходил на кладбище выпить и поговорить по душам. Перед отъездом на войну долго прощался с Жо-Жо, успел выжрать бутылку хереса и «заполировать» абсентом. Зелёные и красные стёклышки старого витража таинственно освещали распятия, пластмассовые и керамические цветы, памятные таблички: «Дорогому дедушке», «Любимой сестре», «Папе», «Бабушке», «Наша грусть бесконечна». Сложив тощее тело на ступеньках усыпальницы, Гастон вздремнул; приснилось, что спит в гамаке, а дядя, живой и весёлый, будит его, сильно раскачивая и выкрикивая прекрасные, но, увы, совершенно незапоминающиеся стихи. Было обидно. Подобное чувство досады охватывало Гастона, когда при пробуждении таяли вместе со сладкой грёзой и разлетались в дальние уголки Вселенной абрикосовые пироги и домашние паштеты. Гастону часто снилась еда: сыр, макароны, гирлянды колбас, варёный рубец, похожий на потемневший от времени свиток с таинственной надписью. У Гастона был хороший обмен веществ, как бы плотно ни ужинал – просыпался всегда голодным и очень много ел.
У окружающих прожорливость Гастона никак не вязалась с его обликом, вызывающим в памяти Дон Кихота или апостолов Эль Греко – длинных, анемичных, с вылупленными глазами. На сорокалетие друзья подарили Мушабьеру двухтомник Сервантеса 1869 года с иллюстрациями Доре. Отец Гастона был стопроцентный француз, а мать – испанка, последний цветок на засыхающей ветке старинного дворянского рода де Арбуэсов.
Дядюшка Жо-Жо внушил Гастону любовь к поэзии, крепким напиткам, печёным улиткам и лягушачьим лапкам, а также заразил душевным недугом под названием Чёрная Сибирь – опасным, как сибирская язва.
У дяди была жена – настоящая скво, он с ней познакомился на Аляске. Коренастая, неказистая, но чем-то очень привлекательная, с тусклым взглядом исподлобья и загадочной улыбкой. Дядюшка величал её Чёрной Сибирью, которую стащил у Бодлера. «Цветы зла» были его главной книгой, в разных изданиях – от ценных, старинных, сто лет назад разрезанных ножом до новых, с блестящей обложкой – валялись по дому. Жо-Жо называл Чёрной Сибирью всё плохое и депрессивное в своей жизни – не только бедную жену, но и похмелье, расстройство желудка, счета, которые нужно срочно оплачивать, ненастную погоду с ветром и мелким дождём, творческое и мужское бессилие.
В один прекрасный день покорная безответная скво вдруг бросила капризного супруга, сошлась с молодым учёным и уехала в Канаду. Жо-Жо очень страдал, выпивал и сочинял роман в стихах. Гастон по доброте душевной навещал его, старался поддержать, утешить. Вместе философствовали, читали вслух стихи и выпивали.
Всю женатую жизнь Жо-Жо обижал свою скво, говорил, что она недостаточно элегантна и чистоплотна и, вообще, от индейцев воняет – по вечерам поднимается звериный запах. Когда жена ушла, вдруг вспомнил, что ноги у неё были шёлковые, глаза как луна, ласки могли оживить мёртвого, обед подавала вовремя, кофе в постель приносила. Лишившись скво, дядюшка аккуратно по пятницам уходил в запой, декламировал «Проклятых поэтов» и взывал к телевизору, равнодушно бормочущему про аннексию Крыма, про талибов и погоду: «Вернись, идол! Подлечи истерзанную душеньку. Погладь рубашки! Обслужи, согрей и пожалей! Чёрная Сибирь! О, Чёрная Сибирь!»
Шло время, скво так и не вернулась, родила детей, в общем, нашла своё счастье. Дядюшка погружался в запои, депрессию, в Чёрную Сибирь и тянул туда сердобольного племянника, который охотно стал его собутыльником, чтобы разделить тоску.
«„Же маль д’этр муа!“[2] – вопил Жо-Жо за пару дней до смерти. – Брель, Верлен, Бодлер – мои друзья, мои кумиры. „Сердце тихо плачет, Словно дождик мелкий, Что же это значит, Если сердце плачет?“[3]». Лучшая табличка в семейном склепе была у дядюшки – от Гастона, большая, мраморная, со стихотворением:
Прохожий, помяни несчастного поэта,Что мог бы стать звездой, но канул в Лету.На кладбище нашёл он свой приют.Любимцу муз, жонглёру рифмздесь выпить не дают.«Поэт из меня никакущий – но от души», – бормотал племянник, выливая на табличку остаток абсента.
Дядюшка ушёл, но Чёрная Сибирь осталась – вросла лишайником в Гастона, пробирала до костей и потрохов. Он чувствовал себя не в своей тарелке, казалось, что в небесной мэрии ему предписали судьбу воина-победителя, а земная канцелярия душит мещанским бытом.
На музыкальном фестивале в Тулузе Гастон читал свой рэп про высшее предназначение. Публика хлопала вяло, все ждали выступление малорослого, но подающего большие надежды монстра бретонского фолк-метала в составе украинской группы. В баре Гастон познакомился со Славиком из Запорожья, нашли общий язык на сносном английском. Выли волынки, Гастон заказал на двоих бутылку виски и сковородку острых креветок, Славик ответил на любезность кусочком очень неплохого гашиша. В сортире у Гастона был приход, ему, растёкшемуся на унитазе, грезилось, что он раскланивается на сцене огромного театра и тысячи восторженных слушателей аплодируют его таланту. Рядом в кабинке спускали воду, её шум сливался в голове Гастона с овациями, всё гремело, словно Ниагарский водопад.
«Корномюз, корномюз»[4], – будто заклинание, повторял пьяный Славик, пытаясь запомнить важное слово.
Гастон и Славик подружились, встречались на рок-концертах и прочих культурных мероприятиях. Вместе выглядели забавно – Рыцарь печального образа и лысый силач в татуировках. У Славика была хорошенькая жена Олеся (ласково называл её Лесенкой), она работала в тулузском доме для престарелых и, похоже, содержала целиком и полностью своего мужа, во всяком случае, Гастон так и не понял, чем зарабатывает на жизнь новый друг, проводящий дни напролёт за кружкой пива и карманной философской энциклопедией.
Гастон не говорил Славику про свои душевные проблемы и Чёрную Сибирь, зато произвёл большое впечатление рассказом про испанского деда – офицера Голубой дивизии, который сгинул в 1942 году в новгородском болоте.
Весной, когда российские танки заездили по Украине, Славик сказал Гастону, что самое время «отправиться в кораль сводить счёты», «воздать азиатским ордам за смерть благородного дона». Сам с Олесей вернулся на родину мстить за бабушку: она погибла. Послал французскому другу фотографии дыры в стене, розовой занавесочки на выбитом окне, уцелевших банок с огурцами, свежей могилы под деревом и расстроенной физиономии дедушки.
Вскоре Гастон получил ещё серию фоток в Ватсапе: под цветущей яблоней уже две могилки, Славик на развалинах деревенского дома готовит борщ в печке, которая, словно в сказке, одиноко стоит под открытым небом, люди в касках едят этот борщ, Олеся с санитарной сумкой через плечо скалит белые зубы, комментарий: «Ничего орда нам не сделает, так победим орду».
Гастону страшно захотелось стать героем, отведать жгучего борща в романтической обстановке, прямо живот свело. Он отправил Славику проникновенное письмо, прошёл подготовительные курсы по стрельбе и первой медицинской помощи и в начале лета уже ковырял в носу и разговаривал сам с собой на руинах сельца Фёдоровка, в десяти минутах от линии соприкосновения с врагом.
Отряд, в котором воевал Славик, состоял из людей самых разных – своим обликом и характером они, казалось, были несовместимы, но, слившись в единый боевой организм, прекрасно уживались и дополняли друг друга, примерно как моллюски, колбаса, креветки и куриные ноги в паэлье. Кроме профессиональных военных, там были: толстый пожарный, щуплый плиточник, продавец надувных лодок, аптекарь, учитель, студент, врач-гинеколог Илья Григорьевич, диджей из сельского клуба, депутат, фермер, инженер, два художника, несколько пенсионеров и прочие идейно мотивированные и патриотически настроенные граждане.
Бойцы теробороны без восторга встретили Гастона. Им, измотанным кровопролитным противостоянием наступающим силам РФ и ДНР, нужны были Рембо и Терминатор, а не Рыцарь печального образа. Требовалась подмога в лице какого-нибудь опытного инструктора, а не этой «глисты в скафандре», как выразился школьный учитель и по совместительству командир отряда Сергей Иванович Кондратюк. В натовском бронежилете четвёртого класса защиты и слишком большой каске на вытянутой, как баклажан, голове Гастон смотрелся странно, нелепо. Однако он неплохо и с удовольствием стрелял, ловко прятался за камешком, за былинкой, почти сливался с землёй.
– Я в него верю! – говорил ребятам небритый осунувшийся Славик. – Скоро мы увидим Гастона в действии. Думаю, из него получится отличный диверсант. Он весь в испанского дедушку, аристократа, героя Гражданской войны. Гастон, как его звали? Де Арбуз?
– Да. Антонио де Арбуэс.
– Честный католик, примерный семьянин, храбрый солдат и патриот, благородный до мозга костей, настоящий белый. Сталинский сокол в тридцать девятом сбросил бомбу на ихнюю усадьбу, де Арбуз отправился мстить за разорванных в клочья родителей, совершил множество подвигов, но не справился с советским климатом, замёрз. Видимо, водку пить не умел. Водку пить надо, тогда никакой мороз не страшен. А дедушка мог лишь вино. Гастон – герой нового поколения. Я никогда не видел, чтобы он разбавлял джин или виски. И потом у нас ведь тепло, лето. Осенью, в ноябре, будет победа. Гастон уложится до холодов, да, Гастон?
– Кто тебе сказал про ноябрь? – спросил Сергей Иванович, пригласив Славика в сторонку.
– По моим внутренним подсчётам. Интуиция.
– А по моим – нам скоро будет нечего есть. Ты видел, сколько жрёт твой француз или испанец, сколько в него влезает? Он вчера запихнул в себя четыре банки тушёнки, даже не грел её. Наши из вежливости ничего не сказали, неловко перед интуристом. Пусть отрабатывает!
– Как?
– Как-нибудь. Он за дедушку мстить пришёл? У нас тоже дедушки были героические, только с другой стороны.
– Не думаю, что дело в дедушке. Просто он мой друг. Решил прийти на помощь. Что такого?
По недовольным взглядам и ворчанию камрадов Гастон понял, что слишком много ест, однако умерить количество суточно потребляемых калорий был не в силах. В момент затишья из тенистой фёдоровской рощи, в которой укрывались бойцы, француз пополз в поля, за огороды, в сторону озерца и разрушенной церкви. К вечеру вернулся с набитым термомешком.
– Гастон, кес ке се? Что там у тебя, друг? – спросил Славик.
– Ан врэ делис, мон ами, настоящая вкуснятина.
Гастон выпросил подсолнечного масла, отошёл за разбитые дома, нарыл среди груды пёстрого мусора книгу, покоцанный, но вроде живой велосипед с детским сиденьем, противни, эмалированный тазик, подстаканник с мчащейся тройкой, развёл костерок и приготовил ужин на весь отряд: улитки и лягушачьи лапки – румяные, чинно сложенные, словно нежные ручки кумушки на полной груди, и посыпанные петрушкой.
При виде этого угощения Сергей Иванович и прочие бойцы чуть не проблевались. Славик составил компанию французу – палочкой выковыривали улиток из домиков, обсасывали косточки царевны-лягушки, запивали водкой. За полуобрушенной стеной, где догорал костерок, был прилёт – видимо, заметили дым.
Глава 2
…Сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская.
Н. В. Гоголь– Цибуля.
– Лук, разумеется.
– Так. Черевики.
– Башмаки.
– Зачёт. Варенуха.
– Водка.
– Совершенно верно. Варёная водка с пряностями.
– Чумаки.
– Челночники. Купцы? Торговцы?
– «Малороссияне, едущие за солью и рыбою, обыкновенно в Крым».
С растрёпанным Гоголем 1968 года Славик учил собратьев по оружию старым словам, приводимым пасечником Рудым Панько в предисловии к «Вечерам».
– Гаман.
– Хрен его знает.
– «Род бумажника, где держат огниво, кремень, губку, табак, а иногда и деньги». Гастон, «паляница» – это хлеб. Скажи «паляница»! Молодец, почти, почти. «Буряк»! Да не «бурят», а «буряк». Дадим тебе украинское гражданство. «Героям слава!» Да не «сало», а «слава».
Француз смеялся, учил новые непроизносимые слова, его тянуло на развалины, нашёл ещё крем для бритья и целый стакан для подстаканника.
– Гастон, не ходи туда, рест ля, не светись, шер ами, и нас не пали. И не балуйся с огнём. Готовим на свечах, чтобы без дыма. Мы – призраки, сидим в засаде, нас нет.
Кондратюк ворчал, что настало время отправить шаромыжника на задание – глистой проползти в оккупированное Сироткино, посмотреть, откуда стреляют, для наводки отправить геолокацию вражеского подразделения, запустить сигнальную ракету или тупо посветить фонариком.
– «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить…» Не до шуток, Николай Васильевич. – Слюня палец с мордой козла, выбитой на фаланге, Славик листал книжку. – «…Кони вихрем, спицы в колёсах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход! и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух». Артиллерия сверлит, Николай Васильевич. Наша артиллерия! Что дальше… Не так ли и ты, Киевская Русь, что бойкая необгонимая тройка, несёшься? «Не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение?»
– Это наши «джавелины», Николай Васильевич! – подал голос сонный Кондратюк. – Молотят орков.
– Серёга, а что бы сейчас Гоголь сделал?
– В Италию уехал.
– Правильно, пускай пока в Риме сидит, третий том пишет. Гастон, ты читал «Мёртвые души»?
– Я слушал передачу, но всё забыл. «Тараса Бульбу» читал.
– Ну, значит, в теме.
– Я и Достоевского читал.
– Это не наш союзник.
– Почему?
– Империалист.
– Вы тоже империалисты.
– В смысле?
– Вам важна территориальная целостность Украины?
– Что за вопрос.
– Национальное самосознание?
– Естественно.
– Тогда вы империалисты. Как Достоевский.
– Достоевский поляков душил.
– А вы у Гоголя что делали? Друг, ты на каком языке с товарищами говоришь? Почему объяснял украинские слова?
– Потому что мы говорим по-русски, и, наверно, это не есть хорошо. Надо знать украинский, даже непонятный, девятнадцатого века.
– Чем вы отличаетесь от русских?
– Всем, Гастон, абсолютно всем. И не от русских. От рашистов! Мы: я, Серёга да почти все, кого ты здесь видишь, – русские. Киевские русские. То есть настоящие. А они не русские, они рашисты, мокша и орда.
– «Мокша» – это кто?
– Мокша, мордва, чудь белоглазая. Дикие племена. Зародились на финских болотах. Из ядовитых испарений. К нам, славянам, не имеют никакого отношения. Но лезут в русичи. А ведь это мы – русичи. Они – духи болотные, кикиморы, блуждающие огни. Выморочные. Вообще не люди.
– У меня был финский инструктор по стрельбе Пекка Макконен, серьёзный человек.
– Я не хотел обижать финнов. Мало ли что у них на болотах завелось. Они действительно тут ни при чём.
– Славик, ты опасно рассуждаешь.
– Да, и свастончик у меня на запястье. Гастон, я шучу. Мне хочется всех уважать, но не получается. Я бабусю потерял. За жену переживаю. Теперь, как Дракула у Стокера, кровью готов заливать моё несчастье.
– Где твоя Лесенка?
– Как обычно, возится со старухами. Мягкой силой перемещает в безопасное место. Хотя где сейчас безопасно? Старухи сопротивляются, цепляются за живность свою, за банки с вареньем. Смотри! – Славик показал селфи красавицы-жены за рулём микроавтобуса, забитого клетчатыми сумками, на фоне – взволнованная бабулька, чёрный кот, собачка и петух. – Я нервничаю, я, можно сказать, в ярости, так что отнесись ко мне снисходительно. Ты же знаешь, я добрый. Просто пытаюсь сказать, что мы по всем параметрам отличаемся от врага. Думаю, у тебя будет случай в этом убедиться. Что там дальше? «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ? Не даёт ответа». Мы несёмся к светлому будущему, я так считаю. «…Косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства». Ливерная колбаса пусть посторанивается, все эти Шольцы. Скоро Украина будет главной страной в Европе, светом в мировом окошке.
Закрыв книжку, Славик задумался. В камышах стояла луна, выли собаки, погромыхивало.
Сквозь дрёму Гастон услышал всхлипы и матерное шипение.
– Славик?
– Мы для них мёртвые души. Не имеем права на существование. Они говорят, что наше государство выдумано, и не Господом Богом, Гастон, а большевиками, Хрущёвым и Ельциным. А мы уже всему миру доказали, что Украина – это сверхгосударство, не просто территория, земля, святая для нас земля, но некая высшая идея и даже философская величина.
– Так я и говорю, что вы как русские имперцы.
– Гастон, ты за путиноидов или за своего дедушку?
– За дедушку.
– Правильно. Гнилую русню уважать не за что. Они называют Украину недогосударством. Ну-ну. Дело в том, что у них государство – большой мыльный пузырь, который оторвался от земли. Государство есть, а страны нет, она где-то там, далеко осталась. Они страну свою потеряли. Страна – это люди. Где их люди, где народ с его волей, с его открытыми глазами? Нету. А у нас всё сварено без дефектов и клеймом божественного сварщика промаркировано. Надо от мокши откреститься. У меня козёл выбит и «волчий крюк», мощная защита от оборотней, но вообще-то я православный христианин. На орков – дунуть и плюнуть. Они рабы и разрушители, выросли как белена за гаражом. Всё советское – боль и патология. Чудики, совки. Нас с ними ничего не связывает. Но есть одна проблема.
– Какая?
– Существенная. Подрывная деятельность «Союзмультфильма» и Одесской киностудии. Ты «Маугли» читал?
– Это русский писатель?
– С тобой всё ясно. Рассказ Киплинга не так прекрасен, как советский мультик. Меня сделали питон Каа и пантера Багира. Без них я был бы не я. «„Так они называли меня жёлтой рыбой?..“ – „Да! Да! И ещё червяком! Земляным червяком!“». Бессмысленно переводить на английский, ты всё равно не поймёшь. Моё поколение выросло на советских мультфильмах, как теперь выдавить из себя Акелу? А «Остров сокровищ»? «„Там, у бушприта, из воды вынырнул морской дьявол…“ Через полчаса Сэнди помер. А море сразу успокоилось». Роман Стивенсона замечательный, но советский фильм – просто шедевр. Племянников сделали «Ёжик в тумане» и «Простоквашино». Сестра им всё это с рождения показывала. Близнецы. Кусаться начали, решила отнять от груди, они орали. Знаешь, кто спас? Капитан Врунгель. Поставила им нон-стоп все серии. И подсунула жареную сосиску. Это отличный мультик. Они про материнскую грудь забыли, через день стали куриную ногу грызть. Их первая любимая песня не колыбельная какая-нибудь, а «Постоянно пьём „Чинзано“, Постоянно сыто-пьяно». Как ты это на украинский переведёшь? Никак. «Тайна третьей планеты» – это очень круто. А Штирлиц? А «Щит и меч»? Я Любшину и Тихонову всем обязан. И Золотухину. «Бумбараш» меня в детстве поразил. А «Белое солнце пустыни»? А Жеглов с Шараповым? Иду воевать с руснёй, а в душе играет музыка Артемьева, ты же фанат Тарковского, я знаю… «Мосфильм» с «Ленфильмом» как в душе своей отменить? Мы с бабусей смотрели «Москва слезам не верит» и ели молочный кисель. Грецкий орех выше крыши и жёлтая черешня, самая сладкая. Москва бабусю осколками посекла.
– Мне очень жаль твою бабушку. Не совсем понятно про кино и мультфильмы. Но это у тебя личное, твоя травма, не буду комментировать.
– Не комментируй. Что ты можешь понять? Я не знаю, на каких ты стихах рос. Вот я – на советских, и как мне их забыть? А надо забыть, всё советское несло нам горе, но вот это, моё любимое, я тебе по-русски прочитаю, про девочку, которой не спится. Знаю, что ты поэт, я не могу оценить твои стихи, но верю, что они хорошие, вот и ты поверь мне на слово – это удивительная поэзия, образы, врастающие в сознание ребёнка:
Ветры к югу повернули,В переулках – ни души.Сонно на реке АмуреШевельнулись камыши,Тонкие качнулись травы,Лес как вкопанный стоит…У далёкойУ заставыЧасовой в лесу не спит.Он стоит,Над ним зарницы,Он глядит на облака:Над его ружьём границуПереходят облака.На зверей они похожи,Только их нельзя поймать…Спи. Тебя не потревожат,Ты спокойно можешь спать[5].Мне это дед читал. Я представлял себе волков, бегущих по небу, и защитника – советского часового. Это был мой главный воображаемый друг. А весной советский часовой угробил бабусю, дед от горя умер. Это ужасное предательство, не знаю, как с этим жить. Часовой занял огневую позицию на Воробьиной горе и целится в нас. Подожди, отолью. Главное, с мысли не сбиться.
Славик пошёл в кусты. Гастон смотрел на ветки акаций, волнующихся в ночном небе, и вспоминал сухую природу Лангедока: «У нас нет этой трогательной нежности – только колючки, сосновые иголки или тёмная зелень платанов».
Вернулся Славик, на ходу застёгивая штаны.
– Наша молодёжь понимает, что французом, уж ты прости меня, Гастон, или немцем можно родиться, а украинцем надо стать. Мы особый народ, особая нация, именно сейчас мы выковываем себя как этнос на глазах у всего изумлённого мира. Только вот проблема с языком. Не все говорят по-украински. Мои племянники выросли на советских мультиках, впитали «великий и могучий» во младенчестве. Стали подростками, и тут русский язык в них вбил окончательно Оксимирон. Они не мыслят себя без русского рэпа. Я понимаю, что Оксимирон топит за Украину, спасибо ему, но вот русский… Пел бы по-английски. Хотя он поэт, ему, наверно, важны все эти русские рифмы, ассонансы, аллитерации. Талантливый парень. Ты слушал Оксимирона? Прости, перевести его не смогу. Вот у него интересное, в этих словах я слышу что-то важное о становлении нации:
Те, кто в серости выросли,Яркими снами, таинственным вирусомМечены с юности – эти родимые пятнаЭтнической чисткой не вывести[6].Не могу точно сказать, кого имел в виду Мирон, но, мне кажется, это про нас, про украинцев. «Инакость не выкосить, накоси-выкуси». И ещё мне нравится про связь времён:
Городской сумасшедший,Непрошеный гость из эпохи, лет стокак прошедшей,Под рубищем, ветошью будущим дервишамВ тубусе спешно несущий депешу…[7]В общем, проблема с русским языком, в наших головах его непросто упразднить. Одними словами думаем с москалями, это же неправильно.
