Магические очки

Служитель испугался, уведомил содержателя трактира, тот не замешкал, с учтивостью пригласил меня переговорить с ним несколько слов наедине, мы вышли в особую комнату, мои филёры хотели было проследовать за нами, но два рослых служителя заперли перед ними дверь.

– Точно ли вы, сударь, знаете, что это подозрительные люди? – осведомился у меня содержатель трактира. – О лицемерке этой говорят много…

– Всё узнаешь, старичок; история ужасная; я тебе расскажу подробно. А теперь прикажи одному из своих служителей следовать за мною.

Трактирщик горел нетерпением узнать тайну, то ли он считал меня порядочным человеком, то ли фискалом, но немедленно исполнил моё требование. Я вышел с провожатым в другие двери и, пробежав несколько шагов, сказал ему:

– Послушай, братец, мы делаем глупость: идем оба к одному офицеру. Ну, а если мы не застанем его в квартире, то потеряем напрасно время, а бездельники могут наделать проказ убежать! Ступай-ка ты в улицу налево, там живёт квартальный; я поспешу к другому: кто-нибудь из нас отыщет, а если мы оба приведём по гостю, то еще лучше; эти господа общими силами постараются захватить беглецов.

– Ваша правда, сударь, – сказал провожатый. – Извольте! мигом слетаю. – Он пустился в противоположную сторону, а я – к моей Саше.

Девица вскрикнула, увидев меня в расстроенном виде.

– Антоний! что с тобою случилось? Я не отходила от окошка и крыльца, смотрела во все стороны; скоро полночь; ты изменился в лице…

– Успокойся, милая! Беда прошла. – В коротких словах я рассказал своё происшествие.

– Ах, друг мой! Это страшно! Я помню странный случай: Шедоний и г-жа Сенанж – сердечные приятели; к нам часто ходил молодой человек, он поссорился с барыней, и однажды вышел от неё с угрозами. Вскоре за тем в нашем доме сделали обыск, и когда сумятица прошла, то иезуит уговаривал Сенанж не беспокоиться, дал ей слово избавить её от опасности – и ненавистника-знакомца. Не знаю, совершился ли злодейский умысел, только этого человека я более не видала, чему Сенанж очень радовалась и благодарила Шедония.

Слова Саши еще более меня встревожили. Я знал, что нет преступления, на которое коварный, мстительный итальянец не решится. Эта ночь, не взирая на ласки и нежность Саши, проведена была не так приятно; я беспрестанно думал о злодеях, желал узнать, точно ли они покушались на мою жизнь или хотели только изувечить. Наступил день, я не мог успокоить мыслей, решился остаться у Саши до вечера и не выходить из комнаты; я не знал, чем кончилось дело в трактире: задержаны ли мои проводники? Написал князю о ночном происшествии; записку отдал Марье, приказал дождаться ответа, а сам посвятил весь день любовнице.

Девушка утопала в удовольствиях, бегала, заботилась о столе, послала служанку за вином, и сама готовила нужное к обеду. Саша моя зажила домиком, и стала маленькой госпожой; никто бы не поверил, что за несколько недель до того она служила горничной. Купленная ею мебель была проста, но со вкусом, всякая вещь находилась на своём месте; простенькое платье имело нечто особенное и придавало ей новую прелесть, а поступки и слова совсем не означали ту неопытность, которая при первом нашем знакомстве казалась болтливостью ребёнка! Тут я заметил, что девушки созревают скорее мужчин; беглый их ум развивается проворно: мы начинаем только обнимать предмет, а они его исполняют; мужчина в 17 лет почти ещё ребенок, а женщины в эти годы часто становятся матерями и заботятся о доме. Правда, Саша тогда пользовалась счастьем, а с ним скорее развивается ум, кото рый несчастье и горе оставляют в усыплении.

Пробило 12 часов, Марья не возвращалась; это беспокоило нас; мы удивились такой медлительности; во втором часу она пришла, подав запечатанное письмо от князя.

«Антоний! приложенную записку счастливый случай, или Ангел твой Хранитель, доставил нам в руки; Туанета её обронила. Вечером увидимся. Твой друг К…

Я поспешил развернуть и прочесть:

«Нашему врагу помогает сам дьявол. Пирро, служитель Сенанж, и мой Фёдор хитростью мальчишки взяты в полицию. Посудите о последствиях: мы находимся в критическом положении; при обыске найден кинжал. Я побежал в съезжий дом, меня не допустили к арестантам; полицейский майор[4] не хотел меня выслушать. Я бросился к одному из его приятелей, тот дал мне письмо, я вручил майору, и он сказал: „Это дело показалось мне важным – кинжал, донос, шум в трактире, а теперь вижу, что всё заканчивается пустяками: лакеи напились, повздорили. Извольте, сударь, я прикажу их освободить. Дежурный! – закричал он. – Выгоните из арестантской двух человек, взятых за пьянство в трактире. Прощайте, честной отец; милости просим жаловать чаще; мы рады таким гостям“. Итак, одно дело кончено; с этой стороны мы в совершенной безопасности. Теперь постарайтесь выжить из дому Парашу и Якова; первая приискала квартиру Саше, куда Антоний ходит по ночам, а второй способствует ему, и дожидается возврата. Весьма жаль, девчонка находилась у нас в руках и ускользнула.»

– «NВ. Записку уничтожьте, завтра увидимся. – Еще забыл сказать главное: вечером один подкупленный человек придёт к дворнику Якову узнать, где живёт девушка Саша? О расходах доставлю подробный отчёт.»

Я прочитал пагубную записку. Саша вскрикнула:

– Антоний! Ты гибнешь!

Я поспешил успокоить девушку, но признаюсь, и сам находился в страхе: иезуит, Тумаков и две женщины стали нам врагами; эти люди, в моем, мнении подобны были чуме или чахотке – эти две болезни скоро или медленно истребляют, но истребляют непременно. Подумав немного, я положился на непременное счастье, и вечером пришёл в мое жилище.

Яков ждал у ворот и, увидев меня, закричал:

– Ступайте, сударь, скорее! Мы ждем гостя!

– Гостя?

– Да! идите; вам всё расскажут.

Князь меня встретил и с упреком сказал:

– Антоний! Можно ли так мешкать? Записка не могла тебя вытащить от Саши.

– Напротив, друг мой! Адское письмо Шедония меня задержало – опасность показаться на улице…

– Вздор! Дело переиначено, пойдем к Параше. Туанеты нет дома. Мы уселись в горнице нашей поверенной, и князь продолжал:

– Письмо нам открыло, что Сенанж, Тумаков, иезуить и Туанета покушаются подстроить тебе пакость и погубить Сашу. Натурально, они боятся, чтоб их не обнаружили; но, готовя тебе сети, попались в них сами. Студент, любовник Туанеты, оставил мне записку; на ней имя и фамилия означены в самом конце листочка, так что между содержанием и подписью можно вписать несколько строчек; я ухватился за это, срезал вершинку, составил письмо к Туанете, и так подделал руку, что нет возможности различить от подлинной, – вот оно…

«Милая, прекрасная Туанета!.. Последнее свидание наше, доставленное добрым Шедонием, исчезло, как очаровательный сон. Я не вижу тебя, и умираю от грусти. Проклятые Параша и Яков неизменны брату; я страшусь, что они откроют тайну; постарайся их выжить из дому, иначе погибнем. Податель этой записки подкуплен Шедонием; пришли с ним ответ. Август Шарон.»

– Что, Антоний, каково? Коротко и ясно. Что ты на это скажешь?

– Очень мало. Я не понимаю, к чему это клонится?

– Бестолковый! Куда девался ум твой? Парашу и Якова завтра вышлют из дому. Тереза по просьбе сестры весь день напевала о том мужу; старый ротозей согласился. Поступят новые люди, убийцы, приисканные Шедонием. Тогда первый же выход из дома будет твоим гробом; если ты увернёшься от кинжала, то у поварихи найдётся яд. Теперь мы знаем, что лазутчик придёт к Якову выведать о жилище Саши, и дворник согласился задержать шпиона, завести с ним ссору, мы прибежим, вложим в его карман эту записку, подымем крик, на шум выйдет г-н Шарон. Яков скажет ему, что подозрительный человек крался в комнаты. О! если б ты знал роль Якова, и с какой дурацкой харей он станет всех дурачить! Ты скоро это увидишь. Мы сделаем обыск, разумеется, найдём письмо и отдадим адвокату. Ну, понял теперь?

– Превосходно, друг мой! Такой шутки не только чёрт, да и сам Шедоний не выдумает! Вся вина и подозрение обратится на Туанету с иезуитом, и наши верные помощники снова войдут в доверие.

– Эго ещё не всё, слушай: маленький Вилькам на прошедшей неделе бегал у Шедония в саду, разгорелся, захотел пить, пришёл в комнаты – ты знаешь, у иезуита на камине стоит множество склянок с спиртами и какими-то лекарствами, – мальчик схватил первую, микстура показалась ему сладка, он вылил ее в стакан, выпил и через несколько минут почувствовал жестокую боль в желудке. Шедоний струхнул не на шутку: ему ведь запрещено лечить. Вилькам занемог, иезуит убеждал его молчать, и неприметно носит ему лекарства; бедняга не мог перенести боли, открыл мне тайну; я настроил мальчика смело выставить проделки Шедония на люди и при этом ещё выманить у него деньги. Вот письмо к отцу Вилькама.

«Милостивый Государь!

«Спешу уведомить о положении вашего сына Вилькама: он болен, и без скорого пособия может умереть. Поспешите к нему с доктором, расспросите строго; он признается и вы узнаете о многом. Участь мальчика заставляет изменить тайне. Неизвестный.

– Ну, Антоний, какова выдумка? Отец Вилькама приедет с доктором и вина Шедония обнаружится; мы обличим лицемера, откроем, как он заставлял нас обманывать родителей; иезуит станет запираться, шуметь; дело выйдет громкое. Полиция прицепится, негодяй погибнет, Сенанж узнает о последствиях. Ты доставишь ей копию с письма Шедония, возьмёшь контрибуцию; она оставит наш город, и мы подумаем о новой жизни.

Я удивился проницательности князя и опыту неизменной дружбы, полезной для меня и вредной для врагов. Он действовал, как опытный политик, который, заботясь только о пользе нации, натягивал все струны и достигал своей цели.

Приход Туанеты прервал наши разговоры.

– Господа, что вы здесь делаете? Не стыдно ли вам сидеть с кухаркою? Разве нет других занятий? Прасковья, посмотри и узнай, что за шум на дворе?

Бедняжка, если б ты знала о последствиях, то верно б отложила любопытство, миленькие губки закусила и ушла.

– Ай, батюшки! Сударики! Помогите! Помогите! – кричала Параша снизу лестницы. – Вора поймали! Помогите, он убьёт Якова.

Мы догадались, какой это вор, опрометью пустились на сикурс к дворнику и увидели, что малорослый, худощавый человек пищал в руках Якова.

– Господа, отпустите на покаянье душу! – говорил дворнпк. – Меня изувечили – эдакой чёртовой силы отродясь не видал.

– Помилуй, братец! – отвечал пришелец, дрожа от страху. – Я до тебя не дотрагивался. Милостивые государи! Помилуйте! Я не вор, я честный человек!

– Лжёшь, бездельник! Веревку! Руки назад!

Я и дворник связывали мнимого вора, а князь неприметно сунул ему за пазуху записку.

– Тише, дети, тише! – говорил подошедший г-н Шарон с адвокатом. – Что за шум? Какой вор? Яков, рассказывай!..

– Минуту, сударь! Дайте оправиться, этот бездельник меня изуродовал. Вот, сударь, слушайте!.. Я сидел в моей коморке, починял кафтан, который вечером цепной барбоска изорвал, вдруг слышу: тррр… тррр… то есть, треск; я приподнялся, выглянул тихонько на двор… Вижу человек на цыпочках крадется вверх… и…

– Лжёт, милостивые государи, ей-Богу, лжёт! Я не крался, а прямо шёл к нему!

– Прямо? ко мне? Да зачем ты шёл ко мне прямо? А?

Лазутчик оторопел, и на простой вопрос, заданный кстати, не мог ответить.

– Твоя совесть не чиста, – сказал учитель. – Продолжай, Яков.

– Минуту, сударь… Вот видите, как я взглянул, он заметил и присел на корточки на лестнице, сделал вид, как будто там никого нет.

– Клянусь вам, и я на лестницу-то не входил.

– Не входил?.. А где ж ты был?

– У тебя…

– У меня? Да зачем?

Посланник Шедония снова замолчал.

– То-то, брат! Если чёрт попутает душу, так и язык не поможет! Вот, сударь, я бросился к нему, хотел схватить, а он толкнул меня в грудь, ударил кулаком в бок, и хотел навострить лыжи. Я не струсил, вцепился в него, он в меня, и ну барахтаться: он одолел, повалил и давай душить, и верно б удушил, если б не подоспели барчонки…

– Помилосердуйте, господа! Рассудите, может ли это статься? Как мне с ним сладить: он ростом с сажень – пересилит быка, а я…

– Нет, приятель, мал золотник, да дорог…

– Мои свидетели господа: они видели, что мы оба стояли…

– Неправда! неправда! – закричали мы. – Дворник лежал, а ты сидел на нём верхом, душил; на силу вырвали…

– Ах! Господи, Боже мой! Вы, кажется, все люди молодые, благородные, а говорите наоборот.

– Что тут за рассказы? Он – вор, – сказал решительно Яков. – Прикажите, сударь, обыскать?

Г-н Шарон изъявил согласие; мы принялись за обыск, прежде в кармане сюртука, потом в жилете, и когда стали расстёгивать фрак, записка выпала на землю.

– Что это за грамотка? – сказал дворник с простосердечным лицом. – Прочитайте, сударь, – и подал адвокату.

Можно вообразить, какие рожи строил бедный старик, читая записку. Ревность, стыд, бешенство, овладели им; исступлёнными глазами он смотрел на пришельца, а я, будто не замечая, стал расспрашивать:

– Скажи, друг мой, чей ты человек?

– Я, сударь? Я – человек свободный.

– Разумеется; но ты, верно, кем-то послан к кому-нибудь из воспитанников?

– Нет, сударь, меня никто не посылал.

– Никто? – закричал адвокат, – никто? Разбойник! А Шедоний?

При имени Шедония человек испугался еще более, поспешил извернуться и сказал:

– Точно, сударь, я знаю Шедония.

– Знаешь? Вполне. Зачем ты им послан?

– Он послал… как бы сказать… он велел мне познакомиться с Яковом.

– Спасибо! Этаким приятелем наградил меня Господь! Нет, брат! Я не того лесу кочерга: чей хлеб-соль ем, за тех и стою; хозяина не продам. Пусть меня выгонят! Вспомянут Якова!

– А записка? – вскричал адвокат.

– Какая, сударь, записка?

– Вот эта? Разве ты ослеп?

– Воля ваша, сударь, записки не было.

– А это что?

– Это, сударь, записка.

– Записка к моей жене?

– Супруге вашей я записки не приносил.

– Я убью тебя! Что ж, тут? Ну, отвечай?

– Ничего, сударь; он только приказал кланяться.

– Кланяться? Кому?

– Якову, сударь!

– Эге! Как же он стал учтив! Присылает мне поклоны.

– Яков, души бездельника, пока не скажет правды! Я хочу знать все подробности. Сказывай, часто ль носил письма? Получал ли ответы? Когда было свидание?

– Ах, дворник душит меня! Пустите! Скажу всю правду – писем я не носил, а кланяться приказано Якову и вашей супруге, если увижу ее.

Тут г-н Ларез (муж Туанеты) от сильного чувства стал приходить в изнеможение. – Дети! Пощадите меня, – говорил он тихо со слезами, – Дети! Мой родственник вырастил вас! Скройте стыд мой! Проводите в комнату. А ты, верный, добрый Яков, свяжи крепче злодея, не выпускай; я опомнюсь и подумаю, что делать.

Мы повели адвоката и при всем торжестве не могли равнодушно смотреть на горе бедного старика. Туанета не знала о происшествии на дворе; к ней пришла гостья; увидев мужа в расстроенном положении, испугалась, она спрашивала о причине; отвешенная пощечина служила ответом. Она вскрикнула.

– Карл! Ты сошёл с ума?

– Да! Точно, – повторил муж. – Смотри; записка, предатель Шедоний!..

– Боже мой! – произнесла Туанета. – Я выронила…

– Нет! Она в руках у меня! Только что получена с почты! Шедоний взялся за честное ремесло, прислал с одним бездельником.

– Шедоний прислал? Теперь? Покажи!.. Это не та! я права… Ах! Я начинаю оживать…

– И рыть мне могилу? Неблагодарная: все открыто… открыто, за что гонишь Парашу и Якова!..

– Я сама скоро помешаюсь… Это записка не та – как узнать? Верно, есть и другая?

– О нет! Слишком довольно и одной!

Он вошел в свою комнату и упал на софу. – Туанета бросилась к себе; муж и жена не понимали друг друга: – один думал о захваченной любовной записке, а другая, что письмо Шедония открыло злодейский умысел; одни мы знали тайну и дожидались окончания.

Туанета рылась в ящиках, комодах, бросалась по всем углам, и ломая пальцы, в отчаянии произнесла:

– Мне изменили! Письмо украдено!

Она села и безутешно заплакала.

Через час г. Ларез позвал к себе жену, запер дверь; мы подкрались и услышали любопытный разговор.

– Семьлет я живу с тобою, – начал адвокат, – и все семь лет ничего, кроме одной неверности и посрамления не вижу; переношу стыд в глубине сердца – он прежде времени сократит жизнь мою. Я не стану осыпать тебя ругательствами, укоризнами; умолчу, что взял из любви в одном платье, и не щадил ничего, лишь бы усладить жизнь твою. Вот письмо обольстителя. Он кровью удовлетворит меня. Читай и оправдайся, если можешь!

Туанета бросилась к ногам мужа.

– Карл! Выслушай, я во всем признаюсь. Когда Август оставил дом, мы точно виделись один раз посредством Шедония; я запретила ему писать. Тщетно иезуит предлагал мне средства продолжать наше знакомство; я решительно отказала. Это пагубное письмо послано без моего согласия; один Шедоний тому виной. Коварный итальянец погубил меня и, конечно, из собственных видов.

– Итак, ты виделась с Августом. Но эта записка разве не служит продолжением первой связи? Разве не обнаруживаешь ты новое свидание?

– Нет! – решительно отвечала Туанета.

– Как нет? Параша и Яков в ней упомянуты. Зачем ты настаиваешь выгнать их из дому?

– Это совсем другое! Не спрашивай меня о том; пожалей об участи несчастной жены: я завлечена, и должна погибнуть!

– Это новое! новая тайна! Скажи…

– Нет! Я не хочу увеличить твоего горя; может статься, я напрасно беспокоюсь, а если сбудется, тогда прибегну к твоему великодушию. Ты один остался другом и защитником моим! Теперь позволь мне удалиться, оплакать мое несчастье и безрассудность! – Она вышла, и мы остались в изумлении, что записка, составленная наугад, оказалась справедлива.

Долго муж ходил по комнате, произносил отрывистые, невразумительные слова, потом вышел и велел позвать Парашу с Яковом.

– Друзья мои! Я виноват перед вами, хотел удалить из дому брата. Останьтесь! Служите ему по-прежнему; я удвою ваше жалованье и не забуду в духовной: я чувствую, она скоро свершится. Теперь, друг мой Яков, развяжи бездельника и отпусти; я не хочу его видеть.

– Слушаю, сударь. Да не прикажете ли переломать ему руки, или ноги, чтоб помнил дом наш навеки?

– Нет; за такой поступок следует ответственность.

: – За что отвечать? Воров бьют и плакать не велят.

– Яков, не тронь, отпусти его: он не вор.

– Вот новость! Так верно, еще хуже вора, когда вы так рассердились.

– Ах! не мучь меня! Ступай! Исполни приказание.

– Слушаю, сударь. Волю господскую нехотя исполнишь!

Он вышел из комнаты, а мы ему шепнули, чтобы он не спешил и дал нам случай позабавиться над лазутчиком; при том самая необходимость требовала задержать его до утра, чтоб Шедоний не узнал о происшедшем.

За ужином мы не видали супругов; один Штаркман распоряжался всем, и, по обыкновению, выпив два стакана грогу, отправился почивать, а мы – в арестантскую. Бедняга лежал связанный на полу и, увидев нас, вскрикнул от страху.

– Не бойся, приятель, мы – люди добрые; не тронем тебя.

– Милостивый государь! Клянусь всеми святыми! Я письма не приносил, а только пришел выведать у Якова, где живет девушка Саша. К ней ходит по ночам один воспитанник; а записку, верно, сам дьявол мне подсунул!

– А ты знаешь этого господина?

– Нет! Шедоний сказал, что зовут его Антонием; уверил, что он – совершенный негодяй и опасный ему враг.

– Мошенник! – вскричал Яков. – Да ты бранишь меня в глаза: с тобою говорит сам Антон Иванович!

– Виноват, милостивые государи, виноват! Простите! – Он принялся целовать мои ноги.

– Нет! Мы такого простить не можем!

– Сжальтесь! У меня жена, шестеро детей!

– А думал ли ты о них, когда шел сюда?

– Думал! Мне обещали щедро заплатить, обещали деньги. Ах! Они нужны мне для пропитания семейства. Внноват! Я польстился… Пощадите! Бедные сироты…

– Пустое! Дети примутся за твое ремесло…

Свыше часа мы забавлялись над лазутчиком, и наконец объявили ему прощенье, с тем, чтоб он оставался смирно в коморке Якова до прихода Шедония, а сами в ожидании утренней сцены разошлись по своим местам»…

Здесь Антон Иванович прервал свою повесть.

* * *

– Братцы! Я так зачитался, а вы заслушались, что не заметили времени. Вот ударило 12-ть часов. Теперь полночь. Эй, приказчик! Подай водки и закуску! Полно пить вино; не мешает хватить чего покрепче. Завтра вечером в шесть часов соберитесь сюда; я стану продолжать повесть; она представить вам забавные и вместе с тем ужасные сцены.

Напрасно приятели убеждали продолжать чтение.

– Нет! – сказал решительно повествователь. – Язык мой обессилел.

Они опорожнили штоф водки, закусили, вышли из погреба. Но коварный дух не допустил спокойно окончить путешествие: он взял руку Розальма, показал себя и обратился в медведя огромной величины, стал на задние лапы и заревел так ужасно, что приятели, оборотясь, увидели мохнатого проводника, вскрикнули и пустились бежать, толкая друг друга и кувыркаясь по земле. Тут Мафус принял обыкновенный свой вид и спросил товарища:

– Ну, как тебе нравится первый опыт испытания и повесть Антона Ивановича?

– Добрый покровитель мой, что мне отвечать? Повесть весьма интересна; я заметил в ней остроту, и с нетерпением стану ожидать наступающий вечер, чтобы услышать продолжение. Ты согласен?

– Без сомнения. Это послужит тебе к испытанию сердца человека!

– Относительно же первых предметов, то признаюсь, если все люди подобны виденным мною в этот вечер, то украшение известного мира не принадлежит им. Но я заходил только в трактир и погреб, видел одних негодяев, а если испытать других, то…

– То ты увидишь совершенство в природе, получишь прекрасный случай сравнить с людьми, которых презираешь; здесь многие следуют побуждениям дурных наклонностей, невежеству, пускаются нa малые и большие преступления; а там – совсем другое: лесть, утонченное коварство, обман, прикрытый благородной оболочкой. Здесь с вором поступают просто, без затей, а там с учтивостью спрашивают: «Как вы изволили сделать похищение? Случайно, по ошибке или с умыслом?» – Здесь случайный толчок оканчивает дело, а там руки не действуют, там изобретены другие средства, там с видом сострадания, приятной улыбкою истребляют постепенно и, высосав жизненные соки, обливаются слезами подобно крокодилу.

– Мафус! Мафус! Какое сравнение? По-твоему, все люди изверги или людоеды!

– Совсем нет! Если б они обратились в людоедов, то давно бы вселенная опустела, а они, подобно турухтанам[5], дрались до совершенного истребления; но я тебе говорил, что добро и зло нераздельны; есть честные, добрые люди; они не выставляют себя; их можно сравнить с алмазом, покрытым грубою скорлупою; этой драгоценности один только знаток может придать настоящий блеск и обозначить точную цену. Волк редко нападает на волка: они терзают только овец. Так и люди злые боятся подобных себе, по необходимости сближаются, ненавидят себя внутренне – и горе добряку, если он попадется между ими! Но окончим; теперь поздно, тебя ожидают дома.

– Караул! Караул! Грабят! Ах, спасите! – неожиданно раздался женский голос в конце улицы.

– Мафус! Что это? Верно, разбойники?

– Точно! Пять воров забрались к богачу и ограбили его дом дочиста. Все имение его заключалось в наличных деньгах и ручных закладах; хозяин без чувств лежит, связанный на полу, а женщина от сильного удара – на улице.

– Ах! Мафус! Побежим, спасем несчастных! Тебе все возможно!

– Напротив; я не в силах им помочь! Даже если б я и имел к тому возможность, то не двинусь с места.

– О! Ты по врождённой ненависти к людям не хочешь оказать благодеяния! Я прошу, заклинаю тебя! Отдели частицу щедрот, которыми ты готовишься осыпать меня; выдели их несчастному семейству?

– Ты сам не знаешь, о чем просишь! Я не в силах исполнить твоё безрассудное требование.

– Хорошо; тут недалеко будка – я побегу, вызову часовых, и на зло тебе, спасу, или не допущу грабителей совершить преступление.

– Счастливого пути, ступай; но не забудь, как оптик, снять очки; я останусь здесь, и посмотрю, чем закончится твоя героическая добродетель!

Розальма кто-то схватил за ворот и начал тащить; обиженный стал защищаться, дело пошло на драку! Это случилось весьма натурально – Розальм был одет в старый сюртук, в изношенной шипели, и Мафус все видел и слышал; он превратился в десятника.

– Эй! что за шум? Ба! ба! товарищ, за что тащишь моего приятеля?

– Приятель? Извини! Я право не знал! Только этот твой приятель – большой чудак, вздумал посылать меня на пятерых воров? Разсуди! Всякому своя шкура дорога. Да еще вздумал шуметь и полез в драку!

– О! пустое! Он вспыльчив, не знает наших правил; да к тому же мы немного выпили у погребщика Рюмкина; он празднует именины жены… Славный малый, – что есть в печи, всё на стол мечи! – только плутоват немного, – умел распорядиться винами; мне и почетным гостям наливал лучшие, а булочнику Пирожкову, портному Закройкину и другим – остатки! Однако ж поторопись – в дом Закладина точно зашли воры, и, кажется, исправно окончили свое дело; неловко будет, если кража случилась без тебя.