Метаморфозы. Новая история философии

Алексей Анатольевич Тарасов

Метаморфозы. Новая история философии

© А. А. Тарасов, 2023

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023

Моим родителям,

Анатолию Михайловичу и Светлане Ильиничне,

IN MEMORIAM

Ныне хочу рассказать про тела,превращённые в формы новые.Овидий, «Метаморфозы»

Я вовсе не утверждаю, что мои размышления о сущности человека и его мифа – последнее и окончательное слово, но, на мой взгляд, это именно то, что может быть сказано в конце нашей эры – эры Рыб, а возможно, и в преддверии близящейся эры Водолея, который имеет человеческий облик.

Юнг К. Г., «Зло стало определяющим в этом мире» (из книги «Воспоминания, сновидения, размышления»)

Exordium

Введение

Это книга не о философах прошлого; это книга для философов будущего! Для её главных протагонистов – Джорджа Беркли (Глава 1), Мари-Жана-Антуана-Николя де Карита маркиза Кондорсе и Томаса Роберта Мальтуса (Глава 2), Владимира Александровича Кутырёва (Глава 3). «Для них», поскольку всё новое – это хорошо забытое старое, и мы можем и должны их «опрашивать» о том, что волнует нас сегодня.

Жизнь Джорджа Беркли (1685–1753), англо-ирландского философа, представителя классического британского эмпиризма, священнослужителя англиканской церкви Ирландии чётко делится на три периода: 1) с момента своего рождения в 1685 году до 1713 года (когда он переехал в Лондон) жизнь Беркли была сосредоточена в Ирландии; 2) в 1713–1734 годах, хотя он время от времени возвращался в Дублин, по большей части Беркли либо жил в Лондоне, либо много путешествовал – по европейскому континенту, или по Северной Америке, где он прожил три года в Ньюпорте, штат Род-Айленд; 3) в 1734–1753 годах Беркли вернулся в Ирландию, живя главным образом на месте своего епископства, в Клойне. Однако в самом конце своей жизни он со своей семьей отправился в Оксфорд, чтобы быть рядом со своим сыном (тоже Джорджем), который там учился. Именно в Оксфорде умер Беркли, там он и похоронен. В каждый из этих периодов Д. Беркли очень много писал и публиковался. А писал он для аудитории начала XVIII, но не XXI века. Поэтому мы не можем просто взять в руки работы Беркли и прочитать их сходу с ясным пониманием. Даже то, что считалось философией в начале XVIII века, разительно отличается от сегодняшнего понимания. Сами слова, с помощью которых Д. Беркли выражал свои идеи, мы обычно уже не используем. Он жил и выражал свои мысли в принципиально иной культурной и социально-политической среде. Более того, он считал, что его работы бросают вызов вообще любому читателю, даже его современнику, полностью погружённому в культуру, существовавшую на момент написания его книг. Поэтому, например, в предисловии к «Трактату о принципах человеческого знания» (1710) Беркли открыто призывает своих читателей: «…[Я] считаю нужным просить читателя воздержаться от суждения до тех пор, пока он не окончит вполне чтение всей книги с той мерой внимания и размышления, каких, по-видимому, заслуживает его предмет. Ибо хотя в ней есть некоторые места, сами по себе весьма способные (этому уж не помешаешь) породить большие недоразумения и показаться приводящими к нелепейшим выводам (которые, однако, при полном прочтении окажутся не вытекающими из посылок), так же точно, хотя бы чтение и было вполне доведено до конца, при беглости его всё же весьма вероятно, что смысл сказанного мною может быть не понят; но я льщу себя надеждой, что для мыслящего читателя он окажется совершенно ясным и понятным». Естественно, никому не понравится, если ему скажут, что он неправильно понимает то, что прочитал. Но такой совет особенно полезен в качестве противоядия одного из главных пороков нашей современной культуры – клипового мышления, то есть склонности мыслить лишь маленькими фрагментами и с помощью легко формулируемых аргументов.

К моменту начала революции 1789 г., маркиз де Кондорсе (1743–1794) занимал привилегированное положение в обществе, ведь уже в 25 лет он стал известным математиком, с 32 лет был бессменным секретарём Академии наук, являлся членом Французской академии и инспектором по монетным дворам. Был даже членом Императорской Санкт-Петербургской академии наук (с 1776 по 1792 год). Друг Вольтера и Д’Аламбера, он считается последним из энциклопедистов. Его знала вся Европа эпохи Просвещения. Он был связан с самыми блестящими умами того времени. Ученик Тюрго, он пережил вместе с ним его реформы и немилость с его стороны. У него был счастливый брак с прекрасной и остроумной Софи де Груши (1764–1822). И вот этот удовлетворённый во всех смыслах человек был ещё и страстным борцом за справедливость, против рабства и торговли людьми, за признание гражданства протестантов и евреев, против смертной казни, единственный, кто требовал полного равноправия для женщин. Неудивительно, что с самого начала Революции Кондорсе включился в политическую борьбу, одним из первых высказался за Республику, предложил свой знаменитый план общественного образования, который даже столетие спустя вдохновил основателей республиканской школы во Франции, как депутат Конвента отказался голосовать за смерть короля и разработал самый демократичный на тот момент истории человечества проект Конституции. Обвинённый в июле 1793 года «в заговоре против единства и нераздельности Республики», он скрывался от ареста в Париже у своих знакомых и сторонников до марта 1794 года, когда был схвачен. В изгнании и затем в тюрьме он и написал свой «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1795), своё главное произведение. Кондорсе был найден мёртвым в своей камере 29 марта 1794 года. Он потерпел политическую неудачу, но не интеллектуальную!

Английский священник и учёный, демограф и экономист Томас Роберт Мальтус (1766–1834) также был почётным членом Императорской Санкт-Петербургской академии наук (с 1826 года). Мальтус получил образование в колледже Иисуса (Кембридж), где его наставником был Уильям Френд, в свою очередь, ученик Уильяма Пейли, христианского утилитариста, «духовного бентамита». Здесь он стал стипендиатом по математике. То есть, как и Кондорсе, Мальтус был «продвинутым» в этом плане. Он находился под влиянием «великой и последовательной теории» и «бессмертного разума» сэра Исаака Ньютона, чьи «Математические начала натуральной философии» (Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica) он читал на латыни. По окончании колледжа Мальтус стал диаконом, а впоследствии архидиаконом (викарием) англиканской церкви. К 30 годам будущий викарий пришёл к убеждению, что ответы, которые он искал, можно найти не только в Библии, но и у Адама Смита в его «Богатстве народов» (1776). Мальтус всегда хотел увидеть применение того, о чём он писал или читал лекции. Его желание сбылось. В особенности это касается его «Опыта закона о народонаселении» (1798). Но сбылось в основном превратно, если иметь в виду неомальтузианство или идею «золотого миллиарда».

В координатах истории мысли, в рамках которой теперь следует рассматривать философию Владимира Александровича Кутырёва (1943–2022), нашего современника, которого не стало совсем недавно, он сам себя позиционировал себя как гётеанец, марксист и хайдеггерианец; в русской традиции – как последователь Константина Леонтьева и Алексея Лосева. Программа его мышления ориентировалась на археоавангард и антропоконсерватизм, «философию (для) людей», «философию с человеческим лицом». Уже хотя бы поэтому он являлся философом и вообще человеком смелым, незаурядным и во всех смыслах выдающимся!

Новая история философии не рассматривает «актуальное» и «забытое» по отдельности, но интересуется теми случаями, в которых они не просто пересекаются, но прямо совпадают – тем, что «актуально», поскольку оказалось «забыто», или «забыто», потому что «актуально». Это связано, в том числе, и с тем ощущением, которое есть сегодня у всех, кто хоть как-то связан с философией, – что философию еле-еле терпят. Но, как говорил Овидий, первый из авторов «Метаморфоз», «там, где нет опасности, наслаждение менее приятно».

В этой книге история используется в первую очередь для освещения до сих пор резонансных философских вопросов и конфликтов, связанных невидимыми нитями с настоящим в гораздо большей степени, чем мы склонны себе представлять сегодня. Во многих отношениях идеи умерших философов не устарели. Нет, я не даю присяги на верность ни одной из анализируемых здесь философских систем – Д. Беркли, маркиза де Кондорсе, Т. Р. Мальтуса, даже моего наставника В. А. Куты-рёва или кого ещё угодно. Из каждой я беру то, что всего нужней мне самому как философу. По этой же причине эта «история философии» будет сознательно выборочной, но необязательно неполной. Она не исчерпывающая, а скорее образцовая.

Например, меня могут спросить, а где же Анаксимандр? Он же «изобретатель» или, как минимум, «предтеча» пост-неклассической науки!? Все философы – изобретатели чего-то!.. Но синдром – ещё не симптом, а симптом – ещё не диагноз! В рамках даже большой монографии возможно рассмотрение лишь некоторых наиболее показательных мнений отдельных философов, в противном случае места точно не хватит, а если и хватит, то только для того, чтобы отделываться самыми общими словами-декларациями. Кто слишком много требует, не получает ничего. Поэтому выбор «именно этих» философов (Д. Беркли, маркиз де Кондорсе, Т. Р. Мальтус, В. А. Кутырёв) в каком-то смысле предопределён…

Замечу, что данный подход совсем не является продолжением «делёзианского» метода «черенков и прививок», при котором у какого-то автора отыскивается и берётся, при игнорировании общей направленности текста, некий «подавленный» в нём маргинальный смысл, который прямо отрицает центральную идею этого автора, заставляя его говорить зачастую прямо противоположное тому, что тот хотел сказать. Совсем в иную эпоху и в ином роде деятельности мы находим пример подобной же техники «гибридизации» у И. Босха, а вслед за ним отчасти и П. Брейгеля (Старшего), когда пересозидание происходит путём разъятия и измельчения уже существующего, его последующей рекомбинации, и скрещивания с чем-то чужеродным. Сегодня так устроено искусство клипа. Поэтому Босх такой современный. Он занимается строго и скрупулёзно рассчитанным скрещиванием, порождающим необъятную вселенную фантастических гибридов. Босх – мастер изображения метаморфоз. Фактом является то, что он лучше всех других авторов сегодня имитируется искусственным интеллектом (AI), нейросетями! Потому что это чистая комбинаторика. Верх креативности прошлого оказался банальностью, псевдо-креативностью в наши дни. Метаморфоза метаморфоз!

Но как быть с историей философии? Она тоже просто комбинаторика? Есть ли что-то новое в философии, или современная философия – всего лишь «сноска» и «комментарий» – а-ля Уайтхед – к трудам великих мыслителей прошлого? Нет. Главное отличие философского мышления в том, что оно у каждого уникально и именно в этом его универсальное значение! Иногда говорят, и почти на 100 % справедливо, что философия – это попытка выразить словами то, что ими в действительности выразить нельзя. «Почти» – потому что остаётся ещё один «магический» ингредиент, без которого ничего не складывается. Философия – это не просто попытка «выразить» то, что «имеется», а ещё и попытка «заразить» этим других. Заразить не каким-то конкретным содержанием, а самим желанием его самостоятельного и уникального поиска. Что бы там ни говорили, а основной вопрос философии всё-таки – Как возможна философия? Это тавтология. В которой общее и единичное сливаются.

Страницы перевёрнуты, но книга не закрыта… Обычно это первые слова заключения, а не введения. Но не в нашем случае. Потому что новая история философии – это не столько экзегетика, не толкование текстов тех или иных философов, хотя к ним она тоже обращается, сколько палимпсест, – то, что сегодня можно и нужно на- или до-писать поверх них. Новая история философии – это не только то, что происходило внутри жизни конкретного философа и вылилось в те или иные тексты или другое материальное наследие, отражающее его творческую и интеллектуальную эволюцию, но и «метаморфозы», то есть то, что происходило и до сих пор происходит после этого. Именно последнее находится в центре интереса данной книги. Хотя и не отменяет необходимость первого.

Вот есть, например, «художник» (философ), а есть «критик искусства» (историк философии). И художнику лучше не читать критиков искусства, иначе он станет одним из них. Но что тогда ему читать? Должны быть книги для художника (философа). С точки зрения «критика» такой подход совершенно неприемлем. И, наоборот, с точки зрения философа, именно он – единственно верный. Поэтому, если пишется книга для философов, то не только прошлого, но и настоящего с будущим. Потому что философ всегда о(е)дин. Во всех смыслах!

Это Платон в своих трудах впервые употребил слово «философия» в смысле, близком к сегодняшнему. Он же – первый историк философии. Ведь главным действующим лицом большинства его диалогов является его учитель, Сократ. При этом Платон – не биограф Сократа! Он не представляет нам жизнь Сократа в целом. Не ясно, где говорит и действует Сократ, а где Платон. Платону в этом смысле повезло, поскольку Сократ сознательно ничего не писал. Во многом благодаря этому и получилась, сложилась философия Платона, как мы её знаем. Возможно, самая влиятельная и продуктивная философия в истории человечества! Ведь без неё нельзя себе представить ни христианство с исламом, ни всю рационалистическую мысль Нового Времени, и даже Гегеля. Платоновский Сократ – это вымысел, безусловно, самый мощный вымысел в истории философии.

Каждый конкретный историк философии по-разному трактует, что является наиболее существенным для философии. Это верно в отношении Аристотеля, который был первым («официально»!) историком философии, и это верно в отношении Гегеля, который надеялся, что он станет последним историком философии. Их взгляды на природу философии сильно отличались. Аристотель в своей «Метафизике» и Гегель в своих «Лекциях по истории философии» рассматривали учения более ранних по отношению к ним философов как нетвёрдые шаги в направлении того видения, которое они сами излагали. Сегодня же считается, что только тот, кто обладает непомерной самоуверенностью, может написать историю философии таким образом. Может поэтому после Гегеля философия идёт только на спад?

Но ведь именно Гегель первым показал, что «для понимания низших ступеней необходимо знакомство с высшим организмом, ибо он является масштабом и первообразом для менее развитых; так как в нём всё дошло до своей развернутой деятельности, то ясно, что лишь из него можно познать неразвитое. Например, амёбы или инфузории – это образцы ещё настолько глухой (аутистичной – А.Т.) формы жизни, не представляющей собой организма, что их можно постигнуть только исходя из более развитой животной жизни»[1]. Конечно, в последующем более ясно вырисовывается реальная основа, на которой выросло предшествующее. «…История философии, – говорит Гегель, – не есть вслепую набранная коллекция взбредших в голову мыслей, ни случайное движение вперёд… Философски[е] учени[я возникают] друг из друга, так что каждое из них непременно предполагает предыдущее…»[2] Как последующее невозможно без предшествующего, так и предшествующее не до конца постижимо без последующего. Речь должна идти не просто о нагромождении накопленных знаний, но также и об их преобразовании и углублении, в результате чего они меняют своё место, обобщаются, заново выводятся, переизобретаются, трансформируются, переживают метаморфозу.

Представим, что у некоего философа прошлого содержится некое знание «Х» о том или ином предмете. Изложение этого знания сегодня возможно лишь как результат дополнительного анализа и сложных сопоставлений с тем, чего эмпирически просто нет в изначальном, аутентичном тексте, у мыслителя, впервые его выработавшего. Так знание «Х», понятое, развитое и переосмысленное в связи с вновь открывшимся с течением времени контекстом, превращается в знание «Y», «V», «Z» и т. д. Это и есть то, что должна делать история философии. Поэтому-то она и «новая». В этом смысле история философии всегда новая! В конце концов, как отмечал всё тот же Гегель (о хитрости мирового разума в «Философии истории»), «мы, обозревая прошедшее, как бы велико оно ни было, имеем дело лишь с настоящим»[3]. Именно настоящее служит основанием для аутентичного понимания прошлого, что, безусловно, несколько искажает сюжет исторического процесса, но тем самым и придаёт ему смысл. Или, как примерно о том же самом говорил М. Хайдеггер, «подобное распознаётся только через подобное, и подобное может стать предметом только для подобного»[4].

Философское самоосмысление невозможно без прошлого. Но какими бы гениальными ни были философы того времени, вопросов видеть всегда удаётся больше, и считать их решёнными – значит создавать видимость решений. Настоящее философствование включает в себя как выводы, так и гипотезы, и даже вновь открытые в ходе его проблемы. В нём обязательно (!) должно быть место и для оценочных суждений как отражения наличия у субъектов истории определённой свободы выбора своих действий. Великие труды прошлого не теряют своего значения в философии, но их интеллектуальный вклад не является статичным. Каждая эпоха интерпретирует и применяет философскую классику к своим собственным проблемам и устремлениям. Это абсолютно нормально. Это то, что и требуется от философии!

Любому настоящему историку философии необходимо уметь перефразировать анализируемые мысли, выявлять причины, стоящие за ними, рассуждать об их посылках, о том, что осталось имплицитным, оценивать последовательность и убедительность сделанных выводов. Эти занятия сами по себе являются полноценной философской деятельностью. Следовательно, любая серьёзная история философии сама по себе должна быть упражнением как в философии, так и в истории. «[И]зучение истории философии есть изучение самой философии, да это и не может быть иначе»[5]. Если историк философии находит веское обоснование доктринам философа прошлого, его задача выполнена. И для этого он может использовать любой доступный для него материал. Если вам это кажется чересчур революционным, то подумайте немного, и вы увидите, что наиболее заметной формой философского прогресса всегда является как раз прогресс в философском анализе, главная причина которого – современные философы, конечно, знают такие вещи, которых не знали даже величайшие философы прошлого.

Очевидно, что сущностное осознание той или иной трансформации – метаморфозы! – происходит с её концом. Как известно, «сова Минервы вылетает в сумерки, когда полный битв и сражений день уже отгремел». То есть естественно, что дождавшись окончания определённого этапа в развитии того или иного явления, мы получаем о нём более полное представление. Но парадокс в том, что когда мы говорим о просто «философии истории», то находясь «внутри» жизни того или иного философа, можем говорить о тех интеллектуальных «революциях», которые он совершил в её рамках, и лишь об «эволюции» его взглядов post mortem; в рамках же «новой истории философии» всё обстоит ровно наоборот – настоящие метаморфозы начинаются с течением большого количества времени, которое и раскрывает истинный смысл сказанного и написанного. Нередко говорят, что великое видится на расстоянии, что слишком близко плохо видно, как и слишком далеко. «Мысленное видение» – рефлексия – также требует дистанции. Если вспомнить экзистенциалистов, существование человека предшествует его сущности, которая проявляется только во время или после смерти. А на языке психоанализа это вопрос о том, что сказали философы прошлого «на самом деле»? Да и главный признак классики вообще заключается в том, что каждое поколение воспринимает и понимает её по-своему. Она трасформируется!

Согласно философу науки Пьеру Дюгему, факт есть обобщение результата; но и результат исходит из фактов. Поэтому Новая история философии не просто возможна, но и необходима! Философы прошлого «творят» нас, так же как и мы «создаём» их! Да, теория и философия важны сами по себе. Но не менее важно то, на что она нас наводит, индуцирует, производит в нас. Кроме того, как считал Альберт Эйнштейн, именно знание исторического и философского «бэкграунда» давало ему ту независимость от предрассудков его поколения, от которых страдало большинство учёных – его современников. Эта независимость, порожденная философским «прозрением», является, с его точки зрения, ещё и главным признаком различия между простым ремесленником или специалистом, с одной стороны, и настоящим искателем истины, с другой[6].

История – это прошлое в настоящем[7]. Жизнь наших предков есть иносказательно наша собственная жизнь, только в другое время и в других условиях. Это тоже «мы» – лишь в других обстоятельствах. Пытаясь узнать их лучше, мы познаём сами себя. История – это не прошлое, но сознание прошлого, используемое для целей настоящего. Любой историк прекрасно знает, что из описываемого прошлого максимум (!) 30 % соответствует действительности, остальное (не менее 70 %) является проекцией настоящего и даже личности самого историка. Medium is the Message, как говорил М. Маклюэн. Поэтому нет ничего абсурдного в том, что мы можем изучать философов прошлого, чтобы найти освещение тем нашего собственного философского исследования. Или же мы можем захотеть понять людей и общества их времени, а также ознакомиться с их философией, чтобы понять концептуальный климат, в котором они мыслили и действовали. С точки зрения новой истории философии здесь нет противоречия: мы изучаем прошлое, чтобы понять, как можно изменить настоящее и будущее. Чтобы понять, как что-то может быть иным. Номотетический и идиографический методы на самом деле говорят об одном и том же – что мы должны обращать внимание на, соответственно, закономерное или уникальное как для того, чтобы лучше ориентироваться в прошлом, так и для того, чтобы лучше адаптировать его в настоящем и будущем. По аналогии с структурой медицинского знания: прогноз – это то, что вскоре произойдёт, анамнез – то, что уже произошло, диагноз – то, что происходит в данный момент и соединяет первое и второе в единое целое.

Наши слова не случайны, даже когда их употребляют случайно. Язык – не просто «дом бытия», он поводырь по нему и, прислушиваясь к происходящим в нём событиям, мы, наряду с фиксацией видимых фактов, получаем возможность предсказывать предстоящие перемены, ощущать подземный гул истории. Философы зачастую описывают то, для чего ещё нет слов. Поэтому здесь важно уметь слушать и читать «между строк». Исследователи больше видят и больше могут извлечь из источников информации, нежели современники и даже творцы этих источников: «Ведь то, что представляется первым и последним в каком-то произведении, не всегда есть его глубочайшее содержание. Если бы вы только умели читать между строк!»[8]

Людвиг Витгенштейн возразил бы на это, что причиной отсутствия у философии продвижения вперёд, с точки зрения обывателя её «топтания на месте», перебирания одних и тех же философских проблем, которые были известны уже, например, древним грекам, является как раз то, что наш язык с тех самых времён остался прежним, ничуть не изменился и потому всегда ставит перед нами одни и те же вопросы… Да, это отчасти так. Но лишь отчасти, потому что требует уточнения, которое мы заимствуем у одного из протагонистов данной книги – Джорджа Беркли. С его точки зрения, мир – это и есть язык!

Не только философы, но они в первую очередь, знают, что обсуждение идей и мнений других облегчает последующее изложение собственного мнения или теории. Более того, главная цель пространной исторической полемики как раз и состоит в том, чтобы убедить читателей в серьёзности проблем, решения которых предлагаются. Без этой «преамбулы» у нас не было бы первой и, есть такое подозрение, самой важной предпосылки для того, чтобы научиться чему-либо новому: знания о нашем собственном невежестве. Если ты не извлекаешь урок из прошлого, то будешь повторять его дословно!

Один из важнейших персонажей второго плана данной книги, Джонатан Свифт опасался, что написанное им может быть подвергнуто пересмотру после его смерти. Поэтому в своём рассказе о путешествии Гулливера в Глаббдобдриб, остров чародеев и волшебников, эпизоде, который вызвал большое недовольство почти всех его современников, как только человек, и тем более автор, становится объектом комментариев, он меняется до неузнаваемости. Даже Гомер и Аристотель в таком случае становятся «совершенно чужды остальной компании»[9]. По этой причине Д. Свифт изобретал различные стратегии, чтобы защитить себя от неправильного толкования. И всё же любой текст неизбежно становится материей, которая может испортиться и даже обернуться против своего создателя. Так Д. Свифт как писатель внезапно превращается в Д. Свифта как материал, который подлежит пересмотру и реконструкции в соответствии со вкусом его нового (пере)создателя.