Обилие образов лилий

Он подошел к её столику держа в руках свою ещё недопитую чашку кофе, когда она перестала смеяться он произнес: «Привет, я Ричи».

– А меня зовут Хлои. Присаживайся, – она жестом указала напротив себя, на бордовый диванчик, обитый кожей. Он сел.

Они сидели в метре друг напротив друга, на удобных диванчиках, «Они вкусно пахнет», – думал он, от неё доносился едва слышимый запах мёда вперемешку с пряными лилиями, запах сладкий и экзотический, обоюдоострый, с одной стороны – напоминавший дом, облепиховый чай со сладкими пряниками и уют, с другой же – сулящий приключения, – просторные луга с картинок в книжках про рыцарей, по которым он так хотел побегать, когда был мальчишкой, – запах свободы, но и неминуемой опасности, таким был её запах, мёд с пряными лилиями. С них можно было рисовать картину, он и она – Адам и Ева, встретившиеся в шаблонном кафетерии с бордовыми кожаными диванчиками, прямоугольными белыми столиками, с привлекательной официанткой которая шастала мимо сидящих клиентов с бесперебойно как по волшебству пополняющимся стеклянными кофейником, – так пополняются кубки вином у префектов, незаметно для посторонних глаз, незаметно для глаз и самого префекта, отличительная черта утонченных слуг, они имеют сосуды, наполненные с точно высчитанной пропорцией вина с водой, другие же, отличные от этих слуг, слоняются у стола, от одного должностного лица к другому, тем самым докучая, раздражая их, и навлекая на себя их праведный гнев. Кассирша была менее привлекательнее официантки, она старше, полнее, но с милым личиком и неизменной, угодливой улыбкой, она стояла за красной гладкой лакированной стойкой и встречала каждого клиента или клиентку, входивших в кафетерий, звон маленьких колокольчиков, висящих над дверью – был для нее боевым горном, а услужливая улыбка и вежливость – мечом и щитом. Вот официантка подошла к Ричи и Хлои, на её выдающейся груди – тщательно скрытой белой рубашкой – приколот бейджик с надписью «Нэнси»: «Ещё кофе?», – сказала она безразличным тоном, «Да, пожалуйста», – любезно ответил Ричи. Она наполнила обе чашки и медленно, лениво удалилась.

– Ну что ж, Ричи, так как тебе не удалось проделать взглядом дыру в моей голове, скажи мне, почему ты так пристально на меня смотрел?

– Ответ слишком прозаичен, я думаю ты слышишь такие комплименты по несколько раз на дню, я смотрел на тебя, потому что ты невероятно красивая, – он смотрел ей в глаза и говорил уверенным голосом.

– Вовсе нет, незнакомцам не пристало отвешивать мне такие банальные комплименты, но спасибо, ценю прямоту и честность, – она склонила голову как бы в поклоне, а на лице её виднелась довольная улыбка.

– Позволь угостить тебя кофе, – он обронил эту фразу машинально, и сразу понял, что облажался, Нэнси ведь уже налила кофе, «Вот придурок, она уже согласилась выпить со мной», – пронеслось у него, он так нервничал из-за девушки впервые, столкнулся с теми чувствами, из-за которых учащается ритм сердца, на ладошках появляется испарина, в желудке чувство постоянной щекотки, будто ты проглотил мелкое перо, а изо рта вылетает всякая чушь вместо красивых, юстированных предложений. Уголки её рта едва заметно скакнули.

– Буду рада. Спасибо, – она ему подыграла, подняла чашку, подула, сделала глоток, поставила на стол. Все эти движения произошли за секунду, но этого хватило Ричи чтобы опомниться.

– Почему ты рассмеялась, когда я сидел за тем столиком?

– Ну знаешь, ты так бессовестно уставился на меня, что я решила тебя разыграть, подумала, что ты заслужил невинную издевку. Правда, я думала, что ты смутишься или решишь, что я не в своем уме. Но рассмеялась я из-за твоего выражения на лице, оно было такое, будто ты пытался решить сложную задачу по математике, или разобраться в бессмысленном философском трактате, вот и не удержалась.

– Ладно, признаю, уставился на тебя я и правда бессовестно, мы квиты – он улыбнулся – знакомство у нас получилось неординарное, привнесу в него заурядности, ты местная, из Йорка?

– Да, родилась тут и прожила двадцать лет, ты?

– Прибавь ещё два года и получится так же.

– Чем будешь платить за кофе?

– Честно заработанной зарплатой за вымученные новостные колонки и рекламные статьи оттуда, – он указал на газету, лежащую подле её чашки.

– Так ты редактор в газете? – она удивилась.

– Бери ниже, всего лишь копирайтер – уверенность вернулась к нему, когда они начали свободно разговаривать о обыденных вещах.

– Моя первая мысль была актер, или кто-нибудь из этой стези.

– Актер? – у него вырвался смешок. Он и подумать не мог, что его могут спутать с актером, моделью, или любым человеком мелькающем на страницах глянцевых журналов, хотя был хорош собой и даже очень. – Почему?

– Из-за внешности, дурачок, – она хихикнула. На щеках Ричи выступила краска, но он тут же подавил смущение сделав глоток горячего кофе, хотя, улыбку подавить он не смог, да и не хотел, ему было приятно услышать комплимент от Хлои, хоть он и едва её знал, скорее, не знал вообще.

***

– Ты дважды меня угостил, но так и не подошел, вот мой номер, – у их стола стояла девушка, которая прежде пила мартини на баре, на каблуках, в выразительно короткой юбке, белой майке с черной расстегнутой рубашкой поверх неё. Она с улыбкой протянула Нику кусочек листа с аккуратно выведенным чернилами номером. Ему потребовалось несколько секунд чтобы прийти в себя, переместиться из кафетерия на окраине Йорка с бордовыми диванчиками и официанткой Нэнси обратно в Фокс-Эн-Рэббит. Он взял её листочек, неуверенно улыбнулся и коротко кивнул. Она приподняла одну бровь, покатила глазами и застучала своими каблуками к выходу. Каждый раз, когда Эрик прерывал рассказ, или рассказ был прерван воздействием из вне, Ник проходил через удивительные метаморфозы, его душе, которая находилась ещё там, подле Ричи, приходилось пройти длинный путь, – сродни пути Одиссея, возвращавшегося на Итаку, – и вернуться домой; но не на остров, – к жене и уже повзрослевшему сыну, – а в тело Ника. Эрик вёл самый обычный рассказ о пока ещё заурядной жизни обычного парня, но делал он это по-особенному, он цеплял каждой фразой, каждым действием, Ник чувствовал это всем своим естеством. Когда он слушал Эрика, он был безличен, всего лишь слушатель, без души, так как она была далеко от него, в такие моменты он был олицетворением Анатмавады, вся его чувственность была в том кафетерии, тянулась к той ещё загадочной девушке по имени Хлои.

– Извини за это. Что было потом, в кафетерии? – спросил он, бессознательно комкая только что полученный листок в ладонях в бесформенную нечитаемую кашу из дешевой бумаги и чернил.

– Ничего, – он пожал плечами, бросил беглый взгляд на только что закрывшуюся входную дверь и продолжил рассказ.

***

Они просидели так ещё полтора часа, разговаривая, попивая кофе и смотря друг другу в глаза, – преимущественно смотря друг другу в глаза, – время от времени они молчали и просто смотрели друг на друга, прерываясь только на то, чтобы поднять чашку. Это было не от неловкости или стеснения, или от того, что им не о чем было говорить, как раз наоборот, в такие молчаливые минуты они оба чувствовали некую целостность, – так художник смотрит на полотно, изваянное красками, на только что законченную картину, еще держа кисть в руке, он ещё не успевает задуматься о том, насколько хороша его картина, тянет ли она на шедевр, место ли ей в Лувре, рядом с «Мона Лизой», или в музее Мунка, бок о бок с «Криком», или в национальной галерее подле «Больной девочки», или в мусорной корзине. В эти минуты художник думает ни о чем, или вообще не думает, – если это возможно, – он любуется выполненной работой и в эти пару минут весь мир как бы исчезает для него. Но эти моменты прерывались каким-либо вопросом, или просто бессмысленной фразой, брошенной лишь для того, чтобы начать разговор сызнова, иногда это делала Хлои, иногда Ричи.

За эти полтора часа Ричи узнал, что Хлои живет с мамой, она ухаживает за ней, так как она сильно болеет, а также она подрабатывает няней. Работа ей нравится, платят хоть и немного, но дети всегда тянулись к ней, особенно девочки, да и свободного времени куча. Ещё он узнал, что через полчаса ей нужно возвращаться домой, дать маме лекарство и подать грелку. Ричи был очарован этой «яркой» девушкой, – он думал, и видел её, именно «яркой». Конечно, они обменялись номерами и договорились встретиться через пару дней. Они попрощались и Хлои ушла. А он остался сидеть на том же месте. Он думал о ней, весь его разум был избавлен от прошлых, преследовавших его переживаний, и всё, о чем он мог сейчас думать – это она. Он думал о её светлых волосах, о голубых глазах, а её запах ещё витал где то в пространстве, как будто он перемешался с воздухом настолько сильно, что его можно было схватить, но ему это только казалось, разум его обманывал, её запах уже давно испарился и в кафетерии пахло только что поджаренным беконом и свежесваренным кофе. Сейчас, сидя за этим столиком в одиночку, он изведал, прикоснулся к потоку нежных чувств, исходивших из его сердца и разливавшихся по всему телу, наполняя сполна даже самые пустые места самой его сути. Он чувствовал любовь.

10

Следующие пару дней Ричи не мог мыслить трезво, его рассудок был опьянен не вином, но куда более крепким напитком, все пути, витиеватые, закругленные, кудрявые, пересекающиеся между собой всегда имели один пункт назначения – Хлои. Она была конечной точкой, целью, иногда являвшаяся так ясно, в шаге или двух от него, иногда, недосягаемо далеко, за металлической оградой, опоясанной разноцветной сияющей электрической проволокой, – подобно гирлянде, окружающей рождественскую ёлку. Вся его обыденность окрасилась в яркие цвета, пройдись он сейчас мимо маленькой нищей церквушки – она бы виделась ему Собором Парижской Богоматери во всей своей величественной и устрашающей красе, вселяющей в души мимо проходящих путников страх и благоговение к Нему. Проходя мимо заунывных ресторанчиков, они преобразовывались в шикарные траттории с вином из Пьемонта и игристым вином прямо из Шампани. Он видел как люди на улицах ему улыбались, хотя они были угрюмы как в любой другой день, он находил радость в пасмурном небе, затянутом плотным слоем перины из тёмно-серых туч, в накрапывающем дождике, оставлявшим свои брызги на его пальто; обрати он на них внимание, они бы показались ему ажурно выведенными, искусственными каплями – как из пипетки, – оставленными на его плечах намеренно. Так он себя чувствовал в ожидании второй встречи с ней, и так он продолжал себя чувствовать в ожидании каждой последующей встречи, эти ощущения никогда не покрылись пылью и не были затянуты паутиной, они были блестящими, – как вечное пламя, которое не возможно потушить ни водой, ни землей, – они выделялись на фоне всех других ощущений, – так бросается в глаза белое пятно на черном полотне. Хлои казалась для него тем белым пятном, которое вбирало в себя всё добро, – счастье целого мира, – она была благодетелем, украшавшим пустынный, уже пожелтевший от старости сад новыми, живыми, зеленными растениями и пестрыми цветами.

«Прогуляемся по парку, может зайдем выпить кофе или перекусить чего-нибудь. О чем мы будем говорить? Расскажу ей как я учился в университете. Да там и рассказывать нечего», – так он перебирал варианты в своих мыслях, пытаясь выверить лучший исход событий, будто это было ему подвластно. «Будем говорить о книгах, я смогу ей рассказать о Гомере, а что, если ей будет не интересно? Расскажу о русской литературе, хотя читал её и не много, попробую её удивить. Она вроде увлечена литературой. Или она упомянула тогда об искусстве? Это точно было искусство. Картины или скульптура? Наверняка первое. Да мне то какое дело, пустое, пустое», – Ричи тратил часы на такое совершенно бесполезное занятие, как обдумывание их встречи. Ничего из того, что он себе вообразил, не имело и малейшего значения. Когда они снова увиделись, всё это оказалось таким мелким, едва ли оказавшись под властью их чувств, которые тянулись друг к другу с раскрывающимися руками на концах, готовыми кинуться в объятья, переплестись в чудаковатые узоры и родить яркую вспышку, сопровождаемую характерным чиркающим звуком спички о тёрку на боковой стороне спичечного коробка, – звук, являющийся предзнаменованием вспыхивающего огня.

«День X» настал и вечер уже приближался. Ричи начал подготовку к свиданию за два часа до него, так как он просто уже не мог сидеть без дела и смотреть, как большая стрелка часов, тощая как струна, – будто энергичный худой старикашка, – догоняет маленькую и пухлую, движущуюся медленно стрелку, которая – словно вздутый мужчина, едва перебиравший ногами и прилагая к этому все свои усилия преодолевает небольшую дистанцию, а из его красного лица доносятся пыхтения и вздохи от непривычки к таким физическим нагрузкам – как ходьба, – шла размеренно. Он подошел к своему шкафу-купе, открыл его машинально, и начал выбирать костюм. «Есть всего три варианта, четвертый костюм я точно надевать не буду, он слишком официальный, в таком только на выпускной идти. Серый и два черных. Серый – мой любимый, но заношенный почти до заплаток, хотя сидит он на мне чудесно. Отпадает. Остаются оба черных костюма, единственное отличие – фасон, один в едва видимую полоску, другой же вовсе без узоров. Рубашку надену белую. Времени полно, примерю пока оба», – он начал с костюма в полоску, хотя уже знал наверняка – что наденет тот, другой. Чёрный костюм был без узоров, строгий, но стильный. Посмотревшись на себя в первом, махнув головой, он начал его снимать. Так он коротал время до свидания. Дальше он перешел к парфюму, и тут он заранее знал какой выберет, и всё же, но потратил пять минут на рассматривание склянок, взвешивая их в руке, – будто он алхимик, и от этих движений может измениться их запах или консистенция. Тягучесть этих двух часов была для него невыносима. Он то и дело поглядывал на время и замечал, что с прошлого раза прошло две минуты. Он даже начинал корить себя за это: «Занялся бы своими делами, ношусь как белка в колесе, а к чему?», – подумал он. И он попытался, первой в бой пошла книга, это был томик очерков о предреволюционной Франции Ретиф де ла Бретонна – «Ночи Парижа», он открыл её на странице, указанной закладкой, но, прочитав одну и ту же страницу дважды и не поняв абсолютно ничего, он решил, что это «гиблое дело» – все его мысли были о ней. В данный момент его совсем не волновала борьба французской буржуазии, крестьянства и городского плебейства с монархией, или же строение фасада церкви св. Сульпиция на юге Сен-Жерменского квартала и отзвук её колоколов. Отложив книгу подальше, он взял сегодняшнюю газету, лежавшую на столике в гостиной. «Двенадцатилетний мальчик по имени Стюарт Хиккам сжег свою семью», – новостной заголовок международной колонки сразу же бросился ему в глаза. «Стюарт Хиккам – двенадцатилетний мальчик из города Конвэй, штат Нью Гемпшир, – совершил поджог собственного дома, преждевременно заперев родителей в спальне, в доме так же находилась младшая сестра Стюарта, которой было всего год от роду. Мистера и Миссис Хиккам, а также их маленькую дочь, спасти не удалось. Стюарт был арестован на месте, полностью признав содеянное. Апелляционный суд первого округа США приговорил несовершеннолетнего Стюарта к принудительному лечению в Государственной больнице «Пилигрим», где он получит наилучший уход и психологическое лечение». Ричи положил газету подле французского романа. Он перешел к телевизору, но и к нему спустя двадцать минут Ричи потерял какой-либо интерес. Наконец, оставалось полчаса до выхода, он надел черный костюм с белой рубашкой, темные туфли, воспользовался своим лучшим парфюмом, и последние десять минут сидел и смотрел, как на настенных часах хилый старик гнался за располневшим мужчиной.

Хлои начала готовиться к свиданию за полчаса. Она надела темные брюки и белую блузку из шелковой ткани, слегка накрасилась, подведя губы и глаза, и отправилась до места назначения медленным шагом, вдыхая теплый летний вечерний воздух. Они договорились встретится в семь часов, в парке Раунтри, рядом со статуей Гермеса, у фонтана, и она опоздала на пять минут, как и подобает девушке. Ричи уже стоял там, без цветов, – как подобает мужчине, – он подумал, что это будет «излишне». Он увидел Хлои, когда она подходила к фонтану. Она выглядела потрясающе, она была не только хороша собой, но и двигалась она с легкостью и некоторой гордостью. «Самая красивая девушка из всех, что я когда-либо видел», – так он думал, когда шел ей на встречу. Они ласково поздоровались, и начали прогулку в этот теплый, летний вечер.

Описывать чувства, испытываемые этой чуткой девушкой и, – смиренным перед таким величайшим Эросом, как любовь, – парнем не взялся бы ни Байрон, ни Мандзони. Две неприкаянные души нашли друг друга в лучший для них момент пространства и времени, равномерно наполняя обе чаши: уверенности и страсти, уравновешивая прежде неспокойные внутренние весы, раннее метавшиеся вверх и вниз чаши теперь находились в идеальном балансе. Сложно было подсчитать время и уложить эту прогулку в такие грубые меры как час, минут, секунда. Проведя комплексные расчеты, можно было сказать только то, что прогулка – длилась.

– Мне нравится твой запах, – говорил он, – не знаю, парфюм это, или твой прирожденный аромат, он действует на меня так двойственно, одновременно усыпляет и… будоражит.

– Твоя чувственность просто обаятельна, будто ты говоришь о ладане или фимиаме, – заметила Хлои, – назови этот запах, и я приоткрою шторку тайны, скажем, сорву вуаль с этой мистерии. Запах ли это парфюма, либо, как ты сказал, «мой прирожденный аромат».

– Ещё тогда, в кафетерии, я запечатлел в сознании это благоухание как мёд с пряными лилиями.

– Какая прелесть. Но придётся тебя огорчить, это всего лишь летний парфюм, не помню его названия, только, что он сладкий, – она улыбнулась, и на её лице выразилось детское чувство вины, – такое выражение появляется у ребёнка, нашкодившего самую малость, ровно столько, сколько и следует ребёнку, чтобы это считалось допустимым и не привело к гневу строгого отца. – Однако же, теперь я обязательно запомню его название и буду пользоваться им почаще, чтобы одурманивать тебя и сводить с ума, – они оба хохотнули, продолжая шествие равнозначно-симметричной, неспешной, протяжной походкой, играючи держа друг друга под локоть, ни то продолжая шутку, из-за которой они взялись, ни то потому, что им нравилось чувствовать друг друга так близко, ощущая тепло рядом идущего человека, пропуская его через своё тело, отворяя для этого тепла ранее запертые, овитые плющом врата, чтобы тепло беспрепятственно вошло внутрь, изменило заведенные порядки или же покорилось им, а, может быть, растворилось во всех вещах, укрепляя их, попутно выводя кистью кудрявые узоры на стенках вещей, на каждой оболочке, в каждом моменте.

Иногда обрывки фраз соскальзывали с их губ, еле слышимые, половинчатые, соединяясь в одно длинное предложение, как бы созданное совместно. Иногда их разговор затрагивал пошлые темы: работа, хобби, чем они любят набить желудок, и все прочие темы заурядные, не достойные и малейшего внимания.

– Как это? Ты совсем не умеешь готовить? – её глаза расширились, по каким-то неопределенным причинам Хлои давно для себя решила, что Ричи умеет готовить, более того, что он шеф и его кулинарные шедевры покоряют вкусовые рецепторы всех гостей, когда он соизволит их принять у себя.

– Абсолютно. Иногда я думаю, что, если я прикоснусь к плите – она взлетит на воздух. Но и тут есть свои преимущества, за годы я отточил мастерство приготовления сэндвичей. Сэндвич с ветчиной и сыром, сэндвич с тунцом, с арахисовой пастой, вишневым джемом и шоколадной крошкой. Но пару лет назад я порезался, когда разрезал свежевыпеченный французский багет из пекарни Синица, с того дня я проклинаю французов, багеты, и синиц, поэтому у меня дома ты не найдешь свежего хлеба, только нарезной, – он звучал максимально серьезно, но она уловила тень его улыбки и рассмеялась, заставляя рассмеяться и его.

– А ты, мне думается, наоборот? Мастерский кулинар?

– О да, – ответила Хлои, – скорее по нужде, а не по призванию, это из-за моей мамы. Она болеет давно, но, будучи ещё девчонкой, лет четырнадцати, она учила меня готовить всё, что умеет сама, а её еда всегда вызывала восторг, не только у меня, а у всех, кто её пробовал. Последние три года она почти не встает с кровати, проблемы с ногами, да и со спиной тоже. Как только они начались, врач прописал ей постельный режим на месяц, потом ещё на один, и ещё, так она и лежит уже третий год, и только изредка встает, что требует от нее невероятных усилий. Поэтому я готовлю для неё, пошел уже четвертый год, но и теперь мне случается чем-нибудь её удивить. Это её единственная отрада, знаешь. Последнее время, она совсем не улыбается, я даже начала забывать, как выглядит её улыбка, и, только когда она попробует что-нибудь новенькое, приготовленное мной, что-нибудь, чего она никогда не пробовала, либо же, когда я угадаю тот вкус, который она успела забыть, и, благодаря которому всплывут старые воспоминания, только тогда я снова вижу её улыбку.

– Мне очень жаль, Хлои, – он расслабил свой локоть, но его сердце всё также обливалось кровью, он не мог не чувствовать отчаяния, когда она говорила про свою маму.

– И мне, Ричи. Но кто знает, может ты угостишь её своим сэндвичем с тунцом, и я снова увижу её улыбку? – она прогнала скорбные мысли и проговорила эту фразу с такой легкостью, подобно почти невесомой овечке, прыгавшей по шелковистой траве.

– Хлои, ещё ни один человек, попробовавший мой сэндвич с тунцом не был им огорчен, он находится за гранью земных навыков готовки, я окрещу его шедевром инопланетной кухни.

– Просто ужас! – они вдвоем рассмеялись, ступая по небольшому мостику, который вздымался над узкой зеленоватой речкой, они миновали его за полминуты, теперь они подходили к плакучей иве. Пышные ветви зелени свисали копнами друг на друга, образуя многослойный пуховик для могучего ствола дерева, почти полностью скрывая его, видна была только ножка. Ива была печальной, если бы деревья умели говорить – это дерево бы кричало, оно бы кричало «Вот я стою! Взгляните на меня! Неужели вы не видите?! Неужели я вам не мила?! Неужели я, многолетнее древо, достойна только одного бегло брошенного взора?! Лицезрите меня, созерцайте меня, восхищайтесь же моими ужасающими ветвями, крепким станом плотного ствола, всем блеском моего пирамидального образа!». Они прошли мимо ивы, даже не взглянув на неё, увлеченные разговором, направляясь к двухметровой статуе древнегреческого шлема.

Внушительных размеров шлем мог подойти для Голиафа или других потомков великанов-рефаимов, или же Полифему, хоть ему он и был бы в ненадобность, сомнительно, чтобы овцы нападали на своих пастухов, а глаза этот шлем на закрывал. Он отливал бронзой, только налобная кайма имела серебряный оттенок. Размером трёх метров, полый, шелом мог служить убежищем от стрел для бегущих за огромные стены тевкров, настолько он был крепок. Строение самого же шлема было ненадежным, он даже не защищал нос, Т-образный вырез шел от подбородка до бровей, где проходила серебристая кайма, закругляясь на щеках и формируя как-бы половинки листьев с заостренными концами на краях глаз. На вершине убора красовался гребень цвета гранита, ныне металлический, в старину же из конского волоса, крашенного в красный или золотой цвет.

– Ставлю на то, что шлем карфагенский, – сказала Хлои, приподняв голову к нему и вильнув волосами.

– Я уверен, что он римский, – заключил Ричи, опустив подбородок, смотря ей прямо в глаза. Они стояли близко, упорно смотря друг другу в глаза, не сводя взгляд и не переводя дух, дыхание ровное, немного учащенное, но размеренное, их лица находились в каких-то десятках сантиметров одно напротив другого.

– Карфагенский, – она приблизилась к его лицу ещё ближе.

– Римский, – он сделал то же самое. Он мог чувствовать горячее дуновение её вдохов и выдохов на своем лице.

– Карфа… – их губы соприкоснулись. Он поцеловал её, и обжигающие губы своим прикосновением создали вычурный фейерверк, перемешивая разноцветные лучики эмоций, окатывая и накрывая всё его естество, будоража волосы и пуская мурашки по всему телу, словно под его кожей пустили шаровую молнию, которая постепенно прошла от кончиков пальцев ног до линии подбородка и до макушки головы, создавая дрожащие игривые пупырышки. Он чувствовал, как все его внутренности клокотали, бились о внутренние стенки его тела, перемешиваясь и возвращаясь в естественные пазы, а сердце стучало молотом, било так, словно его целью является не перекачивание крови через кровеносную систему, а пробить грудную клетку, атакуя жесткими ударами, с каждой секундой сокращая промежутки между толчками, тук, тук-тук, тук-тук, – так стучит начисто потерявший чувство стыда и скромности взыскатель, барабаня в хлипкую дверь бедняков, прячущихся по углам холопской квартирки и молящихся о том, как бы не попасть в кабалу к этому пугающему человеку, – с таким озверением и жестокостью сердце его совершало выпады к груди. Она оплетала его шею своими руками когда их губы разъединились, а ладони его были приложены к её горящим щекам, ещё недавно совсем бледным, теперь же на них выступал розоватый румянец, пышущий жизнью и здоровьем, придавая всему лику другой образ. Они молчали, за них говорили легко лавирующие лучистые лица, которые сейчас являлись яркими маяками, магическим образом испуская свет на лениво передвигающиеся тени деревьев. Призрачная медовая сладость осталась на кончиках его розовых губ, очерчивая их тонкую форму, а запах лилий витал в воздухе, возбуждая самые искренние чувства, наполняя легкие свежим ароматом и пробуждая милосердие, раскрывающееся девственным бутоном, облекая сознание в прозрачный халат из кристально чистых утренних росинок. Они долго стояли на месте, возле римско-карфагенского шлема, делясь друг с другом краткими фразами, казавшимися мало осмысленными с первого взгляда, но таящими под собой одну единственную суть и одно лишь слово – «Люблю».