Возвращение на Голгофу

Иосиф почувствовал, как струйка липкого пота побежала у него по спине¸ на лбу выступила испарина.

– Эх, хорош чаек, пот гонит. – Иосиф, сдерживая волнение, утер со лба пот. Никто вроде не почувствовал его напряжения, все допивали чай с явным удовольствием. После чая накатила усталость. Пора и на боковую, вот она – первая спокойная ночь за неделю наступления.

Иосиф поднялся из-за стола первым и пошел в угол, где устроил себе постель. Снял гимнастерку, аккуратно повесил её на гвоздь, вбитый в балку, стянул сапоги и разложил портянки на просушку. Быстро улегся, натянув поверх солдатского одеяла шинель. Шинелька все время сбивалась, пока Иосиф не отстегнул хлястик и не подогнул под себя полу. Он лежал, пытаясь сдерживать дыхание, сердце колотилось так, что, казалось, его удары были слышны за стенами сарая. Самый простой, обычный вопрос вывел его из равновесия, и это при том, что задал его Колька, которому можно было доверить всё.

Конечно, в тридцатых годах многих мальчиков называли Иосифами, но он-то родился в 1922 году, и тогда это имя ребенку могли дать только те, кто близко, очень близко знал Кобу – товарища Сталина. И уже одной этой зацепки вполне достаточно для особого внимания всевидящих органов. Четыре брата, работавшие в железнодорожных мастерских, пришли в рабочие кружки перед первой германской войной, а в 1918 году на фронте гражданской войны познакомились со старшим товарищем, членом военного совета Иосифом Сталиным. С тех пор они всегда работали у него на виду и к 1935 году доросли до больших партийных и хозяйственных руководителей. А старший брат Петр и вовсе стал заместителем председателя Совета Народных Комиссаров. Несчастья начались через год, когда младшего из братьев арестовали по делу об очередном партийном уклоне. Затем другой из братьев, руководитель большого производственного объединения, неожиданно умер от сердечного приступа в подмосковном санатории ЦК. Иосиф ясно помнил день, когда отец с матерью, получив страшное известие, закрылись в комнате. Когда через час они вышли к детям, поседевшего отца нельзя было узнать. Именно тогда родителям Иосифа и стало понятно, что сами они уже не спасутся от карающего меча партии, но нужно постараться спасти детей – Иосифа и его сестру Машу, которая была семью годами младше. Паспортов у ребят еще не было, так что оставалась надежда, что им удастся вписать в документы фамилию бабушки по материнской линии – Петровой Марии Ивановны. Её семья испокон веку жила на небольшой станции под Ростовом. Иосиф не знал, как и какие документы удалось выправить матери на них, но в первых числах июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года, сразу после учебы, мать со слезами отправила их с Машей ранним утром пешком на вокзал. К отходу поезда родители не пришли, боялись не сдержаться и выдать своё присутствие. Так шестого июня в семье Петровых под Ростовом появились внук Иосиф Петров и внучка Маша. А через два месяца Иосиф прочитал в «Правде» сообщение об аресте очередных врагов народа, в их числе оказались и отец с матерью. В августе старший из семьи Пётр попытался выяснить в НКВД судьбу родных, даже добился личной встречи с товарищем Сталиным. И в тот же вечер застрелился в своей московской квартире, не оставив ни записки, никакой другой информации о беседе со своим старым товарищем. Про самоубийство врага народа, таким образом избежавшего справедливого народного суда, Иосиф тоже узнал из газет. А ещё через год в маленьком русском провинциальном городке, где когда-то родились братья, были тихо арестованы и навсегда исчезли две их сестры, но о них в газетах уже не писали. Иосиф про это узнал только в начале войны от бабушки. За три года могучую рабочую семью вырубила под корень какая-то таинственная, чудовищно безжалостная сила, и от нее остались только два слабеньких, тоненьких, молодых побега: Иосиф и Мария. Единственное сохранившееся свидетельство родительской любви – отцовская записка на половинке странички из ученической тетрадки в клетку, написанная перед отъездом в командировку, хранилась у Иосифа в нагрудном кармане, как самая большая ценность. Записку отец подписал не именем, а нейтрально – «Твой отец», и Иосиф счёл возможным хранить её.

Несмотря на усталость, накопившуюся за последние шесть дней, заснуть Иосиф не мог. Лежал и невидяще смотрел вверх, где старые, до звона высохшие стропила сходились у самого конька крыши. Слушал поскрипывание балок и легкое всхрапывание лошади за перегородкой. Ему казалось, что нары, которые он соорудил, наклоняются, он соскальзывает с них и падает в бесконечную глубину неба, но падает не вниз, а вверх, где его ждут родители. Голова кружилась, и все двадцать три года, прожитые им, перемешивались в памяти, события наплывали друг на друга, не отступали в прошлое, а стояли перед ним в своей страшной простоте.

*Комментарии и примечания к главам приведены в конце книги.

Глава 2

Октябрь 1944 года

В ночь с 16 на 17 октября 1944 года началось то лихорадочное возбуждение, которое всегда возникает перед наступлением. Оно охватывает всех, даже повоевавших, бывалых солдат и офицеров.

Кто-то неведомый руководил перемещениями артиллерийского противотанкового полка. Где-то далеко чья-то рука наносила на карту точку, и через шесть часов батареи уже окапывались в этом месте, открывали ураганный огонь по врагу, когда прямой наводкой, а когда и навесом с закрытых огневых позиций. Этот кто-то, не знавший лично никого из солдат и офицеров, решал, к какой из стрелковых дивизий, начавших лавинное движение по Восточной Пруссии, будут приданы батареи артиллерийского полка. От него, человека с карандашом и линейкой в руках, сидевшего за столом, заваленным картами, зависела судьба одновременно всех и каждого в отдельности. И молодого сержанта, засыпающего сейчас на сене в сарае прусского посёлка, о котором он никогда раньше не слышал; и Иосифа, лежащего в углу сарая с открытыми глазами; и уже сладко спящего везунчика-капитана; и Бати – командира полка, пытающегося успокоить боль от разыгравшейся застарелой язвы; и Кольки; и даже жизнь Колькиных лошадей, которые на свою беду угодили в страшную бойню, начавшуюся между людьми пять лет назад.

Все они знали только одно – чтобы выжить, им надо победить, но и победа не гарантировала жизни. Каждый день из этих шести дней пока ещё не захлебнувшегося наступления погибали тысячи человек. Будто кто-то отщёлкивал на гигантских счётах костяшки – слева направо. Из живых – направо, в бездну к погибшим. В первые минуты наступления – единицы убитых, потом десятки, сотни, тысячи, а к пятому дню и десятки тысяч жизней, переброшенных с коротким сухим стуком на сторону мёртвых этими страшными дьявольскими счётами. Из жизни – в никуда, в небытие, которое невозможно ни осознать, ни принять.

Обо всём этом не думал человек, склонившийся над картой и только что наметивший красным карандашом маленькую стрелку в направлении от Шталлупенена к Гумбиннену. А если бы он думал об этом, то не смог бы делать свою скучную с виду работу. Ведь завтра эта нелепая тонкая стрелочка прервёт жизни полутора тысяч солдат из двух стрелковых дивизий и приданных им частей, которые неожиданно упрутся в сильно укреплённую оборону и будут накатываться на неё раз за разом, пока не захлебнутся кровью и не отползут обратно на занятые накануне позиции. Отползут, обескровленные, вынося из боя раненых, а если получится, то и убитых товарищей. В шинелях и бушлатах, пропитанных кровью, в страшной грязи и копоти, покрывшей грубой коркой одежду, руки, лица, даже души солдат. Каждый день этот штабной человек как бы доигрывал старую или начинал новую шахматную партию на пространстве почти в двести километров от Юрбаркаса до Кальварии. И от его своеобразного шахматного мастерства и удачливости зависела жизнь тысяч неизвестных ему людей. Да и зачем ему было знать их. Ведь фигурами в его игре были не Колька, не Ефим, не комбат, а полки и дивизии, тысячи и десятки тысяч Колек. И вслед за только что нарисованной стрелкой с припиской «55 стрелк. див.» уже наутро приходили в движение тысячи людей, тысячи машин, танков и орудий. А к вечеру в штаб поступали сводки о раненых и убитых. Но эти бумаги приходили уже к другому офицеру, а этот штабной стратег снова и снова упрямо рисовал свои стрелки, передвигая позиции все дальше и дальше на запад, в самую глубь Пруссии.

Был этот человек самым старшим, вернее самым старым в штабе 3-го Белорусского фронта. Звали его Орловцев Николай Николаевич, но за глаза ни по имени, ни по фамилии его не называли, только коротко – Штабной. Орловцев знал и принимал это прозвище. Первую мировую войну он начал в этих местах молодым штабс-капитаном. И хотя всю жизнь проработал в оперативных отделах штабов, так и остался в этом звании. Из-за дворянства своего вперед не лез, старался остаться в тени, поэтому чинов не получал, хотя был, наверное, самым квалифицированным специалистом в планировании армейских операций. Штабом фронта командовал отличный штабист, когда-то, году в шестнадцатом, короткое время бывший его подчиненным, Александр Петрович Покровский. Так получилось, что вся жизнь Штабного была связана исключительно с армией, а с тридцать девятого года только с войной. Жена и маленький сын Орловцева не пережили невзгод гражданской войны, умерли от тифа в Петрограде. Это стало для него страшным ударом, и больше семьи он не заводил. Жил только своей профессиональной штабной жизнью, в которой достиг высшего мастерства. Может быть, в оперативных управлениях фронтов он был одним из последних офицеров среднего звена, которые прошли школу Генерального штаба Русской армии.

После взятия Вильнюса 13 июля первую неделю он работал в одиночестве, затем к нему начали присоединяться офицеры из различных подразделений штаба фронта, затем старшие офицеры оперативного управления, а затем и начальники управлений. В штаб стекалась информация, которая учитывалась в разработке самой общей стратегии предстоящих боевых операций. Но самыми важными были именно первые недели размышлений Орловцева. Он сидел один в большой комнате – торжественной зале роскошного вильнюсского особняка, похожего на Петербургский дворянский дом времен его юности. На стенах зала он развесил склеенные из многих кусков огромные карты. Посреди комнаты стоял большой массивный стол, в углу находился диван, на котором Штабной спал, когда уже больше не мог всматриваться в слепые карты. Он точно рассчитал, что к середине августа войска 3-го Белорусского фронта выйдут к границам Восточной Пруссии, первой немецкой земли на пути Красной армии. Было примерно ясно и в каком месте это произойдет. Он понимал, что комкоры и комдивы, эти горячие головы, жаждущие наград и полководческой славы, будут азартно рваться в бой, губя своих солдат, надеясь на плечах неприятеля ворваться в глубину вражеской территории. Все это знакомо и понятно. Но здесь-то и подстерегает опасность положить и так уже истощенные наступлением полки под огнем вражеской артиллерии и пулеметов. Опытный противник только и ждет этого, изготовившись на тщательно подготовленных позициях. Выявить места расположения этих позиций, направить удары войск в разрез между ними было первейшей целью раздумий Штабного. А еще мучил вопрос бесперебойного снабжения наступающих войск, этот проклятый интендантский, скучный вопрос снабжения, всегда остающийся на задворках главных военных решений, но погубивший больше полководцев, чем храбрость солдат противника. После семи вечера он оставался один, ужин ему приносили в кабинет, как будто он генерал, а не состарившийся капитан. Он сидел, погрузившись в огромное кресло, закрыв глаза, пытаясь вызвать в своем сознании все, что было связано у него с Восточной Пруссией.

Первый раз он побывал в Кёнигсберге пятнадцатилетним юношей, в 1904 году, вместе с младшим братом Юрием. Брат с восхищением относился к нему, во всем подражал и называл его Ник, взяв это имя из какого-то иностранного приключенческого романа, который родители заставляли Юрия читать на английском. В Германии уже практиковали исправление прикуса и зубов при помощи скобок, и детей из знатных семей отправляли в Берлин или Кёнигсберг. Братья хорошо говорили по-немецки и чувствовали себя в городе вполне свободно. Зубной кабинет известного врача находился на улице Ланге Райе*, где во множестве работали медицинские клиники, институты и музеи, входившие в состав знаменитого местного университета. В сопровождении наставника братья дважды в неделю ходили на прием к врачу пешком от Штайндамма* до Ланге Райе. Всё остальное время гуляли по городу, удивляясь, как удобно, несмотря на тесноту, устроен быт горожан и как много в городе казарм и людей в форме.

Жили братья в доходном доме, в маленькой уютной квартире, рядом с огромным замком. Главная готическая башня замка, стоявшего на Королевской горе, возвышалась над городом на девяносто метров и как бы утверждала лидерство военных в этой восточной провинции Германии. Ник уже тогда знал, что ему предстоит большая военная карьера, и его интересовало всё, что касалось армии.

Армейских офицеров в Кёнигсберге можно было увидеть везде. В ресторанах и казино, в синематографе, в гостинице, в еще новом зоопарке на Хуфене, на улицах и, конечно, на множестве строевых мероприятий: от развода гарнизонных караулов до смотров и парадов, которые проводились в городе с пугающей регулярностью. Братья часто гуляли вдоль городского вала, превращенного в парк. Ник навсегда запомнил массивные здания из красного кирпича, тянувшиеся от пруда Обертайх. На берегах этого пруда возвышались башни Врангеля и Дона, а дальше по Литауенваль находились военные склады, крепость-казарма Кронпринц, форт Грольман, Королевские ворота и ряд домов, более похожих на крепостную стену, упиравшуюся в реку Прегель, на берегу которой стоял еще один форт – Литуания.

Везде только и слышалось:

– Вот когда кайзер Вильгельм приезжал…

Или ещё чаще:

– Кайзер приедет, тогда уж насмотримся парадов.

Город буквально помешался на тщеславном и амбициозном кайзере и его самоуверенных генералах.

Домой, в Петербург братья возвращались поездом, границу пересекали в Эйдкунене*, и везде по пути следования видны были следы серьезной военной инженерной работы. На поезд до Петербурга пересаживались в Кибартае, который практически разрезался на части германо-российской границей. Хотя собственно станция по странному стечению обстоятельств называлась Вержболово.

Орловцевы – известный дворянский род, мужчины которого с екатерининских времен традиционно служили в русской армии. Кое-кто дослуживался до генералов, но все без исключения честно служили Царю и Отечеству, ничем не запятнав себя. Семья наследовала два небольших имения в Тверской губернии, дававшие невеликий, но постоянный доход. Отец братьев, тоже Николай Николаевич, получил блестящее образование военного инженера, руководил строительством важнейших оборонительных сооружений в западной части империи. И если Ник, с его «военной косточкой», уже точно знал свою судьбу, то брат Юрий склонялся к выбору Петербургского университета, разрываясь между юридическим и философским факультетом.

Через год после поездки в Кёнигсберг Ник, выйдя из гимназии, поступил в Московское Алексеевское военное училище. Так началась его военная жизнь, к которой он готовил себя с детства. Окончив училище по первому разряду, он получил чин подпоручика и отправился по выбору служить в Виленский округ, в гвардейский Троицкий полк, квартировавший в Вильнюсе. Служил он успешно и на третий год поступил в Императорскую Николаевскую военную академию. Академию и дополнительный курс Орловцев закончил с отличием. В 1913 году он был выпущен штабс-капитаном на службу в Генеральный штаб. Николай уже имел опыт службы в линейных боевых частях, теперь же ему предстояло получить опыт штабной работы высшего уровня. Юрий к этому времени уже учился на втором курсе Петербургского университета, но больше, чем философии, поклонялся своему новому увлечению – поэзии. Ник дневал и ночевал в оперативном отделе Генерального штаба, с братом в эту пору общался мало, а в компании его новых литературных друзей не бывал вообще.

Напряженность в Европе тем временем нарастала, и весной 1914 года Орловцева отправили от Генерального штаба в Виленский военный округ на высокую для молодого офицера должность младшего адъютанта штаба округа. После объявления 20 июля в России всеобщей мобилизация в Виленском округе формировалась 1-я армия Северо-Западного фронта под командованием генерала от кавалерии барона Ренненкампфа. Орловцев стал младшим адъютантом штаба армии. Произошло это как бы само собой, но теперь и слава, и позор, и жизнь, и сама смерть Орловцева были неразрывно связаны с судьбой этой армии. Волею случая в этой же армии чуть позже оказался и брат Юрий, добровольно пошедший в армию вместе с несколькими студентами университета. После короткой подготовки их определили прапорщиками в пехотные дивизии.

Полгода Орловцев провоевал в Восточной Пруссии. И память о событиях начала той, первой, мировой войны все тридцать лет не оставляла его. Даже более того, стала основным предметом его размышлений.

И вот новая война, и судьба с роковой неизбежностью привела его к тем же рубежам. Теперь, с выходом к границам Пруссии, эти воспоминания обретали какую-то свою, особенную фантастическую реальность, причудливо перемешиваясь с текущими событиями фронтовой жизни. И Орловцеву казалось, что он возвращается не только в это прусское пространство, но в те трагические дни начала Первой мировой и снова восходит на прусскую Голгофу.

Он очнулся от раздумий и снова погрузился в изучение карт приграничных районов Пруссии, сопоставляя их с данными свежей аэрофотосъемки. Большинство офицеров фронта считали старого капитана техническим сотрудником, занимающимся рутинным нанесением на карты объектов, обнаруженных авиацией, наблюдателями и разведчиками. И только человек пять в штабе понимали, что именно он готовит основу для разработки вариантов проведения огромной стратегической операции. И уже затем – на основе его материалов – начальник штаба фронта генерал Покровский с другими генералами будет принимать важнейшие решения и готовить предложения для командующего фронтом и Ставки Верховного Главнокомандующего.

Почти полмесяца Штабной оставался в Вильнюсе, работал до рези в глазах, недосыпал, путал день и ночь. Понимая, что так работать нельзя – попросту надорвешься и сломаешься, он заставлял себя иногда выходить на улицу. Выходил в сопровождении офицера из охраны штаба фронта в основном по утрам, когда людей на улицах было немного, и жара еще не раскаляла мостовые и здания. Он гулял по самым любимым местам старого города, только что освобожденного от немцев. В памяти Орловцева Вильнюс оставался тем самым шумным городом, который он впервые увидел молодым подпоручиком. В городе, конечно, не было петербургского столичного блеска, но какой-то неуловимый аромат, витавший в городском воздухе, создавал молодым офицерам приподнятое, романтическое настроение. Виленский дворец тогда занимал генерал от инфантерии Кршивицкий Константин Фаддеевич, исполнявший должность генерал-губернатора литовских губерний. Генерал, старый вояка, после академии ещё захватил военную кампанию в Польше и знатно отличился на пару с братом в войне с турками. При нём во дворце давали балы, Орловцев охотно танцевал там с виленскими красавицами, и теперь, прогуливаясь по старой Вильне, частенько вспоминал молодость.

После освобождения Каунаса 1 августа 1944 года и окружения группировки вермахта, не успевшей выскочить из окрестностей города, появилась необходимость переноса штаба ближе к линии фронта. Для этого выбрали местечко в пяти километрах северней Казлу-Руды, в сосновом лесу. Выбор такого места для штаба определялся также и тем, что здесь располагалась большая железнодорожная станция, и русская армия использовала ее еще в прошлую войну. Группа мастеровых солдат старшего возраста, сама собой сформировавшаяся при штабе фронта, быстро подготовила хорошо замаскированные блиндажи, и теперь Штабному предстоял очередной переезд.

Штаб 3-го Белорусского фронта грузился в состав на Вильнюсской товарной станции, там же, где тридцать лет назад грузились полки корпуса генерала Епанчина. Тогда, 6 августа 1914 года, вместе с солдатами на отправку явилось много гражданских – знакомые, друзья, матери, жёны и дети пришли провожать офицеров. Орловцева провожать было некому, и он налегке отправился в Кальварию, где назначили место сосредоточения частям корпуса. Домой он вернулся только через четыре года. Да и домой ли он вернулся? Офицерам русской императорской армии было не дано разобраться в этом. И теперь та давняя поездка в небольшой городок представлялась Орловцеву, как начало восхождения на Голгофу, начало трагического пути не только Орловцева, его друзей, армейских офицеров, но и всей великой русской Державы. Тем более что название Кальвария, та географическая точка на карте, с которой для них началась великая война, она и есть по-латыни – Calvaria – Голгофа. И взошли они на ту Голгофу, и претерпели великие мучения, и много жизней положили, а страну не спасли. Воскрешения не случилось.

Страшный трагический разлад случился тогда в душе Орловцева, он ощутил полную безысходность. Большинство русских офицеров испытывали те же чувства. Для разрешения внутреннего разрыва нужно было сделать какое-то усилие, результативное, личное. Опорой в жизни ему стала мысль о возврате к той начальной ситуации, когда они ещё только обнажали оружие. Когда страна его жила, и друзья его жили, и брат, его младший брат, был жив. Тогда он и уверовал в то, что будет ещё момент, когда они снова поднимутся на свою Голгофу и вновь повторят тот путь, на этот раз победный, от границ Восточной Пруссии к Кёнигсбергу и дальше – к Берлину. И победа эта возродит их Родину. Что лежало в основе его веры, точный расчет или проявление душевной боли – Орловцев не знал. Но он не удивился, когда ожидания его стали сбываться.

Так же, как и тридцать лет назад, людской муравейник затопил станцию, и, казалось, нет никакой силы, которая могла бы придать этому бурлению хоть какую-то упорядоченность. На самом же деле служба военных перевозок работала чётко. Всё было погружено вовремя, и состав отправился в Казлу-Руду точно в намеченное время.

На новом месте Орловцев сразу же продолжил свою незаметную работу. Иногда, в редчайшие свободные минуты, начальник штаба 3-го Белорусского фронта Александр Петрович Покровский заходил к Штабному. Он совсем недавно получил звание генерал- полковника, и их очередной разговор начался с поздравлений генералу, затем быстро перешел на анализ ситуации и план действий фронта на осень 1944 года. Соответствующих директив из Ставки еще не поступало, но командование фронта уже обдумывало дислокацию войск при выходе к границе для дальнейшего развития наступления теперь уже на территории Восточной Пруссии. Разговоры эти были несколько странными: чего, спрашивается, генерал-полковнику обсуждать такие вопросы с каким-то капитаном, но генерал интересовался боевыми действиями 1-ой русской армии в начале еще той, Первой, мировой. Он и сам участвовал в той войне, но попал на фронт только в конце 1915 года еще совсем юным семнадцатилетним пареньком после ускоренного окончания школы прапорщиков. А Орловцев уже тогда был офицером Генерального штаба, непосредственно воевавшим в Восточной Пруссии.

– Ну что, Николай Николаевич, как движется работа? Что там у нас с подготовкой материалов по операции в Пруссии? Рабочие идеи есть? – Невысокий, худощавый Покровский огладил себя по большой обритой наголо голове.

– Идет накопление данных, и идеи, разумеется, появляются. Но так как еще нет указаний Ставки, определяющих круг задач, которые будут поставлены перед фронтом, я пока работаю, исходя из предполагаемого приграничного плацдарма, на который выйдут наши части. – Орловцев докладывал официально. – Думаю, что на кардинальной перегруппировке сил нашего и соседних фронтов Ставка настаивать не будет. Скорей всего зона ответственности нашего фронта протянется от Юрбаркаса на севере до Кальварии на юге. Это чуть меньше двухсот километров. Я ведь, Александр Петрович, и прошлую войну как раз с Кальварии начинал. Это Голгофа по-латыни… Вот мы и взошли тогда в четырнадцатом году на свою Голгофу, а теперь, через тридцать лет, снова восходим на неё. И нет у нас никакого права ошибаться. – Орловцев перешёл на доверительный тон.

Штабной докладывал не спеша, обстоятельно отвечая на возникавшие у генерала вопросы. Обсуждали подготовку операции в провинции, оценивали время, требуемое для подготовки наступления – выходило на менее двух месяцев. Части фронта нуждались в серьезной доукомплектации. А некоторые даже в переформировании. Этим и объяснялись столь длительные сроки подготовки. Штабной настойчиво обосновывал необходимость передачи фронту артиллерийских подразделений большого калибра и танковых корпусов прорыва. Без этого взломать мощную и глубоко эшелонированную оборону, выстроенную здесь, не удастся. Необходимо провести тщательную, доскональную разведку. И еще важнейшим вопросом является снабжение артиллерии. Для всего этого потребуется много времени и сил. Несколько удивлённый тем, что Орловцев столь основательно сосредоточился на этих вопросах, Покровский спросил: