Давид Аркин. «Идеолог космополитизма» в архитектуре

(Замечу в скобках, что Кауфман вообще очень ревниво относился к своему «открытию» и последующим работам о Леду. В книге Ж. Левалле-Ог он нашел «грубейшие недостатки»323, а про публикацию Раваля-Моро писал:

Их книга представляет ценность, главным образом, как альбом (picture book) <…> Но они не смогли представить независимые взгляды. Они заимствовали свои концепции из различных источников. Их метод примитивен, а трактовка материала искусственна. Им не хватает знания архитектурной истории XVIII века.

И даже обвинил их в плагиате324. Столь резкий тон Кауфмана был вызван, возможно, тем, что, отметив важность «нового открытия» Леду, «произошедшего двадцать лет назад», и сравнив его с «чудесными воскрешениями» Вермера и Жоржа де Латура, авторы не назвали имени этого «воскресителя» и, больше того, категорично отметили, что до сих пор, то есть до выхода их книги, творчество Леду не получило адекватной оценки325. Хотя, конечно, они включили работы Кауфмана в библиографию326.)

Несмотря на антикауфманианство Зедльмайра (чья «Утрата середины» была переведена на английский язык только в 1957 году – что важно с точки зрения общего перехода, начиная с 1940‐х годов, мирового искусствознания на английский язык), этот первый период рецепции книги Кауфмана завершился тем, что в 1950‐е годы его концепция «истоков» модернизма, благодаря, в частности, ее франкоцентричности, стала, по словам Ив-Алана Буа, «стандартом своего времени»327.

Но настоящее признание Кауфмана пришлось на 1960‐е годы, когда состоялась первая публичная презентация французской революционной архитектуры – выставка «Архитекторы-визионеры конца XVIII века» (Les architectes visionnaires de la fin du XVIIIe siècle) из собрания Отдела эстампов и фотографии Национальной библиотеки Франции, а также библиотеки Школы изящных искусств, устроенная по инициативе Жана Адемара, заведующего Отделом эстампов, и подготовленная Жан-Клодом Лемани, тогда – хранителем собрания французских эстампов XVIII века. Выставка открылась в Национальной библиотеке в конце 1964 года, затем была показана в нескольких французских городах, а также в Женеве и Цюрихе (1965–1966). В октябре 1967 года она переехала в США (Хьюстон, Сент-Луис, Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Франциско), где к ее промоушену подключился Луис Кан, чье стихотворение стало эпиграфом к каталогу:

         <…>         Нужен ли нам Бах         Бах есть         Значит музыка есть         Нужен ли нам Булле         Нужен ли нам Леду         Булле есть         Леду есть         Значит архитектура есть328.

В Америке название выставки несколько изменилось: «Архитекторы-визионеры. Булле, Леду, Лекё» (Visionary Architects: Boullée, Ledoux, Lequeu) – Лемани использовал не только триумвират Кауфмана в названии, но и его формальный метод, связавший XVIII век с современностью:

Современный мир ищет в искусстве прошлого формы, которые предвосхищают и подтверждают современные. Ар Нуво обратило внимание на барокко. Триумф кубизма и функциональной архитектуры положил начало новому открытию неоклассицизма, который сам по себе был реакцией на барокко. Неоклассическая архитектура апеллирует к современной чувствительности, очарованной сюрреализмом, также и потому, что в работах ее лучших представителей геометрическая строгость сочетается с романтизмом и эксцентрикой, —

писал он в предисловии к каталогу. И далее: «…их [Булле, Леду и Лекё] проекты по своим формальным качествам предполагают двадцатый век больше, чем восемнадцатый»329. Кроме того, в отборе работ для выставки Лемани также напрямую следовал выбору Кауфмана: из 148 рисунков и офортов, показанных в Америке, большая часть – именно те, что были опубликованы в «Трех революционных архитекторах». Как съязвил в своей рецензии на выставку Жак де Касо, Лемани и в отборе работ, и в написании каталожных текстов действовал «под диктовку инкуба Кауфмана»330.

Важно отметить, однако, что Лемани отказался от одного из принципиальных кауфманианских терминов, заменив слово «революционная» на заимствованное у А. Фосийона331 понятие «визионерская»332, – будто следуя завету Ле Корбюзье: «можно избежать революции»… «Визионерами» Фосийон называл таких художников (в частности, Пиранези, Джона Мартина и Тёрнера), чье «воображение не только способно создавать и соединять образы, но и воспринимать их и преобразовывать как галлюцинации <…> Они не видят (voient) предмета – они его провидят (visionnent)»333. Подменив понятия, Лемани превратил утопии Булле, идеи социальных реформ Леду и идиосинкратическую эклектику Лекё в «фантазии» Пиранези и галлюциногенные видения Томаса де Квинси, что, конечно, ни в коей мере не соответствовало концепции Кауфмана.

Впрочем, спустя несколько лет, когда выставка Лемани переехала в Германию (Баден-Баден, Гамбург, Мюнхен, Берлин, 1970–1971), ей вернули кауфманианское название «революционная архитектура»: Revolutionsarchitektur: Boullée, Ledoux, Lequeu. Хотя, скорее, в Германии термин «революционная» ассоциировался в первую очередь не с Французской революцией, как у Кауфмана, а с архитектурными проектами русского авангарда334.

С выставкой Лемани связана и первая волна переводов и переизданий книг Кауфмана. В 1963 году, за год до выставки, вышел французский перевод его «Архитектуры в век Разума» (под названием «Архитектура в век Просвещения»); издание этой книги, вполне вероятно, и повлияло на решение Адемара и Лемани показать публике оригиналы эстампов из собрания Национальной библиотеки, которыми Кауфман иллюстрировал свой труд. А в 1968 году, во время американских гастролей выставки, издательство Dover выпустило репринт «Архитектуры в век Разума» на английском языке.

Выставка Лемани, с одной стороны, впервые представила концепцию Кауфмана Франции335, а с другой – вернула ее в Америку, оказав гораздо большее влияние, нежели его собственные публикации. Одним из восторженных рецензентов выставки была Люси Липпард, к тому времени гуру концептуализма. В частности, Липпард увидела, вслед за Лемани, близость этих работ (пост)сюрреализму, предложила в пандан к кауфманианскому свой триумвират – Тони Смита, Роберта Морриса и Класа Ольденбурга, которые корреспондируют, соответственно, Булле, Леду и Лекё336, а также, вслед за Кауфманом, отметила, что проект города Шо Леду «предсказывает» Лучезарный город Ле Корбюзье337.

Впрочем, были и критики – как выставки Лемани, так и собственно концепции Кауфмана. Хью Онор писал:

Призыв [Леду и Булле] к рациональной архитектуре вкупе с поразительной геометрической строгостью и предельной структурной чистотой можно рассматривать как пророчество школы Баухауса, интернационального модернизма 1920‐х годов и догмы «форма следует функции». Знаменательно, что Леду и Булле были открыты именно в эпоху расцвета Ле Корбюзье и Баухаса. Однако истолковывать их работы в терминах XX века – значит неправильно их понимать338.

И даже всегда ироничный Джон Харрис досадовал:

Тот факт, что каталог [выставки «Архитекторы-визионеры»] открывается стихотворением Луиса Кана, понятным только ему одному, и что он нашпигован отсылками к XX веку, в действительности показывает, что многие сегодня ищут духовной связи между утопическим видением Булле и Леду и модернизмом нашего ядерного века. Но это, без сомнения, означает, что они абсолютно не понимают тех платонических идеалов, которыми были движимы [Леду и Булле]339.

Тем не менее после выставки Лемани связь современности с XVIII веком стала общим местом в искусствоведческой литературе. Так, Роберт Розенблюм завершил свою книгу «Трансформации в искусстве конца XVIII века» Браком и Матиссом, а Джозеф Рикверт назвал книгу, посвященную архитекторам XVIII века, «Первые современные»340.

«Кауфманианский бум» или, по определению Вернера Замбьена, «новое открытие»341 Кауфмана, продолжился и в 1970‐е и 1980‐е годы. «Архитектура в век Разума» была переведена на итальянский (1966) и испанский (1974) языки; «Три революционных архитектора» – на итальянский (1976), французский (1978) и испанский (1980); «От Леду до Ле Корбюзье» – на итальянский (1973), французский (1981), испанский (1982) и даже японский (1992), а в 1985 году вышло ее новое немецкое издание342. Наконец, в 1987 году в Фонде Леду (ныне – Музей Леду), расположившемся в построенных по его проекту Королевских солеварнях в Арк-э-Сёнане под Безансоном, прошла выставка De Ledoux à Le Corbusier. L’Architecture moderne en formation (но каталог выставки назывался De Ledoux à Le Corbusier. Origines de l’architecture modern343). Кауфманианское исследование истоков модернизма хотя и утратило свой антифашистский пафос, но сохранило методологическую привлекательность344.

История рецепции трудов Кауфмана позволяет сделать вывод, что наряду с Беньямином, Шапиро и Зедльмайром одним из первых его читателей и последователей был Давид Ефимович Аркин.

От Ле Корбюзье до Леду: Аркин читает Кауфмана

Свое предисловие к «Архитектуре современного Запада», озаглавленное «Современная западная архитектура и ее истоки», Аркин начинает с «Хрустального дворца» Пакстона345. Леду здесь даже не упоминается! «Архитектура современного Запада» вышла за год до того, как была издана книга Кауфмана и за два года до рецензии на нее Аркина. Нет сомнения, что «открытие» Леду Аркиным было обусловлено исключительно влиянием Кауфмана, книгу которого он прочитал, вероятно лишь потому, что в ее названии стояло имя Ле Корбюзье. Неудивительно, в этом смысле, что в своей рецензии Аркин назвал Леду «конструктивистом XVIII столетия»346. Впрочем, в последующих публикациях это определение он больше использовать не будет.

В рецензии на книгу Кауфмана Аркин прежде всего отметил «антибарочную» направленность творчества Леду, а также его роль в становлении стиля ампир. Однако, по мнению Аркина, Кауфман уделил недостаточно внимания последующему – от ампира и вплоть до XX века – влиянию Леду: проблема «„наследства Леду“ (как и вообще всего архитектурного наследства Великой французской революции) требует особого всестороннего исследования»347. Собственно, этой проблеме и будут посвящены работы самого Аркина.

Ил. 46. Журнал «Архитектура за рубежом». 1934. № 1. Обложка

Ил. 47. Рецензия Аркина на книгу Эмиля Кауфмана «От Леду до Ле Корбюзье» в журнале «Архитектура за рубежом». 1934. № 1. С. 41

Ил. 48. Журнал «Академия архитектуры». 1934. № 1–2. Обложка

Кауфманианские публикации Аркина можно разделить на несколько этапов:

1934–1935: рецензия на «От Леду до Ле Корбюзье»; публикация статьи Кауфмана в «Истории архитектуры в избранных отрывках» и комментарий к ней;

1934: доклад «Архитектура эпохи Великой французской революции» на первой сессии Кабинета теории и истории архитектуры Всесоюзной академии архитектуры, затем опубликованный в журналах «Академия архитектуры» и «Архитектура СССР»348;

1935–1936: доклад «Габриэль и Леду» на заседании Кабинета теории и истории архитектуры, затем опубликованный в журнале «Академия архитектуры» и републикованный в сборнике «Проблемы архитектуры»349, а часть, посвященная Леду, как отдельный очерк, вошла в «Образы архитектуры»350;

1939: статья «Архитектура французской революции XVIII века»; ее вариант вошел в книгу «Французская буржуазная революция. 1789–1794»351;

1940: итоговая книга «Архитектура эпохи Французской буржуазной революции»352.

Кроме того, в 1937 году фотографии двух застав Леду Аркин включил в свой альбом «Париж. Архитектурные ансамбли города»353.

В своих первых статьях о Леду и его круге Аркин практически полностью следует концепции и терминологии Кауфмана. Он сразу оговаривается, что речь идет не об архитектуре «непосредственно революционного периода», но о «смене двух стилевых систем», которая произошла на рубеже XVIII и XIX веков, – о «новом классицизме <…>, борющемся против эстетики Барокко и Рококо»354. Параллельно этому «новому классицизму» возникают «совершенно самобытные архитектурные формы, независимые от классической традиции» – их Аркин называет кауфманианским термином «автономные»355 и именно в этом контексте рассматривает Леду. Он использует и другие термины Кауфмана – «изоляция», «революционная архитектура» и «говорящая архитектура».

Ил. 49. Статья Аркина «Архитектура эпохи Великой Французской революции» в журнале «Академия архитектуры». 1934. № 1–2. С. 8

В отличие от западных читателей Кауфмана в 1930‐е годы, в особенности Шапиро и Певзнера, которые могли не соглашаться с его концепцией, но по крайней мере, не усматривали в ней модернистской угрозы, советские читатели Аркина, транслировавшего идеи Кауфмана, требовали от него идеологической ясности. Так, выступивший в прениях по докладу на сессии Кабинета теории и истории архитектуры Л. И. Ремпель заметил:

Следовало отнестись критически к исследованию Кауфмана, который считает, что Французская революция, покончив с изысканными формами Барокко и Рококо, отбросив декорации, обратилась к упрощенным архитектурным формам, к архитектуре куба и тем самым заложила основу для всего дальнейшего развития архитектуры. По Кауфману, конструктивизм питается подпочвенными идеями Французской революции. Докладчику следовало показать внутреннюю противоречивость, двойственность форм той эпохи, отвечающую «двойственности идеологии»; с одной стороны, абстрактные идеи «гражданина», с другой – частный интерес буржуа; с одной стороны, абстрактная «архитектура куба», с другой – интимная архитектура коттеджей. Важно было подчеркнуть, что простые архитектурные формы были сначала выражением демократических идей, а затем в современном буржуазном искусстве, в конструктивизме, в частности, якобы «освобождающем» архитектуру от какой бы то ни было идеологии, они стали выражением идеологической реакции356.

А М. В. Георгиевский назвал Леду «своеобразным преддверием формалистического течения, в котором, вопреки положению докладчика, отсутствует момент утилитаризма»357.

Однако в целом практически все участники дискуссии поддержали Аркина в его начинании, а А. И. Казарин даже назвал доклад «первой попыткой марксистского анализа истории архитектуры»358.

Идею о «смене двух стилевых систем» Аркин продолжил в статье «Габриэль и Леду». Габриэля он (по-марксистски) рассматривает как последнего представителя «аристократического» («феодального») искусства, в то время как Леду являет «новые идеи, которые исходят из недр буржуазного сознания»359. «Габриэль пытался спасти аристократическое искусство прикосновением к античности <…> В творчестве Леду простота форм сама становится совершенно определенным архитектурным качеством»360. Пользуясь терминологией 1920‐х годов, Аркин назвал Леду «по природе своей новатором»361. Вместе с тем, следуя наказу Ремпеля, он «критически отнесся» к Кауфману:

Вдумываясь в сопоставление этих имен [в названии книги Кауфмана], мы видим, что современной европейской архитектуре и современному искусствознанию импонирует прежде всего как раз негативная, ущербная сторона творчества Леду. Именно «абстрактная форма», схематизм, культ гладкой плоскости, отрезающей внутреннее пространство от внешнего, геометрическое обнажение граней, поверхностей, наконец, объемов, – вот в каких чертах усматривается значение Леду как дальнего «предтечи» новейшей архитектуры XX века362.

Ил. 50. Журнал «Архитектура СССР». 1939. № 7. Обложка Бецалела Соморова

Здесь можно отметить такую же смену интонации Аркина, как и в его текстах о Ле Корбюзье: если сначала он был воодушевлен идеей дома как «машины для жилья», то затем в «эстетизации машины» констатировал «идейно-художественную опустошенность» и творческое «бесплодие». Так и в случае Леду: восторги Аркина от «мощной колоннады на фоне глухой стены»363 сменились на декларацию его «ущербности». У Ле Корбюзье – «бесплодие», у Леду – «ущербность»: напомню, что статьи «Габриэль и Леду» и «Дом Корбюзье»364 писались почти одновременно…

Ил. 51. Статья Аркина «Архитектура французской революции XVIII века» в журнале «Архитектура СССР». 1939. № 7. С. 70

В дальнейшем Аркин отходит от Леду и обращается к проектам и конкурсам собственно революционных лет. Характерно в этом смысле название его статьи 1939 года – «Архитектура французской революции»: слово «эпохи» здесь пропало (ср. выше примеч. 3 на с. 121). В отличие от Кауфмана, который шел от «архитектуры эпохи революции» к «революционной архитектуре», путь Аркин лежал в обратном направлении: если сначала он, вслед за Кауфманом, увидел в Леду «истоки» модернизма, то позже рассматривал его с позиций критики буржуазного общества и в контексте Французской революции. (В названии итоговой книги Аркина слово «эпохи» вернулось, однако текст посвящен в основном проектам революционных лет.)

Ил. 52. Книга Аркина «Архитектура эпохи Французской буржуазной революции». М.: Государственное архитектурное изд-во Академии архитектуры СССР, 1940. Обложка Нелли Гитман

Во всех своих статьях Аркин непременно касался и проблемы «наследства Леду». Но если сравнения с модернизмом появляются только в его первых текстах, то о влиянии Леду на ампир, причем в первую очередь на русский ампир, он будет писать и в последних: «…самой примечательной особенностью исторической судьбы Леду является то глубокое понимание его идей, которое проявлено было мастерами далекой России и прежде всего самым большим зодчим „русского ампира“ – Захаровым»365. О роли Леду для русской архитектуры упоминал и Кауфман, хотя и очень аккуратно: «Леду оказал такое же влияние на архитектуру русского ампира, как и его соотечественники, жившие в самой России»366. Формулировки Аркина более определенны:

Идеи и архитектурная манера Леду находит внятный отклик в творчестве Захарова <…> В отдельных чертах Адмиралтейства мы узнаем идеи Леду, подвергнутые всесторонней архитектурной переплавке. Перед нами как бы преображенный Леду: бесплотная абстракция его геометрических построений, насквозь условный язык его символов превращаются у Захарова в реалистическую ясность мысли и образа367.

И все же Аркин – как советский архитектурный критик 1930‐х годов – вовремя останавливается: «Захарову была органически враждебна насквозь абстрактная, пропитанная рационалистическими схемами символика Леду», а потому он «не примыкает к „школе Леду“»368.

В ситуации смены советского архитектурного дискурса Леду – а вместе с ним и Кауфман – оказался для Аркина спасительной фигурой. С одной стороны, обращение к Леду и неоклассицизму в целом отвечало новой идее освоения классического наследия. С другой стороны, пуризм визионерских проектов Леду прямо отсылал (точнее – намекал) на Ле Корбюзье, и не только терминологически («пуристами», напомню, называли себя оба архитектора). В этом смысле, когда Аркин писал о Леду, он, очевидно, подразумевал Ле Корбюзье. По интонации сказанное о Леду в 1930‐х иногда почти совпадает со сказанным о Ле Корбюзье в 1920-х. Ле Корбюзье – «самый яркий из представителей передовой архитектурной мысли современной Европы. Имя Корбюзье – давно уже своего рода лозунг в борьбе за новые формы»369. Леду – «самый яркий новатор среди французских поборников классицизма»370, «последняя монументальная фигура европейского зодчества»371.

В Ле Корбюзье Аркин видел борца с эклектикой, в Леду – с барокко и рококо. Ле Корбюзье

решительно срывает с железо-бетонного костяка современной постройки ветхое ручное кружево архитектурных стилизаций, всяческих украшений фасада, всяческих имитаций под барокко, готику <…> на смену всему этому базару старья [приходят] новые формы372.

Почти то же самое и про Леду:

В трактате Леду мы читаем знаменательные строки о «формах, которые создаются простым движением циркуля». Эти формы, по словам Леду, «отмечены высоким вкусом; круг, квадрат – вот азбука, которые авторы должны употреблять в тексте своих лучших произведений». С этим постулатом следует сопоставить нескрываемое отвращение Леду к барочной архитектуре, – к «этим формам, разломанным уже при самом рождении, к этим карнизам, которые извиваются, как рептилии». Кажется, до Леду никто не характеризовал барокко в таких уничтожающих и гневных определениях. «Спокойные плоскости. Поменьше аксессуаров» – читаем мы в другом месте трактата Леду373.

Выступая на вечере памяти Аркина, прошедшем в Доме архитектора 20 февраля 1968 года, М. В. Алпатов говорил:

Если поставить вопрос, что же он больше всего любил, что его больше всего привлекало, то это современное искусство [подчеркнуто в стенограмме. – Н. М.]. Искусство сегодняшнего и завтрашнего дня <…> Он интересовался и прошлым, история была в центре его внимания, но увлекался больше современностью. Он умел приблизить к современности и историю искусства374.

В конце 1930‐х годов, в самый пик своих кауфманианских исследований, Аркин получил квартиру в щусевском «доме архитекторов» на Ростовской набережной. Мне посчастливилось бывать в этой квартире в начале 1990‐х, и я обратил внимание, что в комнатах разные стены были покрашены в разные цвета: «Как у Ле Корбюзье», – пояснила вдова Аркина, Дора Григорьевна. Лишившись возможности писать о Ле Корбюзье, Аркин не только травестировал его в образ Леду, но и сублимировал в пространстве собственного дома.

Аркин (не) читает Грабаря

Леду в России открывали дважды. С именем Аркина связано второе открытие, первое же произошло еще в 1912 году, когда Игорь Эммануилович Грабарь опубликовал в журнале «Старые годы» статью «Ранний Александровский классицизм и его французские источники»375 (в измененном виде статья вошла в изданный тогда же третий том «Истории русского искусства»376).

Знание Грабаря о Леду, как и сам «ранний Александровский классицизм», основывалось на французских источниках. Помимо собственно трактата Леду, откуда Грабарь заимствовал цитаты и иллюстрации, он упомянул доклад Анри Лемонье «Мегаломания в архитектуре в конце XVIII века», опубликованный в журнале «Архитектор» в 1910 году377, и «Новый биографический и критический словарь французских архитекторов» Шарля Бошаля (1887)378. Вслед за Бошалем Грабарь называет Леду «Шарлем-Никола» – характерная ошибка для французской историографии XIX века: помимо Бошаля «Шарлем-Никола» Леду называл и Адольф Ланс в своем «Словаре французских архитекторов» (1872)379, и даже Леон Водуайе (изобретатель термина «говорящая архитектура») в своей статье 1859 года380. При этом все трое – и Водуайе, и Ланс, и Бошаль – в библиографии приводят переиздание трактата Леду, подготовленное Даниелем Раме в 1847 году, где Леду также – «Шарль-Никола»381. (В первом издании трактата, 1804 года, Леду написал свое имя просто – C. N. Ledoux.) Вероятно, именно Раме был автором ошибки, исправленной лишь в 1920‐е годы Кауфманом.

Статья Грабаря посвящена обеим магистральным темам Аркина. С одной стороны, он, как и Кауфман (но за двадцать лет до выхода «От Леду до Ле Корбюзье»!), писал о «ненависти нового поколения к мастерам эпохи барокко»382, о «страсти к кубам»383 и даже использовал слово «модернизм» (хотя и ставил его в кавычки), имея в виду «полную переработку старых [античных] форм на новый лад»384. С другой стороны, задачей его статьи было показать влияние «школы Леду» на архитектуру русского ампира. Причем формулировки Грабаря гораздо острее, чем у Аркина: Леду «по справедливости следует считать отцом Александровского классицизма»385; Томон – «восторженный последователь Леду»386; Томон и Захаров «дали идеям Леду дальнейшее развитие и довели их до высшего выражения и законченности»387.

Несомненно, Аркин читал Грабаря и, скорее всего, именно от него, а не от Кауфмана, происходит его интерес к влиянию Леду на русский ампир. Однако упомянул Грабаря Аркин лишь однажды – в коротком примечании: «На русском языке характеристику Леду находим лишь в статье И. Э. Грабаря»388. При этом, не ссылаясь, Аркин полемизирует с Грабарем: «Адмиралтейство не примыкает к „школе Леду“, так же, как оно стоит далеко в стороне от „школы мегаломанов“…»389. Оба этих термина использует Грабарь.

Аркин отчасти был прав: Захаров не принадлежал к «школе Леду». Просто за неимением на тот момент большей информации именем «Леду» Грабарь обозначил весь круг французских неоклассиков второй половины XVIII века. Однако, что касается «мегаломании», прав скорее был Грабарь, а не Аркин – в Адмиралтействе очевидно влияние главного французского «мегаломана» эпохи – Этьена-Луи Булле, который у Грабаря только упоминается. Достаточно сравнить Адмиралтейство с проектом Национальной библиотеки, чтобы увидеть не только формальную (например, трактовка объемов и плоскостей), но и иконографическую (морские нимфы, несущие небесную сферу, Захарова/Щедрина и атланты у Булле) связь. Эта связь прослеживается и биографически: во время пенсионерской поездки Захаров в Париже учился у Шальгрена, который в свою очередь был учеником Булле.