Скорбь Сатаны

– Вы серьезно?

– Совершенно серьезно. Женщины всегда вредили мне, и беспричинно препятствовали мне на пути моего развития. Особенно отвратительны мне они потому, что им дарована невероятная способность творить добро, и эту силу они растрачивают попусту, никогда ей не пользуясь. Сознательно отдаваясь наслаждениям, они избирают отталкивающую, вульгарную и мещанскую сторону жизни, и это претит мне. Они куда менее чувствительны, чем мужчины, и бесконечно бессердечны. Они – матери человеческой расы, и все грехи ее в основном их заслуга. Вот и еще одна причина моей ненависти к ним.

– Вам хочется, чтобы люди были совершенными? – удивленно спросил я. – Если это действительно так, вы обнаружите, что это невозможно.

На мгновение он погрузился в собственные мысли.

– Все во вселенной совершенно, – сказал он, – кроме этого любопытного создания – Человека. Приходилось ли вам задумываться о причинах того, почему в несравненном замысле Создателя лишь он один неполноценен?

– Нет, – ответил я, – я принимаю все таким, как оно есть.

– Я тоже, – и он отвернулся. – Как принимаю их я, так и они принимают меня! До свидания! Не забудьте, что через час мы ужинаем!

Дверь распахнулась и закрылась – он ушел. Некоторое время я провел в одиночестве, размышляя о его необыкновенном нраве – причудливом смешении философии, приземленности, сентиментальности и иронии, что подобно жилкам листа пронизывали переменчивый характер этой великолепной, полузагадочной персоны, по воле случая ставшей моим лучшим другом. Почти месяц минул с тех пор, как мы встретились, но я ни на шаг не приблизился к разгадке его истинной натуры. И все же я восхищался им больше, чем когда-либо – без его общества жизнь казалась мне вполовину менее захватывающей. Хоть множество так называемых «друзей» и слетятся теперь на золотой свет моих сверкающих миллионов, среди них не будет того, кто владел бы моими помыслами и понимал бы меня так же, как этот человек – властный, полужестокий, полублагой спутник моих дней, что, как мне порой казалось, считает жизнь сущей безделицей, а меня самого – частью заурядной игры.

VIII

Думаю, ни один мужчина не забудет тот миг, когда встретился лицом к лицу с совершенной женской красотой. Он часто ловит ее отблески на множестве милых лиц – и ясные глаза способны ослепить его, сияя, словно звезды; лицо и волосы – очаровать своим оттенком, как и изящество фигуры, но все это лишь проблески бесконечности. Когда же все эти смутные, преходящие впечатления вдруг сливаются воедино – когда все те формы и цвета, что являлись ему в грезах, отчетливо и полно проявляются в живом существе, что взирает на него с высот девственно чистой, цветущей красоты и чистоты – к его чести, нежели к его стыду, если он потеряет голову от нахлынувших чувств и, несмотря на свою мужественность и грубую силу, превратится в раба своих страстей. Именно это случилось со мной – я был поражен и сдался безо всякой надежды на избавление, когда из тени черных ресниц на меня медленно взглянули васильково-синие глаза Сибил Элтон с тем неопределенным выражением интереса, смешанного с безразличием, которое должно было служить признаком высокородности, но куда чаще смущает и отталкивает чувствительные и искренние души. Взгляд леди Сибил был отталкивающим, и тем не менее я увлекся ей. Риманез и я вошли в ложу графа Элтонского в Хеймаркете между первым и вторым актами пьесы; сам граф, ничем не примечательный, лысый краснолицый пожилой джентльмен с пышными белыми усами, поднялся, чтобы поприветствовать нас, схватив руку Лучо, и принялся трясти ее изо всех сил. (Впоследствии я узнал, что Лучо дал ему взаймы тысячу фунтов на необременительных основаниях, и этот факт частично сказался на столь горячем и дружелюбном приветствии.) Его дочь не сдвинулась с места, но минуту или две спустя, когда он несколько резко обратился к ней, сказав: «Сибил! Это князь Риманез и его друг, господин Джеффри Темпест», она повернула голову и одарила нас обоих тем самым холодным взглядом, что я попытался описать, и едва заметно поклонилась, чтобы обозначить наше присутствие. Ее утонченная красота сразила меня наповал – я не нашелся, что сказать, и сконфуженно стоял в молчании, ощущая полную растерянность. Старый граф отпустил какое-то замечание по поводу пьесы, которое едва достигло моих ушей, и в ответ я пробормотал что-то невразумительное – оркестр, как всегда бывает в театрах, играл отвратно; гул медных тарелок отдавался у меня в ушах, словно шум моря, и я почти ничего не сознавал вокруг, кроме чудесной прелести той девушки, что была передо мной, одетой во все белое, и несколько украшений с бриллиантами блестели на ней, словно капли росы на розе. Лучо заговорил с ней, и я прислушался.

– Наконец, леди Сибил, – обратился он к ней, почтительно кланяясь. – Наконец мне выпала честь встретиться с вами. Я часто видел вас, но лишь издали – так наблюдают за звездами.

Она улыбнулась чуть заметной, холодной улыбкой – едва заметно дрогнули уголки ее прекрасных губ.

– Не думаю, что мне когда-либо доводилось видеть вас, – ответила она. – И все же есть в вашем лице нечто знакомое. Я слышала, как отец все время о вас говорил – нет нужды говорить, что его друзья – мои друзья.

Он поклонился.

– Лишь заговорив с леди Сибил Элтон, столь состоятельный человек уже счастлив, – продолжил он. – А стать и ее другом означает вновь обрести потерянный рай.

Щеки ее залил румянец, но вдруг она побледнела и, дрожа, накинула манто. Риманез осторожно расправил его надушенные складки на ее прекрасных плечах – как я завидовал его изяществу! Затем он повернулся ко мне и поставил кресло за ее спиной.

– Присядете здесь, Джеффри? – предложил он. – Я желаю обсудить некоторые дела с лордом Элтоном.

Самообладание в некоторой степени вернулось ко мне, и я поспешил воспользоваться столь щедро данной мне возможностью снискать расположение юной леди, а глупое сердце мое забилось сильнее, так как она одобрительно улыбнулась, едва я приблизился к ней.

– Вы лучший друг князя Риманеза? – тихо спросила она, когда я занял свое место.

– Да, мы очень близки. Он прекрасный друг.

– Могу представить! – И она взглянула на него, доверительно что-то говорившего ее отцу тихим голосом. – Он необыкновенно хорош собой.

Я ничего не ответил. Конечно, невероятная привлекательность Лучо не вызывала сомнений, но в ту минуту я осуждал ее за то, что она так хвалила его. Ее слова казались мне столь же бестактными, как слова мужчины, находящегося в обществе дамы и притом вслух обсуждающего достоинства другой женщины. Я не считал себя красавцем, однако знал, что выгляжу куда лучше, чем большинство обычных мужчин. Так, внезапно уязвленный, я хранил молчание, а тем временем поднялся занавес и продолжилась пьеса. Играли сцену весьма сомнительного содержания, в центре которой была «женщина с прошлым». Наблюдая за происходящим, я почувствовал отвращение и взглянул на тех, кто был рядом, чтобы понять, испытывали ли они те же чувства. На прекрасном лице леди Сибил не было и следа неодобрения; ее отец жадно подался вперед, стараясь не упустить ни одной детали; на лице Риманеза было привычное непроницаемое выражение, и невозможно было угадать, что он чувствовал. «Женщина с прошлым» продолжала свой фальшивый истерический высокопарный монолог, сладкоречивый глупый герой объявил ее «несправедливо обвиненным чистым ангелом», и занавес опустился под гул аплодисментов. С галерки громко зашикали, к вящему изумлению тех, кто сидел в ложах.

– Англия прогрессирует! – тихо, полунасмешливо проговорил Риманез. – Было время, когда эту пьесу освистали бы как развращающую общество. Ныне же протестуют лишь низкородные.

– Так вы демократ, князь? – поинтересовалась леди Сибил, вяло обмахиваясь веером.

– О нет! Я убежден в превосходстве величия – и не в денежном выражении, а в интеллектуальном. Такой я вижу новую аристократию. Нечто возвышенное, развращаясь, становится низменным; нечто низменное, одержимое вдохновением и жаждой знаний, становится возвышенным. Таков естественный порядок вещей.

– Но, черт возьми, – воскликнул лорд Элтон, – не станете же вы утверждать, что эта пьеса низменная или аморальная? Она лишь отражает жизнь современного общества, и только. Эти женщины – эти бедняжки «с прошлым», такие занятные, знаете ли.

– Весьма! – пробормотала его дочь. – Настолько, что может показаться, будто у женщин, лишенных подобного «прошлого», не может быть будущего. Добродетель и скромность считают старомодными; для них нет никакой надежды.

Я склонился к ней, сказав полушепотом:

– Леди Сибил, мне приятно видеть, что эта никчемная пьеса оскорбляет ваше достоинство.

В ее бездонных глазах вспыхнуло удивление, смешанное с весельем.

– О нет, ничуть, – заявила она. – Я видела много подобных ей. И читала романы ровно на ту же тему. Уверяю, я убеждена в том, что лишь так называемый «порочный» тип женщины пользуется популярностью у мужчин: она часто удачно выходит замуж, пользуется всеми наслаждениями жизни, и, как говорят американцы, «весело проводит время». Так же происходит и с осужденными преступниками – в тюрьме их кормят куда лучше, чем честных тружеников. Я верю в то, что, выбирая добропорядочность, женщина совершает ошибку – таких считают скучными.

– Но вы же шутите! – сказал я, снисходительно улыбаясь. – Глубоко в душе вы придерживаетесь совсем иных убеждений.

Она ничего не ответила мне – снова поднялся занавес, и на сцене появилась порочная героиня пьесы, «весело проводившая время» на борту роскошной яхты. Последовал напыщенный, неестественный диалог, в ходе которого я расположился в тени ложи, и ко мне вновь вернулась былая самоуверенность наряду с самомнением, покинувшие меня при виде красоты леди Сибил, и бесстрастное хладнокровие и самообладание сменили лихорадочную спутанность мыслей. Мне вспомнились слова Лучо: «Полагаю, что леди Сибил продается» – и я торжествующе думал о своих миллионах. Я взглянул на старого графа, униженно крутившего свои седые усы, с волнением вслушивающегося в речь Лучо, очевидно, касавшуюся финансовых махинаций. Затем я с наслаждением перевел взгляд на прелестные изгибы молочно-белой шеи леди Сибил, ее прекрасные руки и грудь, пышные волосы цвета спелого каштана, великолепные черты надменного нежного лица, томные глаза и прошептал про себя: «Всю эту красоту можно купить, и я так и сделаю!» Ровно в ту же секунду она повернулась ко мне, сказав:

– Вы же знаменитый мистер Темпест, так?

– Знаменитый? – эхом откликнулся я, чувствуя глубокое удовлетворение. – Что ж, это вряд ли… еще нет! Мой роман еще не опубликован…

Ее брови удивленно взметнулись вверх.

– Ваш роман? Не знала, что вы его написали!

Мое польщенное тщеславие растаяло, как дым.

– Ему дали весьма громкую рекламу, – выразительно проговорил я, но она прервала меня, рассмеявшись.

– Все эти объявления я никогда не читаю – слишком хлопотно. Когда я спросила, вы ли тот знаменитый мистер Темпест, я имела в виду, тот ли вы миллионер, о котором в последнее время столько разговоров?

Я ответил ей несколько холодным утвердительным кивком. Она испытующе смотрела на меня поверх кружев своего веера.

– Должно быть, обладание таким состоянием приносит вам столько наслаждения! И ведь вы так молоды и хороши собой.

Удовлетворение заняло место уязвленной гордости, и я улыбнулся.

– Вы весьма любезны, леди Сибил.

– Почему? – спросила она, смеясь – какой милый, тихий смех! – Потому, что говорю правду? Вы действительно молоды, и в самом деле хороши собой. Обычно миллионеры просто омерзительны. Фортуна, даруя им деньги, часто лишает их ума и привлекательности. А теперь расскажите мне о своей книге!

Казалось, она утратила прежнюю сдержанность, и на протяжении последнего акта пьесы мы свободно шептались, что помогло нам почти что довериться друг другу. Образ ее теперь виделся мне полным прелести и обаяния, и я вновь оказался полностью очарованным ей. Когда спектакль закончился, мы покинули ложу вместе, и поскольку Лучо все еще был занят беседой с графом Элтоном, я имел удовольствие сопроводить леди Сибил к ее экипажу. Когда к ней присоединился ее отец, Лучо и я встали у окна их кареты, и граф, схватив меня за руку, принялся трясти ее с неистовым дружелюбием.

– Приезжайте на ужин, приезжайте на ужин! – захлебываясь от волнения, тараторил он. – Приезжайте… так, дайте-ка подумать… сегодня вторник… приезжайте в четверг. Без всяких уведомлений, без церемоний! К сожалению, моя супруга разбита параличом и не сможет принять вас – она мало с кем видится, да и то, когда в духе – ведет хозяйство и принимает гостей ее сестра – тетя Шарлотта, а, Сибил? Ха-ха-ха! «Билль о сестре покойной жены» для меня бесполезен, так как если моя жена умрет, не стоит и думать о том, чтобы жениться на мисс Шарлотте Фицрой! Ха-ха-ха! Совершенно неприступная женщина, сэр! Образцовая, ха-ха! Приезжайте к нам на ужин, мистер Темпест, Лучо, берите его с собой, ага? У нас остановилась одна юная леди – американка, доллары, акцент и все такое – клянусь Юпитером, я думаю, что она хочет за меня замуж, ха-ха-ха! Ждет, когда леди Элтон первой уйдет в лучший мир, ха-ха! Приезжайте – поглядите на эту американочку, а? Значит, в четверг?

На прекрасном лице леди Сибил мелькнула слабая тень раздражения, едва ее отец упомянул об «американочке», но она промолчала. Но вид ее говорил о том, что ей небезразличны наши намерения и желания, и казалось, она удовлетворилась тем, что мы приняли приглашение. Еще один нервный смешок графа, еще пара рукопожатий, легкий, изящный поклон прекрасной леди, и мы приподняли шляпы в знак прощания, а карета Элтонов укатила прочь, а мы заняли места в нашей, только что остановившейся у театра, среди назойливого гула беспризорных и полицейских. Когда экипаж тронулся, Лучо вопросительно посмотрел на меня – я видел, как в полутьме салона в его глазах блеснул металл – и спросил:

– Ну?

Я хранил молчание.

– Разве вам она не кажется восхитительной? – продолжал он. – Должен признаться, она холодна – куда как холодна и непорочна, но под снегами нередко прячутся вулканы! У нее от природы красивое лицо и чистая кожа.

Несмотря на свое намерение молчать, я не выдержал банальности этих слов.

– Ее красота идеальна, – сказал я с нажимом. – Даже слепой это увидит. В ней нет ни единого изъяна. Она поступает мудро, будучи сдержанной и холодной – слишком щедро даруя улыбки, она может сподвигнуть мужчин не только на безрассудства, но и обречь на безумие.

Я скорее почувствовал, чем увидел взгляд его по-кошачьи сверкающих глаз.

– Вне всякого сомнения, Джеффри, я полагаю, что, несмотря на февраль на дворе, вас овевает ветер с юга, неся с собой ароматы розовых и апельсиновых кущ! Мне кажется, или леди Сибил произвела на вас сильное впечатление?

– А вы желали этого?

– Я? Мой дорогой друг, я не желаю ничего, что вы бы сами не пожелали. Я подстраиваюсь под настроения своих друзей. Если вам угодно знать мое мнение, скажу, что мне жаль, если вас охватила такая страсть к этой юной леди, так как препятствий на вашем пути не видится. Любовные отношения, заведенные смело, решительно, всегда должны встречаться с трудностями и противоборством, настоящими или вымышленными. Немного тайн, множество прегрешений, из рода хитро устроенных тайных свиданий и какой угодно лжи лишь усиливают приятность любовной близости на этой планете…

Я перебил его.

– Послушайте, Лучо, вы постоянно говорите об «этой» планете так, будто знаете о том, что происходит на других, – нетерпеливо воскликнул я. – Эта планета, как вы несколько пренебрежительно изволите ее называть, единственная, с которой мы имеем дело.

На миг взгляд его стал настолько пронзительным, что я вздрогнул.

– Если это так, – ответил он, – то почему, черт возьми, вы не оставите остальные планеты в покое? К чему вам постигать их тайны и движения? Если людям, судя по вашим словам, нет дела до всех прочих планет, кроме этой, то почему они всегда стремятся разгадать секреты более могущественных миров – а знание это может обернуться для них ужасом!

Серьезность его голоса и вдохновенность его облика поразили меня. Я не нашелся, что ответить, и он снова заговорил:

– Не будем же, друг мой, говорить об иных планетах, и даже об этой булавочной головке, что среди них известна как Земля. Вернемся к более приятному предмету – к леди Сибил. Как я уже говорил, у вас нет ни единой препоны для того, чтобы соблазнить и завоевать ее, если вы того желаете. Для Джеффри Темпеста, простого романиста, будет верхом наглости просить руки графской дочери, но миллионер Джеффри Темпест станет желанным гостем. Дела бедняги Элтона совсем плохи – он почти что остался без средств, и та американка, что живет у него…

– Живет у него? Уж не содержит ли он пансион?

Лучо искренне рассмеялся.

– Нет-нет! Не стоит быть таким грубым, Джеффри. Все дело в том, что граф и графиня Элтон дали кров и защиту мисс Диане Чесни (упомянутой американке) за ничтожную сумму в две тысячи гиней ежегодно. Парализованная графиня вынуждена возложить обязанности компаньонки на свою сестру, мисс Шарлотту Фицрой – но тень венца нимбом возлежит на челе мисс Чесни. Она занимает несколько комнат в их доме и в обществе мисс Фицрой посещает те места, где ей приличествует появляться. Леди Сибил не устраивает такое положение дел, и в свет она выходит лишь со своим отцом. Она не состоит в дружеских отношениях с мисс Чесни, о чем заявила вполне недвусмысленно.

– И мне это по душе! – горячо воскликнул я. – Я действительно удивлен тем, что граф Элтон снизошел до…

– Снизошел до чего? – спросил Лучо. – Опустился до того, чтобы принять сумму в две тысячи гиней? Боже правый, нет счета лордам и леди, что с готовностью согласятся на подобный акт унижения. Голубая кровь мельчает, беднеет, и лишь деньги способны влить в нее жизнь. Диана Чесни стоит более миллиона долларов, и если сравнительно скоро умрет леди Элтон, я не удивлюсь, если эта «американочка» торжествующе займет ее место.

– Что за бедлам! – почти что гневно бросил я.

– Джеффри, друг мой, вы на самом деле удивительно непоследовательны! Существует ли более вопиющий пример бедлама, чем тот, что творится в вашей голове? Кем вы были шесть недель назад? Бумагомаракой, в чьей душе трепетали зачатки крыльев гения, но было неясно, окрепнут ли когда-нибудь эти крылья настолько, чтобы вознести вас из мрака рутины, в которой вы тщетно барахтались, хуля свою бедовую судьбу. И вот, став миллионером, вы презрительно отзываетесь о графе, который совершенно законным путем пытается увеличить свои доходы, приютив американскую племянницу и представив ее обществу, куда без него она бы никогда не попала. И вы претендуете, а может, намерены претендовать на руку графской дочери, будто вы сам потомок королей. Не ваша ли жизнь ярчайший пример того, как все перевернулось с ног на голову?

– Отец мой был джентльменом, – проговорил я не без надменности, – и потомком джентри. В моей семье простолюдинов не было – и наше имя высоко ценилось во всех графствах.

Лучо улыбнулся.

– В этом, мой дорогой друг, я не сомневаюсь – ничуть не сомневаюсь. Но простой джентльмен стоит намного ниже, или выше, чем граф. Как сверху, так и снизу – выбор за вами! В наши дни это неважно. Мы подошли к той исторической эпохе, когда социальное положение и родословная не значат ничего, и всему виной невероятное тупоумие тех, кто ими обладает. Так что, поскольку никто этому не противится, у пивоваров есть шансы стать пэрами, у торгашей – получить рыцарский титул, а старинные роды так бедны, что вынуждены продавать свои имения и драгоценности с молотка тому, кто больше заплатит, зачастую пошлому магнату-железнодорожнику или изобретателю какого-нибудь нового сорта удобрений. Вы занимаете куда более завидное положение, чем они, так как деньги достались вам без знаний о том, какими путями они были получены.

– И это правда! – задумчиво ответил я, но, внезапно вспомнив кое о чем, без промедления добавил: – Кстати, я никогда не говорил вам о том, что мой покойный родственник вообразил, будто продал душу дьяволу, и это огромное состояние – плод этой сделки!

Лучо разразился неистовым хохотом.

– Нет! Невозможно! – пренебрежительно воскликнул он. – Что за идея! Должно быть, у него было не все в порядке с головой! Какой человек в здравом уме поверит в существование дьявола? Ха-ха-ха! Да к тому же в век такого прогресса! Да уж! Нет конца глупым фантазиям человечества! Что ж, вот мы и приехали! – И он с легкостью выскочил из экипажа, остановившегося у «Гранд-отеля». – Желаю вам доброй ночи, Темпест. Я обещался побывать там, где играют по-крупному.

– По-крупному? И где же?

– В одном закрытом частном клубе. В этом в высшей степени нравственном городе их можно отыскать сколько угодно – нет нужды ехать в Монте-Карло! Вы поедете?

Я сомневался. Прекрасное лицо Сибил витало в моих мыслях, и я, с несомненно дурацкой сентиментальностью, чувствовал, что лучше бы мне сохранить духовность мыслей о ней и не касаться низменного.

– Не сегодня, – сказал я, затем добавив с полуулыбкой: – Должно быть, Лучо, когда с вами играют на деньги, силы неравны! Вы можете позволить себе проиграть; они, вероятно, – нет.

– Если нет, то и играть не стоит, – ответил он. – Мужчина, по меньшей мере, понимает, о чем думает, и сознает свои возможности; если это не так, то это не мужчина. Благодаря обширному опыту мне давно известно, что тем, кто играет в азартные игры, это нравится, а если это нравится им, то нравится и мне. Я возьму вас с собой завтра, если вам угодно развлечься этим зрелищем – пара членов клуба люди весьма известные, хоть и не афишируют это. Много вы не проиграете – об этом я позабочусь.

– Хорошо, значит, завтра! – согласился я, так как не хотел сойти за того, кому жаль проиграть несколько фунтов. – А сегодня, пожалуй, перед сном я напишу несколько писем.

– Да – и пусть вам приснится леди Сибил! – рассмеялся Лучо. – Если в четверг, когда вы снова ее увидите, она покажется вам столь же очаровательной, пора приступать к осаде!

Он весело взмахнул рукой, сел в карету, помчавшуюся прочь, в стелившийся туман и дождь.

IX

Мой издатель, Джон Морджсон – почтенный господин, сперва отклонивший мою рукопись, и теперь, движимый личными интересами, усердно прилагавший все усилия, чтобы издать ее самым современным и одобряемым способом, не был, подобно шекспировскому Кассио, «человеком чести». Не был он и руководителем давно зарекомендовавшей себя фирмы, чья проверенная временем система обмана авторов стала почти священной – он был человеком нового времени, новых взглядов, с изрядным запасом новой напористости и новой наглости. Тем не менее он был умен, практичен и обходителен, по той или иной причине заслужил одобрение некоей части прессы, и многие ежедневные и еженедельные издания всегда выделяли его публикации на фоне иных фирм, что вели дела на куда более законных основаниях. Он частично изложил мне свои методы работы, когда наутро после моей первой встречи с лордом Элтоном и его дочерью я вызвал его с тем, чтобы узнать, как продвигается дело с моей книгой.

– Мы опубликуем ее на следующей неделе, – сказал он, самодовольно потирая руки и обращаясь ко мне со всевозможным уважением из-за моего банковского счета. – И раз уж о тратах вы не задумываетесь, я скажу вам, что намереваюсь сделать. Я помещу в газету интригующую заметку строчек на семьдесят, в которой дам размытое описание книги, например, «нечто, способное открыть новую эпоху мысли», или «вскоре каждый, кто что-то собой представляет, будет вынужден прочесть этот выдающийся роман», или «ему будут рады все, кто постигнет смысл одного из самых острых и злободневных вопросов наших дней». Все это шаблонные фразы, раз за разом используемые рецензентами, и для их печати прав не требуется. Последняя всегда срабатывает, несмотря на то, что стара как мир, и так часто встречается, так как любой намек на «острый и злободневный вопрос» некоторыми воспринимается как свидетельство непристойности книги, и ее тут же заказывают.

Он усмехнулся, довольный собственной проницательностью, я же сидел молча, изучая его с удивлением. Человек, решения которого я униженно и взволнованно ждал несколько недель назад, теперь стал моим купленным инструментом, готовый неограниченно служить мне ради денег, и я снисходительно слушал, как он вещает о своих планах, собираясь угодить моему тщеславию и набить свои карманы.

– Рекламу книге дали шикарную, – продолжал он. – Большего шика трудно вообразить. С заказами пока не слишком торопятся, но еще будут, будут. Мою заметку можно пустить на передовицу и тиснуть сотнях в восьми, а то и в тысяче газет и здесь, и в Америке. Стоить это вам будет, скажем, гиней сто, может, чуть больше. Вы не против?