Судьба протягивает руку

Журналист главной газеты страны представил дело так, будто на одном из этапов перекрытия Волги капитан землечерпалки оказался перестраховщиком, отказался производить опасный маневр. Получалось, экипаж состоял из трусов, а я-то не понаслышке знал, что на «Пятилетке» никакие не трусы, а настоящие морские волки. Я был уверен: если капитан отказался, значит, имелись веские основания. Когда перекрывают реку, образуется перепад высот, сильное течение и судно может легко утащить потоком в бездну. А ведь капитан отвечает не только за вверенное плавсредство, но и за жизнь экипажа… После этой статьи капитан «Пятилетки» несколько лет добивался правды, опровергал в судах выводы нечистоплотного журналиста и в конце концов доказал свою невиновность. Справедливость восторжествовала.

Я устроился учеником токаря на Астраханский судостроительный завод, где меня поставили точить болты с гайками. Надо сказать, это не такое простое дело. План было выполнить трудно, но я выполнял, хотя токарь из меня вышел хреновый; у меня вообще все, что руками надо делать, выходит плохо.

Работа особо не вдохновляла, но знакомство с заводской жизнью, общение с простыми работягами позже мне пригодилось. Как у Давида Самойлова: «И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось…» Очнулось, когда я пришёл в режиссуру, уже на фильме «Москва слезам не верит».

Параллельно я готовился к экзаменам на актёрский. К лету мне уже казалось, что я вполне прилично декламирую стихи, читаю прозу, готов ехать в Москву, и в июне с завода я уволился.

Перед поездкой в столицу встретился с Першиным, и Дима сообщил не без хвастовства, что с помощью московских родственников передал свои фотографии во ВГИК, и там сказали: «Пусть этот парень приезжает, он непременно поступит». Паршин показал, какие именно фото передавались в институт. На снимках Першин кривлялся, корчил рожи, демонстрируя таким образом актёрские способности. Я, стесняясь, сказал Диме, что тоже собираюсь в Москву, и мой товарищ снисходительно улыбнулся. У него к тому времени сложилась прочная репутация крупного астраханского чтеца. Он уже декламировал стихи на торжественных правительственных концертах, покорял зал царственной осанкой, соответствующим моменту выражением лица – короче говоря, безусловным талантом.

Я предложил: «Может быть, вместе поедем?» «Ну поехали», – высокомерно ответил Дима.

Мы встретились на вокзале: у Димы мягкий вагон, у меня общий. Поначалу социального неравенства я не ощущал и на первой же остановке побежал к нему по перрону (раньше поезда надолго останавливались). Подхожу, а из мягкого вагона выходят вельможи, сановники. В пижамах. И Першин тоже в пижаме. И чувствую я: накоротке общаться как будто даже неудобно, хочется с ним на «вы» перейти.

За двое суток мы доехали до столицы, и Першин снизошёл – взял меня к своей родне: у меня вообще никаких вариантов обустроиться в Москве не было. Мы остановились в шикарной генеральской квартире Диминых родственников на улице Образцова. И снова, как и в прошлый приезд в Москву, я оказался во власти ярких чувств и неповторимых эмоций. Прекрасная летняя Москва, мы покупаем бутылку портвейна и вечером выпиваем, мы возбуждены от впечатлений, воодушевлены перспективами, мы вот-вот лопнем от счастья, а на следующий день идём подавать документы, уже стоим возле ВГИКа, а ноги отказывают, не можем переступить порог: страшно.

Сели неподалёку от входа на лавочке, смотрим с трепетом на небожителей, которые впархивают и выпархивают из храма советского кино. Наконец, собрались с духом, вошли и дрожащими голосами стали выяснять, где подают документы. Нашли приёмную комиссию, и тут выяснилось, что аттестат нужно сдавать только перед третьим туром, что сначала предстоит консультация, а уж после – первый тур, потом – второй тур и, наконец, решающий третий…

Смотрим по сторонам: господи, сколько же народу идёт поступать! Но многие отсеиваются прямо на консультации – по возрасту, из-за физических недостатков, за явной несостоятельностью. Подали мы документы, Дима сразу отправился читать свою программу – и не прошёл.

Першин стоял совершенно растерянный; а я и раньше-то не решался пойти на консультацию, а теперь, после провала маститого чтеца, и подавно боялся заходить.

Но тут мы с Першиным узнали от других абитуриентов, что в Москве есть ещё четыре вуза, где получают актёрскую профессию: Школа-студия МХАТ, ГИТИС, Щепкинское и Щукинское училище. И поскольку до третьего тура аттестат предъявлять не требуется, можно сдавать экзамены в каждый. Мы с Димой воодушевились и пошли бродить проторённой тропой из института в институт общим абитуриентским стадом.

Длилось это несколько дней, я везде провалился, но провалился и Першин, что стало для него огромным потрясением. Дима представлял дело так, будто внешние данные у него слишком специфические, кавказские. Мне эта версия не кажется правдоподобной. Скорее, он придумал её для самооправдания: надо было объяснить знакомым и родственникам, почему король астраханской эстрады провалился. Скорее, он не понравился педагогам московских театральных вузов своим провинциальным величием. Оказалось, что его астраханские прибамбасы в столице не прокатывают, там вообще не любят такой тип, предпочитают иметь дело с искренней юностью, пускай даже неловкой. Им нужен чистый лист. Многие поступающие даже предпочитают скрывать от комиссии имеющийся опыт, профессиональную оснащённость. Хотя, конечно, есть и другие примеры. По крайней мере два народных артиста СССР поступили в Школу-студию МХАТ, поработав прежде в провинциальных театрах, – Евгений Евстигнеев и Леонид Броневой. Евстигнеев даже Ленина поиграл во Владимирском театре, причём создавал образ уже немолодого Владимира Ильича, а Броневой служил в Магнитогорском и Оренбургском театрах.

У меня оставался ещё один шанс – неиспользованная консультация во ВГИКе. На моё счастье, педагоги проявили благосклонность, пропустили на первый тур, а это давало право на время экзаменов поселиться в общежитии. У родственников Першина оставаться было неудобно, ведь Дима, провалившись, собирался уезжать в Астрахань.

Вообще интересно: где растворяются эти толпы абитуриентов, осаждающих театральные вузы? Ведь поступают единицы, а конкурс – двести человек на место. Куда деваются сотни, тысячи, сотни тысяч претендентов, которые усиленно готовятся к поступлению в театральный, берут уроки актёрского мастерства, строят планы, но по итогам экзаменов в подавляющем большинстве терпят фиаско? Они смиряются с поражением, возвращаются к нормальной жизни, соглашаются, что двигала ими юношеская дурь? Или вспоминают на склоне лет с гордостью: «А я тоже подавал надежды»? Или сетуют: «Меня несправедливо отвергли»? Или вовсе стараются не вспоминать, стесняются бесславной страницы биографии?

Это ведь и судьба Димы Першина, который, провалившись в Москве, вернулся в Астрахань, успел на экзамены и поступил в медицинский институт: отец у него был крупной фигурой, руководил военным госпиталем. Мы поддерживали связь, у себя в меде он стал лидером – первым в самодеятельности, секретарём комитета комсомола, звездой КВН. Поначалу, на первых курсах, он ещё намеревался бросить учёбу и снова поехать в Москву поступать на актёрский. Медицина – это как бы не всерьёз, он ещё докажет, что его талант недооценён. Потом Дима решил, что вернётся к актёрскому призванию, когда получит диплом врача. И в итоге начал делать успешную врачебную карьеру. У Димы всегда были знакомства, кто-то за него то и дело хлопотал. Поднимаясь по служебной лестнице, он стал, наконец, замом главного врача одной из московских клиник. В 1980 году, когда уже была закончена «Москва слезам не верит», я звал его на просмотр, хотел показать новую картину. У Димы почему-то не получалось, я проявлял настойчивость и вдруг подумал: может, он мне завидует? Помню, позвонил ему, говорю: «Ну что, когда ты придёшь?..» И тут прозвучало совершенно для меня неожиданно: «Господи, ну как ты надоел со своим приглашением!.. Не знаю… Попробую… У меня командировка в Ригу – симпозиум… Может быть, через неделю получится…»

Однако через неделю он не пришёл. Потому что погиб где-то под Юрмалой: ехал с коллегами-врачами на этот самый медицинский симпозиум, вышли они из машины покурить, и прямо на шоссе сразу троих сбил насмерть какой-то «Москвич».

Если бы всё-таки Дима Першин поступил во ВГИК, думаю, в современной жизни он стал бы выдающимся продюсером – в кино или на телевидении. У него явно был к этому талант.

6

О том, как формируется общественное мнение, о съёмках в массовке, причинах, не позволивших пойти в армию, и астраханской театральной студии

Итак, у меня появилось место для ночлега и время, чтобы по-настоящему познакомиться с Москвой. Я покупал за тридцать копеек билет в театр, смотрел спектакли и даже приметил малоизвестный среди широкой публики коллектив под названием «Современник»…

До какой же степени переменилась жизнь за прошедшие шестьдесят лет! Какие огромные информационные возможности появились! Современному молодому человеку трудно представить, что когда-то не было интернета и даже телевизора. Телевидение как массовое явление возникло только к концу 60-х, а вещание шло по одному-двум каналам.

Мелькнёт острая статья в газете – и народу на месяц впечатлений и пересудов. Вот напечатали разоблачительный материал «Звезда на „Волге“», критикуют самого Марка Бернеса! Он якобы лихачил на своём авто, нарушал правила, требовал от гаишников особого к себе отношения. После громкой публикации любимец публики на несколько лет исчезает с экранов, его песни почти не звучат по радио… Похожая история с Гурченко. Выходит статья «Чечётка налево», и народ убеждён, что звезда «Карнавальной ночи» совсем зазналась, да к тому же замешана в тёмных делишках с левыми концертами. Никаких альтернативных мнений в прессе не появится, никакой возможности оправдаться не существует. Нужно ждать годами, пока утихнет скандал и можно будет постепенно восстановить репутацию. Гурченко на всю жизнь обожглась после этой истории, хотя и несколько преувеличила её последствия. Никакого десятилетнего простоя в её творческой биографии, конечно, не было, просто доставались не те роли, о которых мечталось…

Мы жили в информационном вакууме – и в столице, и особенно в провинции. А сегодня человек из глухой деревни вполне может составить представление о режиссёрской профессии. У меня учатся студенты из глубинки, и они нисколько не проигрывают москвичам: знают историю кино, не отстают от моды. Услышишь о каком-то интересном фильме – пожалуйста, просто войди в интернет и смотри его, изучай по кадрам. В принципе, можно разобраться в премудростях режиссуры, даже если у тебя нет наставника. А я помню свою неосуществлённую мечту, когда впервые увидел «8½» Феллини. Мне так захотелось кадр за кадром, на монтажном столе разглядеть это чудо чудесное, диво дивное. Изучить в деталях непрерывное волшебство, фокус, с помощью которого меня заставляют волноваться, смеяться, удивляться, испытывать невероятные чувства и эмоции.

Мои представления об искусстве складывались из журналов, в том числе специальных – «Искусство кино», «Театр». А ещё я читал книги о кино, узнавал о великих режиссёрах, актёрах, выдающихся произведениях киноискусства. Постепенно у меня складывалась иерархия ценностей, но всё это не было подтверждено необходимым опытом, обширными зрительскими впечатлениями. Фильмов, о которых писали в книгах и журналах, я чаще всего не видел, знал о них только в пересказе киноведов, но и такой способ познания оказался захватывающе интересен. Я постепенно, окольными путями, подступался вплотную к волшебному миру кино.

Помню, например, как возник у меня в воображении кинематографический образ Жана Габена. И только спустя годы удалось увидеть фильмы «День начинается», «Набережная туманов», где он ещё до войны снимался с Мишель Морган. Из разных источников, обронённых фраз, ссылок, упоминаний складывалось представление о значимости того или иного кинематографического или театрального явления.

Нынешним критикам ловко удаётся формировать общественное мнение, «представления о прекрасном», заставить публику двигаться в заданном направлении. Совместными усилиями киноведов, театроведов, журналистов внедряется мысль, что этот спектакль – нетленка, а этот режиссёр – гений. Радиостанция рекламирует литератора, литератор поощрительно высказывается о режиссёре, режиссёр признаётся в любви радиостанции. И так по кругу.

Похожим образом в 50-е годы появлялись упоминания о «Современнике» – как бы разрозненные отклики, почти случайные отголоски. Таким образом меня направили в нужном направлении, убедили, что «Современник» – стоящая вещь. В то время они играли при полупустых залах, на разных площадках, например в саду Баумана на сцене летнего театра. Помню пьесу Розова «В поисках радости», другие спектакли. Уже этим летом я успел узнать «Современник» и влюбиться в него…

Оказавшись в общежитии, я окончательно утвердился в мысли, что сделал правильный выбор – до такой степени всё было захватывающе интересно. В одной компании, кроме артистов, оказывались режиссёры, сценаристы, киноведы, операторы. Там постоянно велись творческие споры, сталкивались мнения, разговоры были возвышенными, суждения – парадоксальными. Я мало что понимал, но внимательно прислушивался.

Только что вышел на экраны «Идиот» Пырьева. Помню, стали его обсуждать, и кто-то заговорил о глубоком символическом смысле красного цвета. Как! Ещё и цвет важен? Господи, оказывается, надо обращать внимание на цветовое решение! И я восторженно впитывал новые сведения, делал открытие за открытием, жадно прислушиваясь к разговорам абитуриентов. А ведь были ещё представители высшей касты – студенты! С ними пересекались реже, поглядывали в их сторону с раболепием. До сих пор помню одного парня, который рассказал, как снимался в роли Махно. Для меня это было непостижимым: я разговариваю с человеком, который сыграл роль в настоящем кино! В «Хождении по мукам»! Невероятно!

Шукшин, когда поступал во ВГИК, в своей письменной работе (на режиссёрском факультете это первый этап конкурса) описал происходящее в абитуриентской среде. Тонко подметил типы, среди которых наиболее заметный – «киты». Они высокомерны, убеждают новичков в их творческой ничтожности и провинциальном невежестве. При этом сами, как правило, проваливаются. Я к этому типу, разумеется, не принадлежал, скорее являлся противоположной стороной шукшинской градации – апломб и надменность адресовались мне.

В общежитии я напитывался впечатлениями и пребывал в эйфории. «Этот мир мой!» – говорил булгаковский герой, оказавшись в среде литераторов. Теми же словами думал и я, находясь в положении постояльца общаги, населённой экзальтированными творческими личностями. И так же, вслед за героем «Театрального романа», узнав эту среду поближе, пообтесавшись, я с годами немало в ней разочаровался.

Но пока, окрылённый и взбудораженный миром искусства, я шёл на первый тур, совершенно не будучи готовым к экзамену. Даже обязательной басни в моём репертуаре не было – этот жанр категорически мне не давался. Когда я готовился к поступлению, пробовал показывать басни приятелям, и те реагировали в лучшем случае натянутыми улыбками. А ведь басня на экзамене в театральный – это определение характерности, проверка на лицедейство. Ты должен уметь прочесть за ворону, перевоплотиться в лисицу, предстать ягнёнком, прикинуться волком.

Я не только не обладал этим талантом, но даже не хотел им овладевать, вся моя природа противилась такого рода лицедейству. Но всё же я присматривался к суетливым репетициям в коридорах, заглядывал в аудитории, прислушивался к тому, что и как читают другие. А сам я на первом туре провалился.

Не могу сказать, что это сильно меня расстроило: по большому счёту я был готов к неудаче. Да и сама атмосфера ВГИКа послужила своеобразным наркозом. Стоит ли предаваться унынию, когда вокруг тебя происходит нечто совершенно немыслимое, феерическое. Здесь, в коридорах института, то и дело попадались знаменитости нашего кино, те, о ком я читал в «Советском экране», кем восхищался, сидя в зале провинциального кинотеатра. Одной из первых моему изумлённому взору предстала Гурченко. Боже, та самая! Она была совсем близко от меня, можно сказать, дышала со мной одним воздухом, по-свойски с кем-то болтала, сидя на подоконнике! Невероятно!

А ещё нас, абитуриентов, позвали в массовку, и мы поехали сниматься в настоящем кино. Предстояло войти в историю, стать участниками фильма «Добровольцы» – о метростроевцах, о героическом поколении комсомольцев 30-х годов, о тех, кто воплощал в жизнь индустриализацию, побеждал в Великой Отечественной войне.

Натурной площадкой послужила строящаяся в то время станция метро «Рижская». На съёмке мы увидели Михаила Ульянова, который был уже известен по фильму «Дом, в котором я живу». Но там ещё снимались Леонид Быков, Пётр Щербаков, неописуемой красоты Элина Быстрицкая. Я, потрясённый близостью этих звёзд советского кино, стал их натуральным образом преследовать, сопровождая по всей съёмочной площадке. Ульянов с Быстрицкой репетируют, а я семеню за ними, зачарованно разглядывая и внимая. Вскоре меня оттащили от них почти за шиворот со словами: «Приличней себя ведите, молодой человек».

Нам была поручена важная творческая задача – коллективно пронести мимо камеры какую-то длиннющую балку. Позже я пошёл смотреть «Добровольцев» в кинотеатр, и сердце моё взволнованно застучало, когда в кадре появился первый из нашей группы. А вот и второй мелькнул, третий, скоро и я должен появиться… Нет, чёрт возьми, обрезали, гады, оставили меня за кадром!

Но тогда на съёмках «Добровольцев» гордость переполняла меня. Пускай я провалился – ничего, перекантуюсь ещё один год и в следующем непременно поступлю.

Приехал домой, а там – повестка в армию. Пошёл в военкомат, начали меня оформлять и уже обрили налысо, но тут на медкомиссии выяснилось, что я кричу во сне. Кажется – что за невидаль? Но врачи признали меня негодным к службе.

Думаю, военкомат принял дальновидное решение, потому что в казарме меня бы точно придушили подушкой. Я ведь не просто разговариваю, постанываю или покрикиваю. Я ору во весь голос. Особенно если выпью. С такой особенностью не гожусь ни в шпионы – провалю всю шпионскую сеть с явками и паролями, – ни в обычные солдаты: выдам во сне номер своей войсковой части… Как-то довелось ехать в одном купе с народным артистом СССР Владиславом Стржельчиком, так он поутру признался: «Вы знаете, я войну прошёл, но эта ночь стала испытанием помощнее!»

В армию меня не взяли, а значит, надо искать работу. И тут мне попалось объявление, что Астраханский драматический театр набирает вспомогательную труппу. Сообщалось, что даже будут предприняты усилия для обучения новичков. И, конечно, я побежал устраиваться.

Отец был уверен, что это несусветная дурь, и надеялся, что скоро я образумлюсь. А мать поддержала. Видимо, интуиция подсказывала ей, что стоит доверять выбору сына.

Поддержка была вполне конкретной: когда я работал на заводе, мне дали возможность тратить заработок на себя. А ведь могли и снять с довольствия – взрослый ведь уже. Я получил свободу, мне не нужно было выпрашивать у родителей деньги на карманные расходы, на поход в кино. Могли они и сейчас, когда я устроился в театр, намекнуть, мол, слезай с шеи, однако же нет – терпели.

Я пошёл устраиваться в театр, прочитал комиссии программу, и меня приняли, но в этот раз я уже не мог сказать себе: «Этот мир мой». Театр был мне малоинтересен, я мечтал о кино, пребывая в убеждении, что настоящие артисты именно там, в кинематографе, а в театре, особенно провинциальном – неудачники. Хотя работал я с замечательными актёрами, которые вполне могли бы составить славу любого столичного театра. Тогда провинция была очень сильна, и астраханский театр, да и вообще волжские театры: Саратов, Куйбышев, Горький – имели мощную театральную традицию. Оттуда время от времени даже приглашали артистов в Москву.

В астраханском театре работали актёры суперкласса, из старой гвардии, а вот с младшим поколением возникала проблема. Те, кто отучился в московских театральных вузах, на родину, как правило, не возвращались, поэтому провинциальным театрам приходилось набирать местную молодёжь, воспитывать для себя кадры.

С яркими впечатлениями, творческими открытиями пребывание в астраханском театре у меня не связано. Главный режиссёр, Михаил Ваховский, не показался мне крупной театральной фигурой. Довольно быстро я обнаружил, к чему сводится режиссура в провинции: главный режиссёр едет в Москву или Ленинград, смотрит там модный спектакль и аккуратно переносит достижения столичной сцены на провинциальные подмостки.

Такой подход стал для провинции правилом, хотя встречались и разного рода исключения. Например, у нас в Астрахани какое-то время работала Лина Самборская – имя, явление, любой крупный город посчитал бы за честь получить её в качестве главрежа. В астраханском ТЮЗе начинал режиссёр Борис Наранцевич, позже он стал заметной фигурой в театральном мире, работал в Нижнем Новгороде.

Серьёзно с нами в астраханском драмтеатре никто не занимался, труппа держала студийцев на дистанции. Её основой были маститые артисты: Теплов, Спроге, Куличенко, Бородин. Каждый – глыба. По осанке, манере – артисты императорских театров. И вот случилось одно из маленьких чудес: артист Бородин, который руководил театральной студией, предложил мне роль. Серьёзную главную роль, да ещё и возрастную, в пьесе Исидора Штока «Якорная площадь». Не знаю уж, чем я ему приглянулся, может быть, просто подошёл типаж. И хотя работа эта не состоялась, для меня оказался важен сам факт: меня заметили, а значит, я чего-то стою.

Иногда студийцам позволяли поучаствовать в спектакле. Один раз мне предстояло выйти на сцену с двумя-тремя репликами, и по такому случаю я пригласил в театр отца. Ему увиденное не понравилось, как и всё происходившее со мной в то время, как не нравился ему театрально-киношный мир, в который я самозабвенно стремился.

В июне я собирался снова ехать в Москву, а в мае подошло к концу обучение в студии астраханского театра. Главный режиссёр собрал нас, чтобы подвести итоги. Одному из студийцев, парню с музыкальным образованием, который иногда аккомпанировал нам на занятиях, Ваховский сказал язвительно: «Вы хорошо играете…» И через паузу добавил: «На баяне… Но вам не нужно быть артистом». И, обращаясь ко мне, продолжил: «И вам я тоже не рекомендую…»

Я, признаться, был обескуражен, хотя и не собирался делать карьеру в Астрахани. Как? Почему? Ведь я совсем не считался в студии последним, да и самому себе таковым не казался. Но почему-то именно мне, видите ли, «не рекомендуют»…

Ваховский перестал быть для меня авторитетом задолго до нелестного отзыва в мой адрес. Однажды он поделился своими впечатлениями о только что вышедшем фильме Вайды «Канал». Поучая нас, студийцев, он объявил свой вердикт: «Посмотрел я картину „Канал“ и теперь говорю не „идите в жопу“, а „идите в канал“…»

А на меня этот фильм произвёл грандиозное впечатление. «Канал» – вторая картина Вайды, она рассказывала о польском Сопротивлении, в ней было множество ярких образных решений.

У меня есть этот дар – увидеть талант, разглядеть его без подсказок и рекомендаций даже в начинающем художнике. Так было с Вайдой, с Хуциевым, с Чухраем.

В одной из книг мне попалось такое наблюдение. Девушку спросили, по каким признакам она отличает талантливое произведение. «По щекам. Если щёки краснеют – талантливое». При всей казусности весьма точное объяснение. Столкнёшься с талантом – и у тебя что-то происходит на физиологическом уровне. Как будто даже дыхание перехватывает.

Я всегда угадывал талант – и в кино, и в литературе, да и просто в жизни, хотя и не так часто мне приходилось с ним сталкиваться. В окружении моём яркие творческие личности были наперечёт, особенно если сравнить, например, с опытом Михалкова или Кончаловского, которым с детства приходилось то на коленях у Рихтера посидеть, то у Ойстраха, то у Алексея Толстого, то с дедом своим родным пообщаются – прижизненным классиком. Удобно, когда можно сказать: «Я, дедушка, хочу стать артистом или режиссёром…» – «Интересно. Для этого тебе, внучек, нужно вот что…»

Мне советов слушать было не от кого, ждать рекомендаций неоткуда.

И вот я снова приехал в Москву, получил место в общежитии на улице Трифоновской, недалеко от Рижского вокзала. Это был настоящий «шанхай», несколько старых деревянных бараков, в которых долгое время жили студенты театральных училищ. Потом эти бараки снесли, а квартал застроили. Оказавшись там сегодня, я вряд ли смогу сориентироваться, где же было в 1959-м году наше пристанище.

Я уже кое-чему научился, ходил проторённым маршрутом: во ВГИКе провалился сразу, в Школе-студии МХАТ прошёл первый тур, в Щукинском меня тоже допустили ко второму, и это был прогресс. У меня появилась возможность посмотреть, какой репертуар у конкурентов, услышать, как народ читает стихи и прозу. Очень полезный опыт, да и вообще закалка характера, которая была мне необходима для будущих испытаний. Ведь и в этот приезд меня так никуда и не приняли.