По велению Чингисхана. Том 1. Книги первая и вторая

Так, как бы в споре с конем, мегеней Усун прибыл в ставку.

* * *

– Почтенный старец, – встретил его Хан взаимным поклоном, – в заботах давно не видел тебя. Но я никогда не забывал о твоих заслугах, о помощи твоей в трудные времена. Благодарю, что помог мне увеличить совратившееся войско, сгустить поредевшие ряды…

Сердце Усуна окончательно обмерло: хоть он и ждал этого благодарного прощания, но все-таки надеялся… Крепок же он еще на самом-то деле, многим молодым не тягаться с ним!

– Мой вещий Хан! Дозволь сказать!

– Говори, говори…

– Не сочти, что слишком много возомнил о себе. Но считаю, что всей своей жизнью оправдал имя Усун-Туруун – Долгое Упорство, данное мне моим дядей, Хоомпур Хосууном – признанным вождем рода усун, известного своим упорством, стойкостью, правдивостью, никогда не спотыкавшегося на твердом месте, – выпалил на одном дыхании старик. И продолжил, словно пытаясь опередить ответ: – Хоть и согнуло мою некогда прямую спину неумолимое время, не так остр глаз и чутко ухо, рука не столь тверда, как прежде, но голова моя ясна и молода душа! Поверь, я еще могу делом и правдой послужить великому роду монголов!

Хан даже опешил от такой горячей тирады обычно молчаливого и неторопливого старца.

– Меня радуют твои слова, почтенный Усун-Туруун, – улыбнулся вождь. – Действительно, в эти тяжелые времена я хочу поручить тебе очень трудное дело, поэтому и выбрал тебя. Правду говоря, у тебя и без того много хлопот: командовать сразу тремя мегенами под силу не каждому молодому тойону! Понимаю это, но не нашел более подходящего человека для этого задания.

Старик приободренно насторожился. Глаза его засияли.

– Великий Хан, – опустился Усун на одно колено, – только слово молви: велишь сгореть – пойду в огонь, утонуть – прыгну в реку! Род усунов вовеки отличался верностью и упорством!

– Я, Чингисхан, назначаю тебя, Усуна-Турууна, главой ставки. Я сказал!

– Ты сказал! Я услышал!

Старый воин молодецки вскочил. Повернулся было к выходу из сурта, но вдруг остановился во внезапной оторопи: до него, кажется, только сейчас дошел смысл нового назначения.

– Но разве справится старик с такой должностью? – в полной растерянности обратился к Хану Усун.

Хан и все тойоны, находившиеся в сурте, громко рассмеялись.

– А ведь только что хорохорился, будто все тебе по силам, – сказал Джэлмэ. – Ничем не можем тебе помочь: указ Хана. Так что теперь ты сам можешь давать распоряжения…

– Тебе нужно срочно решить вопрос о подчиненных, подобрать писаря, посыльных. Время не терпит, – перешел Хан на серьезный лад. – Потом тебе предстоит долгий переход.

– Когда в путь?

Тойоны вновь невольно заулыбались юношескому пылу старика.

– Тем же утром, как получишь приказ, – залучились в улыбке зеленые глаза Хана.

* * *

Усун-Туруун возвращался в стан, очень гордый собою.

Вдруг конь его, фыркнув, опять затряс головой. Старик, словно бы протрезвев, понял, что радоваться нечему, на самом-то деле он попал в передрягу, если не сказать, в беду… Какой, к шайтану, с него тойон ставки?! Ему с усунами-то управляться было не по силам! А жизнь в ставке с огромным количеством людей и богатств такая запутанная и сложная, что не только руководить, он разобраться в ней не мог!.. Там же, считай, ни одного простого смертного нет: все родовитые, не говоря уже о том, что придется жить рядом с братьями, детьми и женами самого Хана! Управлять ими! Вот попал так попал на старости лет по глупости своей!

Схватился Усун за голову… Но опять конь, собеседник его постоянный, затряс гривой, мол, это ты брось, брат, мы еще себя покажем, перед врагом не пасовали, а тут свои люди-то!

Ну, именитые, высокие званием, так ведь и Усун не последнего рода. А главное: он же не напрашивался – назначили. Сам Хан сказал: «Более подходящего человека не нашел…» А Хан зря не скажет! Хан все видит! Если Хан решил, что тойоном ставки должен быть старый Усун, значит… Значит, об усунах лучшее мнение, чем у самого Усуна о себе и о своем роде. Ему, Усуну, всегда казалось, что ничем усуны не отличались, ни умом, ни сноровкой, кроме, пожалуй, воловьего упорства и недюжинной физической силы.

По молодости, помнится, его нерасторопность и тугодумие частенько вызывали насмешки, особенно во время облавной охоты или тренировок. Он только еще в строй становился, над ним уже начинали подшучивать. Все усуны были такими – медленно соображали, долго пристраивались. Бывало, раздастся команда «по коням», у уже ноги в стременах, а усуны еще прислушиваются! Все уже умчались, а усуны смотрят, приноравливаются. Правда, в конце концов усуны свое брали, добычи у них оказывалось не меньше, чем у других, но опять же – все уже поели, а усуны еще не распробовали, веселье пошло, над усунами снова подшучивают, считая, что зверь сам бежит на их стрелы. Помалкивают усуны. Будто оглушенные… Сколько раз было: домой уже вернется усун, к старухе своей под бок – и только тут до него дойдет шутка, давай хохотать! Но там, где было не до смеха – в трудных походах, в самых жестоких моментах битвы, – стойкая невозмутимость выводила усунов вперед, в прорыв! Об этом люди тоже знали и помнили.

Глава седьмая

Джамуха-Андай

В то время, когда побратались, Тэмучину было одиннадцать лет.

Они сказали друг другу: «Слышали мы некогда сказанные стариками слова о побратимстве: “У побратимов одна жизнь, не оставляйте друг друга, в жизни будьте охраной друг другу. Таков закон взаимного братства”. Ныне мы также произносим клятву побратимства – будем жить мирно!»

Лубсан Данзан. «Алтан Тобчи»(«Золотое сказание»)

Тэмучин даже глаза прикрыл от радости, когда узнал, что Джамуха вышел из рядов найманов и расположил свое войско в стороне, выжидая. Будто гора с плеч: перед началом войны отошли от битв те двое, которые только и могли превзойти его, как он сам считал, в военном искусстве!

Причем первого, Кехсэй-Сабараха, отстранили сами найманы, для которых поход на Тэмучина был чем-то вроде прогулки с целью припугнуть и поживиться. Кехсэй-Сабарах при всех почтенных найманских тойонах назвал Тэмучина военачальником, равных которому еще не знала степь. «Идти против него войском, пусть и многочисленным, и прославленным, но устроенным по-старому, – сущее безумие!» – заявил он.

Джамуха был опасен во всех отношениях: великий ратный удалец, способный увлечь, воодушевить людей, вселить веру в их непобедимость даже при самых тяжелых обстоятельствах. Но главное – Джамуха хорошо знал войсковой уклад, понимал тактику и, наконец, характер самого Тэмучина.

Им было по одиннадцать, когда они побратались. Дело войны не раз их сталкивало на поле брани как врагов, но всегда, когда Тэмучину становилось невмочь, все меркло в глазах от безысходности и оставалось уповать только на Божью помощь, Джамуха уходил в сторону. Сейчас Тэмучин не смог бы ответить, что его больше обрадовало: то, что противник лишился ударной силы, или то, что в тяжелейшее время Джамуха подтвердил верность закону побратимства.

Открыв глаза, Тэмучин удивился таинственному покою степной шири, которую во мраке забот своих перестал в последнее время замечать. И, как всегда накануне свершений, он ясно ощутил присутствие духа отца: златокудрый, стремительный, несказанно красивый всадник, каким запомнился ему отец, непобедимо промчался по степи, незримый для остальных, указывая сверкающей саблей за край неба и земли.

Джамуха всегда напоминал Тэмучину отца: страстностью, горячим азартом, сноровкой и ладом движений. Конь под ним также играл, не в силах устоять на месте, а если уж всадник пускал его вскачь, то оба они, человек и животное, сливались в единое существо, летевшее над землей, подобно легкой стреле. На этом, правда, сходство заканчивалось: Джамуха не принадлежал благородному роду, а это, как ни крути, сказывалось на многом.

– Полностью доверять поведению Джамухи нельзя, – словно подслушав мысли Хана, размеренно заговорил Мухулай. – Как многие безродные люди, он не страшится опорочить свое имя, поэтому ненадежен… Волен творить зло и добро без оглядки.

Да, многие считали Джамуху коварным, лишенным стержня родовых заветов. Он сам тому дал основание еще лет двадцать назад: напал с войском на людей, с которыми всего несколько дней назад ел из одного котла.

Потом он объяснял, будто сделал это ради брата, жившего разбоем и конокрадством. В степи конокрадство никогда не считалось зазорным, не пойман – твое счастье! Даже если хозяин угнанных лошадей узнавал впоследствии, кто похититель, он никогда не выяснял отношения и не пытался мстить – этим он только мог навлечь беду на свой род и лишние пересуды – не будь вороной! Но если попался, пытаясь угнать лошадей, – головы не сносить.

Тэмучин тогда не оправдывал, но и не торопился осудить Джамуху: после смерти Тайчара, единственно родного человека, который был для него не только братом, но отцом и матерью, вся горечь утраты, весь гнев пылкого Джамухи обрушился на тех, кто удерживал его от связи с братом, помешав в нужный момент оказаться рядом.

Безусловно, прав и Мухулай: родовитый человек так не поступил бы ни при каких условиях – за нарушение одного из основных законов степи пришлось бы расплачиваться в веках всему его потомству! Девушку – не возьмут достойные замуж, юноша – не обретет невесту своего круга. Одно опозоренное имя могло навлечь захирение рода…

– Джамуху нельзя судить лишь по безродности его, – проговорил наконец Хан.

– Сказать по совести, – продолжил прямой Мухулай, – многие недоумевают, почему ты, железный Чингисхан, так благоволишь Джамухе? Да, он твой побратим, но ведь он всех Ханов поднимал против тебя, наш род хотел изничтожить?!

Три года назад вожди самых знатных монгольских родов собрались в местности Алахый-Боллох. Чингисхан был дружно заклеймен, назван человеком, поправшим обычаи предков и степные законы. Все также выразили опасение, что Чингисхан слишком быстро набирает силу, сбивая вокруг себя охочих до перемен людей. Когда впоследствии Тэмучину передавали ход речей на том совете, он удивлялся, как по-разному понимаются следование обычаям и направленность человеческого деяния!

По его разумению, он только тем и занимался, что восстанавливал древние законы, отбрасывая те, которые потеряли смысл, и утверждая живые, сплачивающие род! А если он и предлагал новые, то потому, что пришло их время. Стал нанимать уйгуров для обучения монголов письму и чтению – доживи предки до его дней, сделали бы то же самое. Мысленно он называл себя радетелем, даже певцом законов: если бы все монголы придерживались единых, жестких правил – народ мог бы объединиться и явить свое величие! Но Ханам иных монгольских родов не так виделись его намерения.

Сумели они убедить в своем понимании и Джамуху, рассчитывая его не слабыми руками убрать с пути неугодного Чингисхана. Джамуха же, именно по наивности и искренности своей, как был убежден Тэмучин, взялся «отстоять законы предков»…

Там же, в Алахый-Боллохе, Джамуху провозгласили Кур-Ханом – Ханом над всеми Ханами. Обряд свершили по обычаю: привязали к дереву жеребца и кобылу, пустили кровь… Потом, на слиянии рек Эргэнэ и Хаан-Мыраан посадили Джамуху на белую войлочную подстилку, вознесли над собой…

Было решено: объединенные войска под руководством Джамухи должны покорить Чингисхана и его сподвижника Тогрул-Хана. Но Тогрул-Хан и Тэмучин, посоветовавшись, не стали ждать, когда Джамуха соберет все силы, и выступила навстречу.

Не ожидавшие нападения войска Джамухи ушли в горы, где начавшийся не ко времени обвальный ливень смыл большое число лошадей и людей в ущелье. Оставшееся войско, разбившись на пять частей, спасалось бегством: найман Кучулук-Хан бежал по Южному Алтаю в сторону Улуу-Таас, меркиты со своим предводителем Хуту, сыном Тохтоо-бэки, бросились к Селенге, ойураты во главе с Ухудшу-Эки спрятались в лесу Сиксис, Чедю-батыр с тайчиутами бежал вниз по реке Онон. Джамуха в великом гневе догонял еще недавно подвластных ему людей, грабил, отбирал лошадей…

– Кто выиграл в результате этого заговора? Мы, по крайней мере, не проиграли, – улыбнулся Тэмучин.

– А что Джамуха сделал с детьми не покорившихся ему тойонов рода чонос?! Убил всех, а потом велел сварить тела в сорока чанах! Он – вместилище злых духов! Только могила его исправит! – высказывал накипевшее сдержанный Мухулай.

– Да, но после всего этого несколько племен вместе с мощными урутами и мангытами окончательно порвали с ним и присоединились к Чингисхану.

– Они бы и без того перешли к тебе: к тебе тянутся потому, что даже в самые шаткие, неясные времена в твоем сердце не перестают биться сердца предков.

Чингисхан усмехнулся невесело, подумав о долгих путях-дорогах, которые научили его примирять силы свои с веками. По молодости он тоже был горазд рубить сплеча там, где не надо было и саблю доставать из ножен, не очень-то оглядываясь на старцев-мудрецов. Как же, казалось, они могут о чем-то судить, если не понимают силы свистящей стрелы, которой в их молодости просто не было?! Но свистящую стрелу теперь может сделать каждый мальчишка, сила ее обычна, а закон, по которому народ превращается в людей длинной воли, все так же начинается с исполнения заветов!

Может быть, именно в этом их сегодняшнее различие с Джамухой: побратим остается таким же пылким, лихим парнем, каким был в юности.

Когда Джамуха помог ему бежать от тайчиутов, им всего-то было по шестнадцать! Правда, они казались себе очень взрослыми – такие испытания, ну, просто жизнь за плечами!

Добрались тогда до зимника у подножия горы Бурхан-Халдын, у излучины реки Сангыр. Вдруг непогода разыгралась, ливень хлестанул, смывая все на пути: боги оберегали беглеца. Прошло десять дней, двадцать, небо так и не собиралось проясняться. Сидели вдвоем почти безвыходно в сурте, благо были запасы сушеного мяса. Время тянулось медленно, томительно – Тэмучину после колодок и это было за счастье, Джамуха же чуть не выл от тоски! Начал вдруг мастерить лук – да такой отменный лук у него получился, словно человек был рожден для этого ремесла! Не выдержал, несмотря на страшный, бушующий ветер с дождем и градом, пошел охотиться. Первой же стрелой сразил оленя – ликовал до безумия! Стал жарить мясо, протягивал лучшие куски Тэмучину, как это делал отец, когда совсем маленьким брал его на охоту. С годами делаясь все более жестоким в боях, Джамуха не изменился в быту. А сколько они тогда переговорили!

– Так медленно тянулись дни, а вот уже и лето проходит! – удивлялся Джамуха. – Только что была весна, я ждал ее наступления всю зиму, а скоро опять зима…

– Для нас конец лета всегда был радостью, – усмехнулся Тэмучин.

– Почему?!

– Летом нам житья не давали тайчиуты, а осенью и зимой, в слякоть и в стужу, они нас оставляли в покое.

– Придет время, – блеснула ярость в глазах Джамухи, – мы покажем Таргытаю! В норе он будет у нас сидеть, как мышь!

– Сначала я отомщу его псу Еджи-батыру! – сжал кулаки Тэмучин. – Это он одел мне на шею колоду.

– Тэмучин! Скоро я возглавлю всех джаджыратов, в твое племя входит много родов…

– После гибели отца они стали жить каждый по себе.

– Как ты мог собрать мальчишек в наших детских потасовках, так должен племя свое собрать воедино! Мы с тобой будем всегда вместе – вместе мы станем непобедимы!

Эх, если бы оправдался тот юный порыв Джамухи… Молодецкая жажда первенства и неуемная удаль помешали ему окончательно стать под знамена Чингисхана: едет – куда взбредет, воюет – с кем хочет, в общем, вольный человек. И наверняка еще летает во сне, тогда как он, Тэмучин, даже в забытьи ползает, ощупывая каждый поворот, встречную граду, вымеряя движения. Джамухе можно позавидовать, если бы это не был удел вояки, пусть и непревзойденного, но хорошо видящего лишь поле того боя, на котором идет сражение… Джамуха должен быть в его войске.

Так решил Тэмучин, закончив разговор с Мухулаем словами:

– Что бы Джамуха ни делал, какие бы проступки ни совершал, старцы говорят, что степь без Джамухи станет тусклой.

* * *

Боги были благосклонны: зима в тот год явила себя настоящей защитницей Тэмучинова рода. Ветер, снежные бури, наледь позволили жить спокойно, без опасения внезапного налета тайчиутов. Правда, пришлось потуже подтягивать пояса, ибо большую облавную охоту в такую пору не устроишь, а за лето, которое для молодого Хана прошло то в колодах, то в бегах, сумели сделать небогатые запасы. Впрочем, сиротам к голоду не привыкать…

Вдруг однажды собаки известили о приближении чужака. Караульные заметили одинокого всадника на пегом коне с двумя пристяжными лошадьми, навьюченными, словно волы, поклажей. Что бы это могло быть? Не иначе подвох? Стражники нацелили копья.

– Я Хо-хо-хорчу, – всадник не то заикался, не то у него рот свело от холода, – меня по-послал Д-Джамуха с провизией!

С каким благоговением люди принимали, брали в руки, будто дар божий, сушеные творог и мясо, муку… Оказалось, что и сам Хорчу приехал к Тэмучину в услужение навсегда: Джамуха послал его как главный подарок.

Дело было так.

Хорчу приснился сон, что он стоит у обочины дороги, которая нитью прошивает всю Великую степь. А по дороге с грозным ревом идет громадный бык. Увидел он Хорчу и заговорил человеческим голосом: «Боги сотворили и отправили на Землю великого человека, который станет повелителем правителей и поставит мир на его настоящее место. Те, кто будет рядом с ним, – возвеличатся, те же, кто пойдет против него, – опрокинут свою чашу жизни!..» Услышав это, Хорчу крикнул ему, не заикаясь: «Скажи, кто он?! Назови имя его?!» Подобно раскату грома, прозвучал ответ быка: «Запомни и расскажи другим! Имя, данное ему от роду, – Тэмучин! Боги же назвали его – Чингисхан! Запомнил, дурачина?! Станешь служить ему – будешь иметь тридцать жен!..»

Доселе Хорчу никогда никаких снов не видел вообще. Поэтому, проснувшись, он был ошарашен. Более всего его удивляло, что Тэмучина он встречал в жизни всего один раз, да и то мельком: когда тот бежал от тайчиутов, Хорчу держал для них с Джамухой сменных лошадей. Может, он и про сон этот странный никому бы не поведал, но уж очень хотелось иметь тридцать жен, тем более что пока ему, нескладному, неказистому заике, ни одна женщина без жалости не улыбалась.

Джамуха посмеялся от всей души, когда Хорчу пересказал ему сон.

– Спасибо, потешил! – вытирал слезы веселья Джамуха. – Ну, если с Тэмучином у тебя будет тридцать жен, то у меня тебе нечего делать! У меня ты и трех жен не заведешь. Придется тебя подарить Тэмучину. Жалко, конечно, терять такого воина, да что делать? Когда приедешь, первым делом расскажи свой вещий сон и спроси, да твердо так спрашивай, нешуточно: мол, как ты, насчет тридцати жен не забудешь, когда этим-то станешь, повелителем правителей?! Положите ему, – крикнул Джамуха людям, – побольше еды, а то у этого владыки повелителей с голоду можно опухнуть!

Так Хорчу оказался в стане Тэмучина.

Вечером, когда потомки великих Ханов, переживающие ее лучшие времена, собрались в ожидании ужина, приготовленного из гостинцев Джамухи, Хорчу поведал свой вещий сон.

Все улыбались, слушая, кивали головами, как это всегда бывает, когда речь идет о чем-то несбыточном, вздыхали благодушно. Только Тэмучин сидел со странной тоской в глазах, все более отдаляясь ото всех, отстраняясь так, что в какой-то миг Хорчу показалось, будто в сурте больше никого и нет, кроме самого Хана. Хорчу даже в собственном присутствии усомнился – пощупал себя, дабы проверить, существует ли он еще, и вскричал:

– Д-Джамуха-то мне ч-что велел: с-сразу же, говорит, проси Тэмучина, если, мол, с-сбудется сон и он с-станет по-по-повелителем всех п-правителей, даст он тебе т-трид-цать жен или нет?! У него, мол, слово т-твердое!

– Ну, если сбудется, – улыбнулся Тэмучин, – я сделаю тебя тойоном-туменеем – темником, а в подчинение тебе дам десять мегенов!

– Зачем мне столько?! – охнул Хорчу без заиканий. – Я с-с ними не с-справлюсь… Мне бы т-тридцать жен!

Грохнул дружный смех.

– А с женами-то управишься?

– Упэ-пэ-правлюсь! – заторопился заика.

– Со всеми тридцатью?!

– Со все-все-все…

– По-моему, он достоин тридцати жен! – обратился к сородичам Тэмучин. – Дело осталось за малым…

* * *

Был еще один замечательный воин, помощь и опыт которого Чингисхан не мог забыть: опытнейший, битый-перебитый жизнью Тогрул-Хан, вождь племени кэрэитов.

Для сирот Тэмучина и Джамухи в их отрочестве, когда так необходима рядом сильная рука старшего, Тогрул-Хан заменил отца. Он частенько приглашал парнишек в свой стан, учил воинскому искусству и всяким жизненным премудростям.

– Родовое имя, честь – превыше любого богатства, – любил повторять Тогрул-Хан.

Эти слова просто вживились в сознание Тэмучина, и со временем он сделал их непреложным понятием для каждого в своем племени, возведя его на более высокую ступень: «Имя и честь – превыше жизни и смерти».

Когда Тэмучин был вынужден хорониться от врагов, он находил прибежище у Тогрул-Хана. Зная, что побратим здесь, подъезжал к Тогрул-Хану и Джамуха.

– Как меняются времена! – пускался в рассуждения в ту пору Тогрул-Хан. – Люди становятся другими. Раньше все решали только вожди племен и родов, даже у самых отчаянных тойонов среднего и низшего звания и в мыслях не могло появиться желание вмешаться, что-то предложить свое… А ныне какой-нибудь тойон-арбанай начинает вести себя, как батыр или Хан! Считает, будто он знает, что делать.

– Разве это плохо? – задумывался Тэмучин.

– Если воин не принимает слова командира на веру, он не способен их беспрекословно выполнить! Все это влечет за собой разногласия, распад.

– Значит, начнутся большие войны! – с жаром потирая руки, тряхнул весело кудрями Джамуха. – Нам с Тэмучином терять нечего, а вот добыть кое-что можем!

– Грех радоваться большой войне! Когда-нибудь вы помянете мои слова…

В стане Тогрул-Хана действительно не было единомыслия: кэрэиты известны своим обидчивым, неуживчивым характером, и если бы не мудрость и доброта их вождя, не миновать бы этому племени беды…

Для Тэмучина это было время, когда после пленения душа его смиренно и внимательно стала прислушиваться ко всему вокруг. Он вынес тогда из пребывания у кэрэитов один вывод: объединить всех может жесткий закон. Сильные духом боятся позора, слабые – наказания…

В те годы Тогрул-Хан был еще молодым человеком, хотя юным Джамухе и Тэмучину он казался глубоким стариком: высокий лоб его напоминал земную кору в знойное лето.

Ему было всего восемь лет, когда меркиты увели его в рабство. Вскоре его отцу, Хурчахыс-Хану, удалось разбить меркитов на реке Селенга.

В двенадцать лет он оказался пленником татарского Аджи-Хана, одолевшего тогда кэрэитов. Два года он, потомок старинного рода, пас верблюдов в землях татар. В четырнадцать, окрепнув, ему удалось бежать: помог достать коня один из пастухов.

К той поре его отец, Хурчахыс-Хан, уже упокоился, оставив завещание, по которому Ханом должен был стать его старший сын Тогрул. Но многие вожди родов, каждый из которых сам надеялся стать Ханом, не приняли Тогрула. Кэрэиты разделились, началась бойня, войско юного Тогрула потерпело поражение. Вновь ждала его тяжкая доля, а то и смерть, если бы не пришел на подмогу друг детства Джэсэгэй. Отец Тэмучина наголову разбил противников Тогрула. С той поры степь знает и считается с именем Тогрул-Хана.

Многим простил обиду Тогрул-Хан, но со своими ближайшими соседями, склочными меркитами, способными выяснять отношения из-за оперения стрелы, Тогрул-Хан сводил счеты всю жизнь. Впрочем, здесь их интересы с Тэмучином совпадали.

Когда была похищена и пленена молодая жена Чингисхана, Борте, Тогрул-Хан первым вызвался помочь. Посчитал тогда делом чести пособить побратиму и Джамуха…

Меркиты в уверенности, что никто не сможет преодолеть глубокие пещеры и отвесные скалы на пути к ним, даже охрану не выставили. Тэмучин, Джамуха и Тогрул-Хан обрушились на них, как горный обвал, с трех сторон: что можно было разграбить – разграбили, унести – унесли. Много было добыто богатства, оскорбление отомщено…

Однако, как убедился с годами Тэмучин, вожделение жадности всегда сбивает с истинного пути и уводит от великих успехов. Тогда могли бы захватить вождя удуйут-меркитов. Тохтоо-бэки преспокойно почивал в своем сурте, но в последний момент его успели предупредить люди, рыбачившие на реке Килхо, примчавшись ночью. Он успел присоединиться к вождю увас-меркитов Дайар-Усуну, и вместе они ушли вниз по Селенге в сторону Баргузина всего с несколькими нукерами. Удалось захватить лишь вождя хаатай-меркитов – ему надели на шею колоду.

Тэмучину же тогда было не до меркитских вождей и уж тем более не до богатств. Он метался, как больной, среди обезумевших меркитов, кидался наперерез бегущим толпам в страхе, что вот сейчас, когда он уже здесь, в стане врага, и Борте, похищенная жена его, где-то рядом, что-нибудь может случиться… «Борте! – кричал он, перекрывая сабельный звон, рев скота и общий людской ор. – Борте!» Темень стояла средь скал, как в каменном мешке, лиц было не разобрать. «Борте!» – прогремел он, теряя надежду. Не было ответа… Как потом жена рассказывала, голос его расслышала старуха Хайахсын, славившаяся чутким ухом: «Никак Тэмучин? – проговорила старуха. – Верно, муж тебя кличет…» Борте в гомоне так и не могла ничего разобрать, на полном ходу соскочила с арбы, стала метаться во мгле, натыкаясь на людей и скот. И вдруг в свете глянувшей луны увидела своего благоверного – и повисла на поводу у коня Тэмучина…