Казак на чужбине

От пристани Ирина поднималась медленно. Идти против течения толпы было трудно. Она останавливалась, поворачивалась назад и долго-долго махала платком, пока не замечала, как ей ответно махал папахой есаул. Строй казаков заслонил от неё Степана, а выплеснувшая из пролеток последняя порция беженцев с баулами окончательно растворила Ирину.

* * *

К двум беседующим офицерам присоединился сотник Донсков Василий Лукьянович.

– Горюем?

– А что делать, не радоваться же.

– Да, радоваться нечему… Я вот уехал и до конца не отомстил за братьев. Когда узнал, что нет их в живых, то поклялся, что по сотне врагов за каждого убью. Не удалось. Временно остановил я, сей счет…

– Братьев-то, за что?

– Посчитали по разнарядке богатеями, хотя у них курени под камышовыми крышами были. Но расстреляли, как и многих других за участие в станичном восстании. Не захотели они зимой девятнадцатого из станицы уходить. Нам, говорили, имущество горбом нажитое надо сохранить. Вот и не сохранили – ни имущество, ни жизнь.

* * *

Разговоры простых казаков носили более приземленный и хозяйственный характер. Все больше гутарили о земле, о различных способах её обработки, о ловле рыбы, каждый в своем юрту То есть о том, о чем в первую очередь беспрестанно болит казачья душа.

Опасливо поглядывая на гремящее и несущее холодные серые валы море, азовский казак Кайкин перекрестясь в который раз, и отправив взглядом вверх молитву в начинающее наливаться чернотой небо, говорит:

– Ну и положеньице… Никогда не ведал, не гадал, что мы воистину в положении сельдей в бочке окажемся. Как в старые времена мы селедку приготавливали… На берегу рассол заведем в бочке то дубовой, и – в баркас. Сеть с азовской селедкой протрусим. Тут же в воде промоем и в бочку. Селедка рассолу нахлебается, просолится и в нутрянке, и снаружи. Вкус особый, азовский, приобретет и мы её – на базар десятками да сотнями продавать, и грошики немалые за неё выручать.

– Того и гляди, мы на этом корабле просолимся и снаружи, и, не дай Бог, внутри, – донеслось сбоку от земляка азовца Кайкина рогожинского казака Федора Аханова.

– Да не боись, – отвечает Кайкин, – это я так, к слову. Корабль вроде справный, капитан дело знает, команда тоже. Лишь бы погода не подвела. Хмарь то, вон, нагоняет и нагоняет.

Все окружающие со страхом посмотрели в небо в рваных тучах, в которых давно невидимое солнце попробивало посветлевшие проломы.

– Приметы хоть на Черном, хоть на Азовском море одинаковые. Давай казачки вяжись все на палубе, друг к дружке вяжись. К лестницам вяжись, ко всему к чему только можно зацепиться.

На вереницу кораблей, наполняя ужасом и отчаянием души и без того измученных людей, надвигался новый шторм и первые его волны стали с шумом ударять по бортам, на которых с самого начала пути не были видны ватерлинии.

* * *

На пароходе «Херсон» везде чувствовалась царившая когда то здесь атмосфера морского путешествия. Даже прежняя роскошь убранства кают-кампании бросалась в глаза. Повсюду резьба по дереву, дорогие дубовые панели, картины с морскими пейзажами, и, наконец, то что больше всего раздражало набившихся в кают-кампанию генералов и старших штабных офицеров – это портьеры, сделанные из ярко красного плюша. Один из генералов, вальяжно расположившийся у иллюминатора, ткнул пальцем в портьеру и обратился к пассажирскому помощнику капитана:

– Это что, любезный? Вы уже что, подстроились под новые российские власти?

– Нет, это от старых времен осталось, а к новым властям мы отношения не имели. Мы зафрахтованы были на черноморский каботаж, но довольно часто ходили в Константинополь, разумеется, до войны. А во времена не спокойствия вообще без перевозок оставались. Да и сейчас, разве это коммерческий рейс?

Да, действительно, злосчастный рейс «Херсона» совсем не напоминал довоенные путешествия, когда на верхней палубе в шезлонгах дремали укрытые теплыми пледами шотландских расцветок буржуа. Когда прогуливались дамы с собачками. Из ресторана доносились легкие, воздушные фортепьянные звуки. Капитан учтиво приветствовал всех на вечернем променаде и желал пассажирам приятного путешествия.

Только природа осталась такой же. В этот предвечерний час ярко красная, с сизым отливом половинка закатного солнца быстренько погружалась в море. А напротив торопливо уходящего на покой солнца, как бы принимая надзор над тяжело бредущим караваном кораблей, уже поднималась желтоватая в верхней половине и белесая снизу, ближе к морской воде, полная луна.

Но в этот раз никто из пассажиров не любовался этими морскими красотами. Плывших в страшившую их неизвестность пассажиров «Херсона» волновал только один вопрос: когда они придут в порт и когда солнце и луна будут вставать над долгожданной сушей.

С наступлением темноты в кают-кампании будто перестали стесняться окружающих и устроили грандиозную пьянку. Пили всё, что смогли раздобыть и поставить на стол. Одни – пронесенные на борт крымские вина и коньяки, другие – купленные у пароходного буфетчика виски, бренди и ром. И даже большая бутыль мутного первача пошла по кругу под конец застолья. После изрядно выпитого, в кают-кампании получался не разговор, а сплошное обвинение всех и вся. Два вышедших из кают-кампании генерала стояли, покачиваясь у леерного ограждения.

– Я вас арестовываю на пять суток за неисполнение боевого распоряжения, – пьяно брызгая слюной, с оттяжкой в голосе говорит генерал от инфантерии.

– А я вас – на десять суток, – медленно переварив услышанное, отвечает равный ему по званию, и не менее пьяный кавалерийский генерал.

И проходящему мимо матросу командным тоном:

– Э-э-э! Любезный! Господин матрос, вы тут знаете, что где находится. Сопроводите генерала в трюм для отбывания наказания.

– В трюме негде ногой ступить, там полно людей. А вы бы, господа генералы, лучше бы проспались и вокруг внимательней осмотрелись.

– Мерзавец! Как с генералами разговор ведешь?

И оба генерала в едином возмущении почти хором:

– Под арест, на пятнадцать суток!

Матрос, видя бесполезность дальнейших попыток убеждать генералов, поправил моток каната, который он нес, для того чтобы получше обмотать все переходы между палубами и трюмами, ухмыльнулся и бросил им на ходу:

– Ну, я пошел, господа генералы, отбывать наказание за вас обоих.

Успокоенные генералы, словно примирившись от такого разумного поступка матроса, отправились в наполненную сигарным дымом и винными парами кают-кампанию:

– Пойдемте, выпьем, господин генерал за то, что нам хоть кто-то подчиняется.

Устроившиеся на нижней палубе и в трюме офицеры, услышав шум на верху решили подняться и получше рассмотреть, что там происходит. Они отстранили возмущающегося вестового и, заглянув в кают-кампанию ахнули:

– Господа! Посмотрите на чудо – котлеты и картофель жареные!

– Вот до чего мы дожили. Уже даже обыкновенные котлеты с жареной картошкой мы стали считать чудом.

– Господа, – раздалось сразу несколько голосов, – так то, оно так, но только права у нас одинаковые и вроде даже погоны одного шитья, только одним котлеты и бифштексы, а другим черный хлеб с вековыми консервами. И вонючий трюм, от которого есть не захочется еще неделю.

Вышедший из кают кампании, разгоряченный выпивкой генерал, строго обрывает молодого офицера:

– Это что за разговорчики? На пароходе своя морская революция? Что, большевистские лозунги о равенстве и братстве в массы швырять будете? Так митинг здесь не получится! По закону военного времени к стенке трюма – и рыб кормить!

Офицер с побледневшим перекошенным лицом угрожающе надвигается на генерала и кричит:

– Я сейчас соберу свою сотню с оружием – и всех вас за борт. Вот тогда посмотрим, кто рыб будет кормить. Не мы, бойцы с передовой, а вы этого заслуживаете… И вам давно пора понять, что это не нас из страны вышвырнули, а вас – в первую очередь! И все это, – он обвел рукой кают кампанию и верхнюю палубу, – не сливки вовсе, а самые настоящие отбросы общества!

Словесная перепалка едва не перешла в стрельбу. Только вмешательство пассажирского помощника капитана помогло. Его спокойный голос словно отрезвил и тех, кто был пьян, и урезонил тех, кто почти перешел в состояние бешеной ярости.

На ночь на всех входах на верхнюю палубу поставили посты с приказанием никого не впускать и не выпускать. А утром разыгравшийся небывалый шторм всех, казалось, примирил в одном страдании. И неизвестно кому было хуже: сытому и похмельному бомонду из кают-компании, или голодному и злому трюму.

А к исходу пути, когда измученные жаждой люди молились, глядя в черные тучи, вдруг над «Херсоном» разразился неимоверно плотный, холодный ливень. И все пассажиры безо всякой команды стали растягивать заплеванные брезентовые полотнища и собирать с них драгоценную влагу. И пили ее сначала дурно пахнущую, но казавшуюся все равно живительной, а потом уже и отстоявшуюся во всех видах посуды без всякой нормы. Это и показалось им всеобщим и примиряющим счастьем.

* * *

Джанкойский полк офицерского резерва, получив распоряжение отходить в Керчь одним из первых, добрался он до нее в числе последних. Резерв он и есть резерв. Почти все на бумаге, а не в жизни. Повозок вполовину меньше положенного, строевых коней и на четверть личного состава не наберется. Для погрузки полку определили недостроенный миноносец «Живой».

Казачьи офицеры, не разобравшись насколько ненадежно это судно и что может произойти из-за его недостроенности, восхищенно приговаривали.

– Название-то какое – «Живой»! С таким названием доплывем куда угодно, хоть до Европы, хоть до Америки.

Миноносец не доплыл даже до Константинополя. Сначала все складывалось как и у всех, в растянувшейся кильватерной колонне русских кораблей. На буксире на рейд его вывел пароход «Поти» и медленно, с большим трудом потащил его в открытое море. Море тихо и мирно переливалось яркими блестящими красками. Именно при этом морском торжестве и игре красок все вдруг осознали, что остались живы в закончившейся для них на время кутерьме Гражданской войны. Два совсем молоденьких хорунжих стали озорничать и с кормы стрелять по сопровождающим корабли дельфинам.

За это занятие их не только отругали. Командир полка с комендантом корабля пообещали сразу же по прибытию в ближайший порт отправить их под военный суд.

– Какой суд, – недоуменно пожимал плечами стрелявший, – не по людям же.

– Эх ты, станичник! Ничего в своей жизни, кроме плуга и винтовки не знаешь. Про дельфинов есть красивая легенда, что они сродни людям, а вернее это люди и есть, только после какой-то катастрофы в море ушли.

– А катастрофа эта случаем не революцией называется? Может и нам к ним придется так же в море уходить. Великодушно станичники извините! Больше – ни-ни. Осознал, извините, – стал говорить стрелявший.

То ли это была очень плохая примета, а скорее по другим причинам, к концу третьего дня пути разыгрался небольшой шторм. Но и его было достаточно, чтобы у недостроенного миноносца отказало рулевое управление. За рулевого стал заместитель командира полка могучий полковник Ганьшин. Когда шторм усилился, буксирные канаты лопнули. Миноносец развернуло на волну, опрокинуло килем вверх и прибило через несколько дней к болгарскому берегу. Патрульный французский корабль подобрал на шлюпке семерых живых, в том числе одного десятилетнего мальчика и ещё двух мертвых казачьих офицеров.

По прибытию на рейд Константинополя Врангель прочитал об этом телеграмму французского командования и обратился к священникам:

– Отслужите молебен о погибших на миноносце «Живой», как только войска станут на место временной дислокации.

В молебне услышалось, казалось несовместимое: «Погибшим на миноносце «Живой» вечная память. Аминь!»

Часть вторая

Глава 1

К проливу Босфор «Екатеринодар» подошел утром 8 ноября 1920 года. То, что впереди находился пролив, определили даже далекие от морских дел казаки. Слева и справа по курсу корабля виднелись горы, а между ними – узкий, словно вырубленный проем, хорошо освещенный встающим солнцем.

По кораблю, от самой дымовой трубы, где примостился Дык-Дык со своей компанией и до самого дальнего и нижнего угла вонючего трюма понеслось:

– Земля! Земля! Берег! Берег!

Всем радостно представилось: наконец заканчиваются морские мучения и впереди нужно ждать только хорошее и радостное. Прекрасная, тихая и солнечная погода; спокойные, без волн воды пролива.

Пассажиры, не взирая на чины и ранги выплеснулись на палубы и, протискиваясь поближе к бортам, стали шумно переговариваться, окликая друг друга.

Капитан дал команду вахтенному рулевому максимально прижаться к правому, более освещенному утренним солнцем берегу пролива. Несмотря на ноябрьские дни, эта европейская часть казалась совсем теплой и приветливой и была похожа на расцветку яркого заморского попугайчика.

Красные линии увядающих кленов, оранжевых и желтых ясеней и дубков, вечно зеленых хвойных деревьев, спускались прямо к береговой кромке и отражались в удивительно чистой синеве морской воды. Между деревьями виднелись квадраты и прямоугольники светло-коричневых, почти красных черепичных крыш, добавляя в эту цветовую гамму строгости и порядка. Вздымались остроконечные башенки минаретов.

А вот открылась глазу зубчатая стена старой полуразрушенной турецкой батареи, защищавшей когда-то вход в пролив Босфор.

– Так вот они какие, ворота Царь-града, – удивленно протянул войсковой старшина Исаев.

– Волей судьбы и мы варягами стали, – поддержал его есаул Степан Недиков.

– Не варяги мы, Степан Григорьевич – ответил войсковой старшина, – скорее бродяги, которых сюда домашние беды занесли. И не щит на ворота Царь-града несем мы… Только вот что? – задумался Филипп Семенович.

Пароход приблизился к берегу.

– Здравствуйте, – весело кричали турки, приветствуя входивший в пролив «Екатеринодар».

Приободрившиеся казаки, как будто и не было этой тяжелейшей недели, чувствуя себя словно спасенными из ада и находящимися в преддверии рая, тоже приветственно махали руками, стоявшим на берегу мужчинам и женщинам, также махавшим им платками.

– Кто там? Русские или турчанки? – спрашивали казаки.

– Должно быть, русские беженки или европейки, но только не турчанки, – разглядывая в бинокль встречающих, пояснил офицер.

– Турецкие женщины все в черном… И чтоб снять платок да махать им! Это, господа, просто немыслимо. Вера им не позволяет этого делать, понимаете, вера!

– Да на что она нужна, такая вера, если в таком укутанном виде своих баб заставляют ходить?

– Это что! У них есть и другие правила… Турки за измену своих жен камнями побивают.

– Камнями баб! До смерти? За измену? Ну, и порядки у них! Я так понимаю! Если наша казачка на посиделках не на того казака или не так посмотрит, лапанет там её кто-либо у пристенка… Еще куда ни шло! Такой бойкой тумаков отвесить можно. Пожалуйста, на здоровье! Не жалко! С приступок куреня за волосы, к примеру, спустить можно, чтобы мужа своего не позорила. Да так, чтобы до одной все ступеньки пересчитала! А чтоб убивать? Н-е-е-т, не по-христиански это…

– Здесь много чего не по-христиански… Так что мой вам совет: поменьше об этом говорите и, тем более, возмущайтесь. Не они к нам, а мы к ним приехали, а со своим уставом, как известно, в чужой монастырь не ходят.

Хор трубачей Восемнадцатого казачьего полка сыграл бодрый марш.

В такт маршу казаки замахали кто фуражками, кто папахами. От избытка нахлынувших на него чувств Дык-Дык вместе со всеми замахал белыми козьими носками грубой вязки.

Офицеры, выстроившись на палубе и колесом выпятив грудь, отдавали честь. Чиновники военного времени тоже приободрились и, подражая офицерам, подтянулись как на строевом смотре.

На рейде уже находилось около двух десятков больших и малых судов с русскими беженцами, которые как усталые перелетные птицы перекликались друг с другом, поддерживая связь в стае и пытаясь узнать друг у друга какая их ждет участь.

«Екатеринодар» встал впереди остальных, ближе всех к набережной Серкеджи.

– Нас первыми выгружать будут! – догадливо понеслось по палубам. И началось движение… Каждый высматривал себе путь, чтобы как можно скорее, в числе первых, сойти с корабля на твердую землю. Но неожиданно машину вдруг застопорили.

– Карантин. Французы на берег нас не пустят, пока не пройдем санитарную комиссию, – объяснил генерал Гусельщиков штабным офицерам.

– Доведите до всех находящихся на корабле: придется ещё потерпеть. Думаю, что немного.

Призыв потерпеть ни на кого не действовал. У людей был только один, но казавшийся самым весомым аргумент:

– Нет сил, терпеть! Кончилось терпение в этом проклятом море.

Со стоявших на рейде кораблей стали отчаянно семафорить: «Погибаем от голода! Гибнем от жажды!»

Берег был рядом со столь желанной, необходимой в этот момент едой и водой, но подходить к берегу кораблям было запрещено. Наконец поняв, насколько накалена обстановка, французы стали доставлять на суда, стоявшие на рейде воду и хлеб.

Когда первый паровой катер подошел к «Екатеринодару» и перевесившиеся через леера пассажиры увидели, как плещется в большой бочке вода, люди криками и выразительными жестами стали показывать, как их измучила жажда. Один молодой казачок даже едва не свалился за борт, прямо в эту бочку. Первую бочку с водой, обвязанную для удобства подъема веревками, приняли на борт. Сразу возле нее пришлось выставить полукольцо часовых с обнаженными шашками. Мгновенно образовалась очередь. Один из первых к бочке с водой пробился пожилой, в старинном чекмене казак из станицы Луганской Кузьма Ремчуков. Дорогой, сильно страдая от жажды, кивая своей седой головой, он все приговаривал:

– Вот напиться бы вдосталь, тогда и умирать можно…

На борт подняли еще три больших бочки и очередь к первой сама собой рассыпалась. Дед Ремчуков, не ожидая такой удачи, оказался возле неё один. С необыкновенной ловкостью он черпанул из бочки цибарку воды и боясь, что его остановят или, не дай Бог, отнимут столь желанную жидкость, как можно скорее прошмыгнул к своему закутку под трапом. Но, не добежав до него трех шагов, остановился. Вороватым движением руки быстро поднес цибарку ко рту и стал жадно и торопливо пить, не замечая как холодные водяные струи текли сначала по седой бороде, по груди, по чекменю и так до самых шаровар.

Уже, казалось, цибарка наполовину опустела и легче стало деду её держать и должен наступить предел, но Кузьма, не переставая пил, пил, и пил, издавая хлюпающие звуки, как скотина в жаркий полдень на водопое у степной речки. Вдруг, резко обмякнув всем сухощавым, жилистым телом, Ремчуков навзничь упал на палубу и широко раскинул руки. Гремя самодельной кривой железной дужкой, цибарка откатилась в сторону. Подбежавший военврач полковник Безрукавый пытался привести деда в сознание, но было уже поздно. Кузьма был мертв.

– Кто дал ему воды? У него же мгновенный отек легких, – констатировал врач. – Глоток, два, ну, стакан, но не более, а тут – чуть ли не целое ведро!

– Да он сам эту цибарку схватил. Всю дорогу только и мечтал напиться, только об этом и говорил…

– Ну вот, мечта одного странника уже сбылась… Не приведи, Господи! – и все стали креститься.

* * *

С одного из рядом стоявших рядом с «Екатеринодаром» кораблей была ссажена дюжина кавказцев, пожелавших поступить в армию Мустафы Кемаль-паши, чьи войска стояли на азиатской части пролива.

Турки прислали за каждого кавказца по одному белому хлебу. Роскошный мягкий хлеб, разрезанный на равные куски сразу же исчез, как будто и не лежал на белой холстине.

Казаки смешливо, с иронией переговаривались:

– А еще желающих нету? А то, дюже хороший хлеб дают!

– Так туда ж берут только магометан, а мы христианской веры, мы ж необрезные!

– Обрезная это доска! А они обрезанные, понятно?

Между тем предприимчивые турки как-то сговорились с пулеметчиками и за сто двадцать турецких лир вместе с кавказцами был передан и пулемет.

Но недремлющие французы тут же решительно пресекли начавшуюся было торговлю и все остальные контакты с турками из Кемалисткой армии. Сначала они дали длинную пулеметную очередь над мачтами кораблей, а затем просемафорили, что больше предупреждений не будет. Если с русских пароходов будет сниматься оружие и, особенно, пулеметы, то с союзнических кораблей будет открыт огонь. А для большей убедительности, один из французских военных кораблей обогнул дугу возле казачьего плавучего городка и демонстративно встал с азиатской части пролива.

Наступил первый вечер пребывания казаков на рейде Константинополя.

Непривычно ранняя, с оттенками багрянца темнота, опустилась в бухту Золотой Рог. На минаретах мечетей, возвышающихся над заливом, разом, перекликаясь друг с другом взвыли муэдзины:

– Иль-Аль-Аллах!!!

Приснувший было Дык-Дык живо встрепенулся:

– Ну, завели свою бодренькую песню. У нас в станице как хоронят, так бабы над могилой вот так же воют. Ну-у-у-! Тоска! И так по сердцу скребёт, а он еще со своим пилячим воем.

Гаврила Бахчевников, в потемках рассматривая опустевший берег, ткнул пальцем:

– Вон… Видишь, серпы над этими мечетями? Вот этими серпами нам по одному месту и резанули. Я в бинокль видел… У них в орнаментах на мечети даже звезды нарисованы.

– Так то ж другие звезды! И красный флаг у Кемалисткой армии тоже другой, не такой как у наших красных.

– Достали вы своими разговорами, – ворочаясь с боку на бок во сне недовольно проворчал Федор Уляшкин. – В пути, что ли, не наговорились?

Утро началось с того, что в стальные бока корабля мягкими деревянными носами стали ударять небольшие рыбацкие лодчонки фелюги и послышались многоголосые гортанные крики. Это турки без разбору называли всех прибывших своими друзьями:

– Аркадаш! Аркадаш!

Так первые торговцы стали зазывать обитателей парохода к своей соблазнительно разложенной на носу фелюг турецкой еде. Специально разрезанный на половинки белый хлеб, аккуратно выложенные стопки лепешек, пластованная вяленая рыба с потеками жира, связки коричневатого инжира и даже мед в плоских баночках…

Полковник Гундарев Петр Никитич, переходя от группы к группе наблюдающих за этим великолепием казаков, принюхиваясь к доносящимся по ветру запахам, тихо ругался:

– Уж лучше в трюм… Там ничего этого не видно.

Затем, вроде бы заинтересовался…

– А что турки берут? Какие деньги? – и он стал шарить по карманам.

– Эти? – и он вынул еще царские, светло-серого цвета сторублевки с изображением грудастой, надменно смотрящей на все происходящее вокруг Екатерины Второй, и пятисотрублевки с изображением Петра Первого со строгим пристальным взглядом. Но денежные лики российских императоров энергичных турок никак не трогали и они продолжали твердить:

– Алтын бар?

Тогда, пошарив в карманах френча, Гундарев достал перевязанную замызганной веревочкой пачку серовато-желтых денежных знаков Главного командования Вооруженными силами на Юге России, которые в народе прозвали «колокольчиками». На них красовались массивные колокола, опоясанные Георгиевскими лентами.

– Эти вроде бы по-новее… Может, подойдут? Деньги всё же…

Но турки и на них не обращали внимание.

Ни какие бумажные кредитные обязательства никаких российских правителей и правительств их абсолютно не интересовали.

– Алтын бар?! – настойчиво твердили турки.

Скоро всем стало понятно: их интересуют только настоящие деньги. А это означало лишь одно: золотые или серебряные монеты, но никак не бумажные ассигнации.

Но вскоре оказалось, что некоторые торговцы – греки и турки согласны брать в оплату за еду и вещи, даже из форменного обмундирования. Торг сразу оживился, и вдоль бортов понеслось:

– Вещи есть?

– Да! Но что они берут?

– Новые шинели, новое белье, мундиры, ботинки.

– И как меняют?

– Это у кого какая степень жадности! Один за ботинки английские два хлеба может дать, а другой – только половину того же хлеба. А наши, русские, отдают вещи в зависимости от степени оголодалости…

Торговцы – и греки, и турки, словно забыв свою недавнюю враждебность друг к другу, даже помогали торговаться с русскими и всячески расхваливали свой товар, при этом сбивая меновую стоимость вещей у русских.

– Вот сволочи! С пулемета бы косануть, – наблюдая за явно неравноценным обменом, сквозь зубы процедил Антон Швечиков.

– Нет пулемета! Забрали французы, и торговцы об этом знают. Да и пулеметом делу не поможешь. Людей кормить надо.

Урядник Игнат Плешаков спустился по полуопущенному трапу почти к поверхности воды, кивком головы подозвал торговавшего с лодки грека:

– А это возьмешь? – и он разжал ладонь, на которой лежал массивный нательный крест. – Ты ж христианин… Возьми по-христиански, одари, не жлобствуй. А то Бог у нас с тобой один, и он накажет тебя за жадность, а меня за продажу.