Магические очки

– Невозможное? Так умри! – Я поднял кинжал; Тумаков испустил вопль…

– Антоний, я на всё согласна. – Она бросилась в дверь, как сумасшедшая, и через несколько минут, принесла бумагу, большую простыню, сложила платье девицы. – Вот вам ее билет, одежда и годовое жалованье. – Она завязала узел. – Ступайте, я провожу вас. – Тумаков знаками одобрял поступки своей возлюбленной, а Саша всё ещё стояла в онемении. Сенанж, чтоб скорее избавиться от гостей, подскочила к девушке, надела на неё платок, шинельку, шляпку. – Ступай, неблагодарная девчонка. Если б ты знала, кого оскорбила! Но это кончено… Я проклинаю тебя!..

– И я тоже, – повторил Тумаков.

– Молчать!.. – прикрикнул я на него. – ИЛИ…»

– Виноват, сударь! Язык-бо есть враг мой…

– Это ты доскажешь без меня. Лежи смирно, пока оденусь. – Отирая текущую кровь, я вынул из жилета кольцо лицемерки.

– Почтенный г-н Тумаков, выслушайте меня лежа. Этот подарок я получил от вашей подруги, и скажу: берегите красавицу: она украсит вашу ученую голову модным нарядом – рогами. Еще повторяю, лежите смирно, пока не уйду, иначе я отправлю вас к чёрту; а вас, сударыня, позвольте поблагодарить за угощение, ласки и любовь; последнюю, с поизношенными прелестями, уступаю в вечное и потомственное владение г-ну Тумакову. Теперь не угодно ли посветить нам, а завтра пригласите друзей в картинные комнаты. Мои эстампы рассеют вашу печаль по покойному супругу – прощайте!

«Посрамлённая Сенанж потупила голову, и, верно, возобновила бы прерванное сражение, если б не спасительный кинжал; он мелькал в её глазах. Хозяйка взяла свечу, молча пошла вперед; я взял за руку бледную, дрожащую Сашу и, не забыв узла, пошёл следом. Влас Пахомыч лежал смирно. Сенанж отворила калитку, мы вышли. Всякий мог подумать, если бы взглянул на лицемерку, что добрая мамушка или услужливая гувернантка провожает свою питомицу.

И вот мы на свободе; однако опасность ещё не миновала. Нежная моя подруга, выйдя за калитку, села на стоявшую вблизи скамейку.

– Антоний! Я не в силах идти! В голове жестокая боль; колени мои дрожат, я не пройду и одной улицы. Ах! Это страшно! Что мы станем делать?

Я и сам чувствовал нестерпимую боль в голове, правой скуле, боку, и, скрывая свое положение, сел подле Саши, чтобы несколько оправиться и подвязать щеку. Гроза не утихала, дождь лил проливной, порывистый ветер сбивал с ног; темнота ночи в двух шагах препятствовала различать предметы, а до квартиры была верста с лишком. Что оставалось делать? Дожидаться рассвета? Стоять на одном месте казалось невозможным – нас могли счесть за подозрительных людей и взять под стражу.

– Саша! – сказал я, – Если мы станем мешкать, то подвергнем себя новой беде. Укрепись, милый дружочек, встань, я понесу тебя на руках, держи только узел…

Я взял Сашу, пронёс две улицы и опустил драгоценную ношу – силы мне изменили.

– Антоний, ты устал, я промокла, озябла; дай мне руку и веди куда угодно.

Взаимно ободрив себя, мы прошли половину дороги, и вдруг наткнулись прямо на людей. Это был полицейский дозор. Офицер с командой заботился о пьяном человеке, лежащем на улице; только недоставало, к нашему несчастью попасть в руки этим господам.

– Кто идет? – закричал один из дозорных, преградив нам дорогу. Защищаться и бежать мы были лишены всякой возможности. Саша от страху вздрогнула; я успел только шепнуть ей: – Закрой лицо.

Крайность и отчаяние не редко производят великие дела. Трус, увидев неизбежную гибель, приходит в ожесточение и кaжeтcя героем; дурак в нужде изобретает средства, который умным во всю жизнь не приходят в голову. Я избрал другой путь: прибегнул к бесстыдству и показал себя достойным учеником Шедония. Мне пришла в голову счастливая мысль, я вспомнил историю г-жи Сенанж…

– Ба! Да ты, брат, не один?.. С товарищем женского пола. А узелок, кажется, набит плотно! – сказал писарь. – Зайдём-ка в будку! Там вам посветят, осмотрят. Что стал? Видно, огонёк не по животу? Пойдём!

– Полно бредить! Позови ко мне скорей офицера!

– К тебе офицера? Экой гусь!

– Говорят, позови, не то выйдет плохо! Съезжая отсель недалеко.

Голос и повелительный тон произношения изумили писаря; он пошел к офицеру; тот, раскачиваясь важно, приблизился к нам.

– Что за люди? Что так поздно? Откуда? С узлом? Тут краденые вещи? Подай; должно осмотреть!

– Да разве впотьмах можно видеть?

– Ах, негодяй! в будку! узел взять!

– Полноте вздорить! – шепнул я ему на ухо. – Это же г-жа Сенанж.

– Как? Возможно ли?

– Точно, мы идем от г-на Б.

– А! Разумею! Разумею. Извините, милостивая государыня, не приметил; точно, товарищ ваш прав, что одни только кошки видят впотьмах. Да что пешком? В такую погоду долго ль простудиться?

– К г-ну Б. приехала из деревни супруга со всею дворовою сволочью, – затараторил я, – и так нечаянно, что насилу выскочили. Надо ж было случиться несчастью? Один кучер напился пьян, а Стёпка вывихнул ногу; нечего делать, пришлось ретироваться на своих двоих. Однако ж некогда калякать – прикажите одному из ваших людей проводить нас через этот переулок.

Саша прислонилась к стене каменного дома, слушала с удивлением странный разговор, и ничего не понимала.

– Пойдемте, сударыня! Офицер дал нам проводника.

Я взял девушку за руку и повёл.

– Антоний! Что это значит?

– Молчи, не спрашивай; солдат может догадаться, – прошипел я.

Мы шли молча, и когда миновали переулок, приблизились к съезжей, я вынул из кармана серебряную монету и дал провожатому. – Спасибо, брат, возьми на водку.

– Покорно благодарю, ваше благородие!

– Кланяйся, и поблагодари г-на поручика.

– Слушаю, ваше благородие! – Он повернулся и пошел.

Быстрая выдумка имела счастливый успех; мы ускользнули из полицейских рук.

Наконец мы добрались к воротам моего жилища; я постучал в калитку; дворник, мой поверенный, вышел с фонарём.

– Откуда, сударь, так поздно? Ай! ай! да вы не одни? С кем это прикатили? Господи! С нами крестная сила! – продолжал дворник, осматривая нас при свете фонаря. – Вы в крови, как резаный баран; согнулись на один бок… Барышня мокра, как утка – чуть дышит. Не закричать ли караул?

– Ты взбесился, Яков! Проводи нас скорее в твою лачугу; я повидаюсь с князем, и возьму девушку.

– Хорошо! Да стойте прямей! Вас совсем перегнуло… А этот узелок? Не будет ли завтра работы?

– Молчи, дуралей!.. Зажми глотку!..

– Ну, полноте! Эк расхорохорились? Ведь это не впервые!..

Саша чуть дышала, и только взошли к Якову, упала на скамейку.

– Ах, батюшки! Она умрёт!.. Воля ваша! я стану кричать, побегу за квартальным – разбужу…

– Перестань шуметь! Дай скорей воды. – Я опрыскал лицо девушки; она очнулась. – Милая, любезная Саша! Посиди здесь одну минуту; я сбегаю за моим другом.

– Ты оставляешь меня одну, в неизвестном месте?

– Это необходимо – я скоро возвращусь; не бойся, Яков человек добрый, он наш дворник.

– Кого бояться, барышня? Его милость меня знает. Здесь всякая нитка останется цела, а уж вас-то я сберегу и до узелка пальцем не дотронусь.

Сколько дозволяли силы, я побежал к князю; он имел особую комнату и спал спокойно.

– Друг мой! проснись! помоги, я в беде!

– Что это значит? Ты в крови? Верно, дрался, ранен?

– Почти так! Но теперь не до меня. Вставай! пойдём!

– Куда, Антоний? Ты, право, ошалел!

– Куда? Ах, Боже мой, к Саше.

– К Саше? Это новость! Да садись. Что случилось?

В коротких словах я рассказал ему о происшествий.

– Шутка не дурна! Куда же мы денем твою героиню? Тут надо подумать? Пойдём к нашей кухарке Параше; она поможет нам.

Мы разбудили повариху, рассказали в чём дело, и просили пособить

– Извольте! это моя забота: я возьму девушку к себе, скажу хозяйке, что она моя сестра, пришла поздно и осталась ночевать; в полдень отведу к моей тётке; та приищет квартиру и так далее.

– Ах, Параша! ты мне возвратила жизнь. Чем благодарить тебя?

– О благодарности после – теперь пойдемте! – Параша накинула на себя капот, князь – шинель, и мы втроём пустились к Саше. Бедняжка сидела в углу, плакала. Яков, подбоченясь, утешал её по-своему, как умел.

– Саша! – воскликну я. – Вот друзья мои! Мы спасены! Пойдем наверх!

– Куда?

– После узнаешь…

Она дала мне руку, посмотрела с видом благодарности на покровителей, встала, хотела идти и сказала:

– Антоний, я не в силах подняться на лестницу – и…

– О! мы вам поможем! – подхватила её Параша. – Яков, ступай за креслами.

Мы посадили Сашу, и общими силами принесли в горницу кухарки. Услужливая Параша позаботилась о ней, раздела девушку, положила на свою постель. Князь принёс вино, которое всегда имел в запасе, уговорил Сашу выпить полрюмки, – это вскорости подкрепило её силы и произвело сон. Сделав все нужное Саше, принялись за меня, осмотрели голову, скулу и бок; все три части находились в дурном состоянии, и доказывали твердыню десницы г-на Тумакова.

Мы спешили. Наступал день. Параша всем распоряжалась, завязала мне голову, приложила к щеке тёплой золы, бок натёрла спиртом и в заключение сказала:

– Теперь подите, ложитесь в постель. Утром скажете, что ночью вы шли впотьмах, оступились, упали с лестницы, ушиблись; выставьте свидетелями меня, князя и Якова.

Благоразумная Параша устроила дело; я поцеловал спящую Сашу, и потащился за князем.

– Ну, брат! Девочка хоть куда! – сказал мой услужливый товарищ.

– Друг мой! Если б ты знал её душу! Это ангел…

– Верю, верю – выпей стакан вина и ложись спать: тебе нужен покой.

Голова моя снаружи и внутри столь расстроилась происшествием той роковой ночи, а побои так коверкали, что с помощью приятеля я насилу смог раздеться, и когда в доме зашевелились, я уснул.

В десять часов утра, от шума многих голосов я проснулся, – смотрел на окружающих мою кровать и слушал: г. Шарон, Туанета, несколько товарищей, князь, приятель Лестов и Параша, спорили с одним человеком важной наружности.

– Говорят вам, он впотьмах упал, ушибся – вот и всё! Мы приложили к щеке припарку, завязали голову, натерли спиртом бок… дали вина; и ему стало лучше. Не троньте его, пройдёт и без лекарства. Да вот он проснулся, спросите сами.

– Я никогда не спрашиваю больных, – протяжно отвечал питомец Эскулапа, нюхая табак из золотой табакерки. – Я своё драгоценное время не трачу на пустые, бесполезные расспросы; мне стоит пощупать пульс, взглянуть на язык, лицо, заметить дыхание, – и болезнь открыта; я сажусь, прописываю рецепт, и лечу.

– Да говорят вам, прежде надо осмотреть, не повре…

– А я вам повторяю, он в горячке, это видно по красноте лица, сильному жару, и всем прочим признакам. Ушиб и испуг произвели горячку; за нею непосредственно следует разлитие желчи, воспаление лёгких, гангрена – и через два часа смерть! Теперь, в ожидании консультации, мы откроем ему кровь, не более полной глубокой тарелки; ко всем повреждённым местам припустим по двадцати пиявок, на затылок поставим шпанскую муху. Пожалуйте чернил и бумаги – я пропишу микстуру; ее должно принимать через каждый час по две столовые ложки, чтоб мокроты не могли подняться, усилить воспаление в голове, и скорым обращением очистить желудок – а там увидим, нужна ли операция? Впрочем, это самые невинные, умеренные средства, без которых не отвечаю за его жизнь.

– И только, г-н доктор? – сказал я, подымаясь с постели. – Клянусь, и ветеринарный врач не пропишет лучше этих рецептов. Сделайте одолжение, выйдите, позвольте мне встать и одеться я; здоров, только один ушиб…

– Держите его! – вскричал доктор. – Он бредит. Разве вы не видите, – это горячка; в жару он выскочит в окно, убьется до смерти, и тогда никакие средства не помогут!

– Это удивительно! – сказал князь. – Мы еще не знали, что мёртвым лекарства бесполезны.

Тут при всей моей слабости я засмеялся; тому последовали окружающие, и даже сам г. Шарон, а доктор, не переменив положения, продолжал с досадой:

– Смейтесь, господа, смейтесь, – а я доказываю, что смех больного, принуждённый, насильственный, неразделен с судорожными припадками, потом и смертельным колотьём. Впрочем, если мои советы и средства кажутся вам сомнительны, то пошлите за другим врачом, а мне время терять некогда. Слава Богу! В городе больных на половину от всего народа! Есть чем заняться: только и делают, что хоронят. Прощайте, сударыня! Прощайте, господа! попомните мои слова: этот молодой человек умрёт; я бы выключил его из списка живых; он непременно умрёт, и что всего ужаснее, без медика и аптеки.

Доктор, потирая лоб, обратился к дверям и едва лишь подошёл к ним как встретился с низеньким худощавым человеком.

– Возможно ли? – вскричал он. – Гомеопата пригласили для консилиума со мною? Эго совершенное невежество!

И точно, г. Шарон, узнав о моём ушибе, видел, что я во сне метался, счел болезнь опасною и послал к первому же медику, который случится дома. Служитель побежал к гомеопату и, не застав его, обратился к другому; тот немедленно пришёл, а за ним и гомеопат, возвратившейся в квартиру.

– Меня пригласили сюда, – начал с учтивостью и низкими поклонами второй; – но я вижу здесь соперника. Этот господин… Мы согласиться не можем… и…

– Да! да! – вспыльчиво закричал первый. – Мы лечим, спасаем людей! А вы…

– Своими умеренными средствами… Точно, метода у нас различна, а действия почти одинаковы… Позвольте осмотреть больного.

Он подошел ко мне, ощупал пульс, стал расспрашивать; я сказал ему, что ушибся.

Гомеопат с коварною улыбкою обратился с вопросом к противнику.

– Позвольте, милостивый государь, узнать, какие вы предполагаете принять средства против этой хронической болезни?

– Я! я!.. Вы не можете судить о них; но если угодно, извольте. – Он повторил слышанное нами.

– Помилуйте! Это безбожно! Вы можете уморить, или, вернее сказать, убить человека. Ему надо совершенно другие средства, а именно, я начну тем, что: первое, пропишу крупинки. Главная сила состоит в том, что их надо принимать с осторожностью: они так малы, что часто остаются во рту и не попадают в желудок. Второе, должно переместить больного в большую чистую комнату, открыть окна и озаботиться, чтобы никакое душистое растение в ней не находилось; и наконец, третье: умеренная диета – в первые двое суток вовсе не давать больному пищи, а на третьи взять крылышко цыпленка, сварить в воде, прибавить туда чайную ложку манной крупы, особенно не класть никаких кореньев; бульону он может скушать десять ложек в день, а на цыплячье крылышко смотреть для возбуждения аппетита; это должно продолжить две недели, – а там мы увидим, можно ли увеличить пропорцию.

– Ха! ха! ха! он умрёт с голоду, – сказал аллопат.

– А вы его уморите кровопусканием, пиявками и микстурами, – с учтивостью отвечал гомеопат.

Тут я взглянул на Парашу; она подавала глазами знаки, что должно поторопиться; я вышел из терпения и обратился к докторам; которые завели спор.

– Господа, покорно благодарю за ваше усердие отправить меня на тот свет; еще раз повторяю, я здоров, не хочу лечиться и принимать никаких микстур и крупинок: последние трудно рассмотреть и несколько месяцев надо учиться глотать. Выйдите, я оденусь, отправлюсь к моим родителям, и если нужно, то стану пользоваться домашними средствами.

Г. Шарон сам принялся расспрашивать меня, и уверившись в одном только ушибе, сказал докторам, что отправит меня к отцу; он дал им за визиты и гг. медики вышли, бросал друг на друга ужасные взгляды. По этим взглядам всякий мог бы догадаться, что гомеопат дал бы сопернику крупинку в куриное яйцо, а тот охотно влил бы ему семь гранов тартара медицы.

Я встал с постели, оделся с помощью товарищей; а они вместо новости рассказали мне: к Параше пришла молоденькая сестра, прекрасная девушка, только очень печальна на вид.

Я окончил мой туалет и сказал товарищам:

– Спасибо, братцы! Теперь пойду в кухню мыться, переменю припарки.

Некстати услужливые приятели побежали за мной. Саша, увидев меня из горницы кухарки, вскрикнула от радости.

– Что это значит? – спросили некоторые из товарищей.

Проворная Параша объяснила:

– Девушка испугалась; человек в крови показался ей странным. Не бойся, сестрица! Выйди сюда; мне некогда; я кушанье готовлю; а ты ничего не делаешь; возьми согрей припарку и подай этому барину.

Саша с заметной радостью исполнила приказание новой родственницы; она не могла взглянуть на меня, чтоб не обнаружить тайны; я с восторгом принимал помощь милой девушки, и поспешно вышел, чтобы отклонить всякие подозрения.

– Переменяйте, сударь, почаще припарки, – повторяла Параша; – сестра до обеда останется здесь, и от безделья станешь вам их согревать.

Не было больного послушнее. Я беспрестанно бегал на кухню, улучал минуту, чтобы поцеловать Сашу и уверить, что скоро буду с нею неразлучен. Перед обедом князь шепнул мне:

– Антоний! Тереза что-то замечает. Отпросись по случаю болезни домой, Параша уведет Сашу к тетке, возвратится, скажет о квартире; и я пришлю к тебе Якова с запиской. Домашних уверь, что заночуешь здесь, я заверну к вам и позабочусь о хозяйстве.

Получив отпуск, я ещё раз сбегал на кухню, посмотрел на Сашу, и ушёл.

Матушка охнула увидев любезного сынка с подбитою щекою. Засуетилась, забегала, расспрашивала; все люди в доме суетились, подавали мне припарки и разные средства, какие могли придумать. Я с нетерпением ожидал Якова, забывая чувствуемую боль, бегал к часам и к окошку.

– Антонушка, ложись в постелю, – сказала матушка. – Посмотри, ты сам на себя не походишь, похудел.

– Это незаметно, – возразил отец; – он, слава Богу, довольно плотен, а захворал небось от шалостей; да, от шалостей своих – они стоят мне много денег.

– Прекрасно! Вот нежный родитель! Худо, если отцы любят деньги больше детей!

– Да! И плохо, если родные матушки балуют их!

Слово за слово, и любезные родители поссорились не на шутку; к счастью, приказчик уведомил, что на площадке большой пригон быков; рогатые животные переменили материю, последовало перемирие, супруги обнялись, поцеловали меня. Отец пошел на торговое место, а матушка осталась свободно любоваться мною.

Вот явился и посланник; он подал мне записку. Ах! какую записку! Ее писала Саша: в улице Де… в доме под № 421-м. «Антоний! Спеши утереть мои слезы!» – Я поцеловал бумажку.

– Спасибо, Яков! Вот тебе на водку!

– Что это, Антонушка? – удивилась мама. – Ты целуешь письмо? А ну-ка покажи…

– Нельзя, матушка! Вы не поймете: это задача самая трудная; но теперь она решена. Прощайте! – Я взял шляпу и пoбежaл из дому.

Старушка, дожидавшаяся у ворот, на вопрос, где живёт тетка Параши? – отвечала: – Пожалуйте, барин! Я жду вас! Марья Лексевна. Девушка ваша плачет!..

– Плачет? Ах, поспешим к ней!

В минуту Саша очутилась в моих объятиях.

– Ах, Антоний, я начинала думать, что ты не придёшь! Оставил меня!

– Несправедливая, можно ли так говорить? Я летел к тебе, несмотря на жестокую боль от ударов проклятого Тумакова!

– Антоний! Какая ночь! Не могу вспомнить без ужаса. Если б ты знал, что я чувствовала, когда пришли доктора? Я чуть было не изменила тайне, хотела бежать к тебе… Параша меня удержала; все суетились, кричали о твоей болезни; одна лишь я не могла видеть и ухаживать за тобой.

– Милая, несравненная девица! Несколько часов горести я заменю годами верной любви!

Саша обнимала меня, целовала, смеялась и плакала как ребенок. Первые восторги прошли, и старушка, тётка услужливой Параши, приступила к нам.

– Племянница моя привела ко мне барышню, уверила, что вы люди добрые, честные, ищете квартиры; я отдаю в наём одну комнату, чистую, покойную, окнами на улицу, только с уговором: жить смирно – я пуще глаза берегу доброе имя.

– Разумеется, милая старушка! Покажи мне горницу. – Я осмотрел и остался доволен. – О цене условимся после; теперь сделаем самое необходимое: вот тебе деньги; сходи на рынок, купи кровать, подушки, тюфяк и одеяло. Еще рано, ты успеешь; остальную мебель купим после.

Тётка Марья взяла деньги и смиренно пустилась за покупкой.

Я остался один с Сашей; часы летели, казались минутами; приход князя с Лестовым прервал нашу беседу.

– Здравствуй, Антоний! Мы спешили поздравить тебя с новосельем, познакомиться с прелестной Сашей.

Робкая девица краснела, едва могла отвечать на вопросы и шутки моих приятелей.

– Теперь недурно было бы послать за ужином и вином; мы спрыснем квартиру, поздравим, как водится, и составим план твоей новой жизни.

Тем временем тётка Марья возвратилась с носильщиками.

– Ну, сударь, насилу могла купить! дороговизна ужасная! Купцы, прости, Господи! сущие дьяволы! готовы взять вшестеро, ограбить человека; однако ж я кое-как выторговала целых два рубля тридцать копеек. Извольте взять и сочтите покупку.

– Что считать? Вели внести и поставить; я верю тебе, а между тем позови сюда дворника.

Тот скоро явился, я дал ему паспорт Саши, назвал ее сестрою, а в доказательство положил ему в руку серебряную монету, написал записку, и отправил в трактир за ужином и винами.

Дворник, довольный щедростью новых жильцов, охотно пустился в командировку за съестными и питейными припасами, и на крыльце затянул песню.

Ах ты милая сестрица!Белолица, круглолица, красная девица!и так далее.

Марья заняла у соседей посуду, накрыла стол, и в десять часов милая хозяйка с робостью угощала гостей, несколько оправилась, и на шутки веселых товарищей отвечала столь умно, что вынудила уважение ветрогонов.

– Право, Антоний! ты нашел клад, – сказал князь, – и поселил во мне мысль подцепить такую же милашку!

После шумных восторгов, товарищи мои заключили, чтоб Саше в дальнейшем самой подкупать мебель и всё необходимое, ей надо нанять служанку, Марье следует готовить кушанье, словом, нам надобно обзавестись домиком. Саша молчала, я соглашался и не подумал, что Шедоний не допустит обокрасть себя вторично, а за картины г-жа Сенанж не прибавит мне ни полушки.

Выпив исправно, мои приятели ушли, – один торопился к Параше, а другой на бульвар, искать добычи.

– Милый друг! – сказала Саша, – Мне не нравится обращение твоих товарищей; я не хочу, чтоб ты просаживал свои деньги; роскошь нам неприлична и пагубна; я хочу жить в умеренности и быть счастлива твоей любовью; я выучусь шить, от скуки стану одевать себя работой; ты доставляй мне лишь самое необходимое.

При всей своей ветрености я слушал Сашу с восторгом, стал удивляться ей, и находить достоинства, о которых прежде не думал, и стал любить ещё страстнее. Так я мог бы долго наслаждаться счастьем! Но ложные друзья, дурные наклонности и пагубное воспоминание разрушили мое блаженство!..

Эту ночь я провёл спокойнее первой.

В семь часов утра старушка Марья постучалась в двери, я встал, оделся, и пришел в свое жилище.

Несколько дней я ничем не занимался, одна Саша наполняла мои мысли, – с нею находил я счастье, а в разлуке пoгpyжaлcя в задумчивость, рассеянность, – они препятствовали мне думать о других предметах. Услужливые Параша и Яков каждую ночь выпускали меня и утром дожидались.

Никто, как мы думали, не заметит нашей тайны. Мечтая о Саше, я забыл весь мир и даже Шедония с Туанетой; но они меня помнили, что и обнаружилось совсем скоро.

Однажды ночью я заметил, что два человека, от самого жилища следили за мною, а на половине дороги, удвоив шаги, приблизились ко мне; я не имел оружия; и подумал, что если стану защищаться, то лишусь жизни, или, изувеченный, ограбленный, возвращусь домой; – а если пойду к Саше, то дам повод открыть наше убежище, и подвергнуть себя всегдашней опасности; я думал, что провожатые мои обыкновенные воры, в такой крайности поворотил я в улицу направо, вошёл в трактир, в мыслях, что там не посмеют преследовать меня; напротив, два негодяя, закрыв подозрительные лица шинелями, явились туда. Я сел, взял газеты, спросил вина, притворился будто читаю, смотрел на них украдкой, и можно вообразить, в какой пришел ужас, узнав в одном рослого лакея лицемерки, а в другом – Фёдора, служителя Шедония; я затрепетал и, кажется, видел над головою смерть, которую убийцы мне готовили: оставаться всю ночь в трактире было невозможно; выйти, значило подвергнуть себя явной опасности. Я подумал несколько минут, выпил стакан вина, собрал рассеянные мысли, нашел средство избавиться от бездельников, и тихонько сказал одному служителю:

– Послушай, друг мой, видишь ли двух человек в темных шинелях?

– Вижу, сударь!

– Один из них, высокий ростом, служит лакеем у известной Сенанж; она живет близко отсюда.

– О, слышал, сударь, слышал я об этой птичке.

– Говори тише. В прошедшую ночь у нее случилось необыкновенное происшествие: полиция вошла в дом, опечатала многие вещи, приставила караул, всех людей забрали к допросам, только самый подозрительный убежал, и этот беглец теперь у вас. Задержите этих негодяев, я побегу за полицейским офицером. Смотрите ж, не упустите их из рук, не то нахлопочитесь сами.