По велению Чингисхана. Том 1. Книги первая и вторая

Все шло на лад, как действия бурджугутов повсеместно, прямо-таки с колдовским наваждением, принялись опережать тайчиуты: не успевал род перекочевать, перебраться на новые земли – несколькими днями раньше в этих местах оказывались тайчиуты, обосновывались, разбивая стан…

Причина могла быть одна: завелся корыстный нос, все вынюхивающий… Чей он был – определить непросто. Тайчиуты и бурджугуты, хоть и враждовали веками, имели общую родословную. Достаточно сказать, что правителем тайчиутов был Таргытай Кирилтей, родной брат Сачихал, которую Тэмучин, несмотря на все ее козни, согласно обычаю, почитал за такую же мать, как и родившую его. Так что среди того и другого родов находились люди, которые занимали сторону противника – зов крови не пересилишь…

Тэмучин собрал совет: старейшины долго обсуждали поведение людей, вызывающих сомнение. Что они делали, не отлучались ли надолго в последнее время? Сначала решили установить слежку за подозреваемыми, но поняли: тайчиуты за это время оттеснят их род в пустынные земли. Да и как знать, что предатель именно среди тех, кому не доверяют старейшины.

– Вспомним наш древний обычай, – сказал вождь, у которого только начали проклевываться усы. – Пусть каждый, о ком вы говорили, пройдет испытание меж двух огней.

Разожгли высокие костры, так что искры, казалось, уносились в звездное небо. Старейшины и колдуны сидели кружком и наблюдали, не сводя зорких глаз: огни должны были указать предателя.

Первый подозреваемый, крепкий парень, имевший близких родных среди тайчиутов, шагнул смело и надменно, не скрывая своего гнева. Взвилось пламя костров пуще прежнего, и в толпе зевак раздался единый вздох, ибо для непосвященных все зависело от движения огней. Но старейшины и колдуны следили и судили по-иному.

За ним пошел второй, растерянный и жалкий, – его чуть не слизало пламя, словно прогоняя от себя. Но и этого колдуны и старейшины отпустили с Богом.

Так миновали огни все «ненадежные», но колдуны с непроницаемыми лицами лишь качали головами.

– Все, весь род от мала до велика должен подвергнуться испытанию! – вскричал Тэмучин и первым показал пример, прошествовав столь величественно и уверенно, что даже огни поугасли, притихли в трепете перед ним.

И Тэмучин стал искать глазами того, кто последует за ним. Вдруг взгляд его уперся в странное, очень знакомое и в то же время совершенно чужое, какое-то несуразное, «не свое», как подумалось мельком, лицо. Только в следующее мгновение он понял, что смотрит на родного брата, на Бэктэра.

– Иди… – произнес Тэмучин тихо.

Бэктэр шагнул, но ноги его не слушались, подкашивались, как у старика, дергались…

Всколыхнулось, скрестилось пламя кострищ над головой испытуемого так, что в следующий миг огонь мог объять и поглотить человека.

– Я не виноват!.. – с воплем бросился прочь от костров Бэктэр. – Я случайно рассказал дяде Таргытаю о наших планах, а он потом меня стал заставлять, сказал, что на всю степь объявит, что я доносчик и соглядатай, и на всю жизнь меня опозорит! Что мне оставалось делать?!

Тэмучин помолчал. Посмотрел на старейшин, окинул взглядом весь собравшийся род.

Во всполохах огня лица казались особенно суровыми и торжественными.

Люди ждали. Костры нетерпеливо трещали и подгоняли жар к голове.

Он еще раз оглядел воинов. Взгляд пал на могучего джасабыла Баргыя, исполненного редким покоем.

– Я, Тэмучин, сын Джэсэгэя-батыра, поручаю тебе, джасабылу Баргыю, по обычаю предков свершить над предателем казнь! Я сказал!

Баргый вздрогнул: того, кто лишал жизни ханского отпрыска, обезглавив, хоронили вместе с убитым.

– Ты сказал, я услышал, – тихо, но твердо произнес Баргый.

– Все из-за тебя, из-за матери твоей приблудной! – пуще прежнего завопил Бэктэр и бросился к коню.

Его схватили и скрутили. Исполнили все по обряду: джасабыл Баргый убил Бэктэра, пронзив сердце выстрелом в спину. Перед могилой опустился на колени, наклонив голову в готовности принять смерть.

– Мы, новые люди – люди длинной воли, меняем старые порядки, – решительно подошел к нему Тэмучин и поднял с колен. – Сын Хана ниже последнего раба, если он предатель! Долг и честь – мера всему! Я освобождаю тебя, джасабыл Баргый, от исполнения отжившего обычая: перед Всевышним Тэнгри отвечать буду я.

– Брат мой, – приблизился к нему тринадцатилетний Хасар, – я с тобой. Пусть и на меня падет ответственность за содеянное.

* * *

Широка степь, но малейшая весть непостижимым образом облетает ее мгновенно. Старцы-мудрецы, считавшиеся «оком земли», неспешно обдумывали, оценивали каждый примечательный поступок представителей великих родов, вымеряя их по ярким деяниям веков минувших. Приговор старцев пред одним отворял врата будущего, другому же грозил стать неодолимой преградой – так выравнивалось родовое русло, несущее воды поколений.

Вокруг старейшин всегда вертелись молодые прихлебатели, готовые с лета подхватить сказанное слово и донести его в надежде на мзду или милость благодетеля высокочтимым Ханам. Были среди них и горячие головы, терпеливо выжидающие сообщений о большой войне, в которой даже самые обычные люди могли разбогатеть, а лучшие и умелые – прославиться.

– Этот поступок полон скрытого смысла, – пространно выразились старейшины о Тэмучине с Хасаром, взявшим на себя ответственность за смерть Бэктэра.

По-разному слова их истолковали люди.

Тойонам, арбанаям и сюняям, джасабылам и порученцам пришлось по душе, что Тэмучин спас джасабыла Баргыя от неминуемой смерти. «Юноша станет настоящим, великим вождем!..» – повторяли они друг другу взахлеб.

И тайно вынашивали мечты, когда наконец-то нарушится это мерное течение жизни, при которой воины превратились в сторожей и караульных, в мелких драчунов междоусобиц, не приносящих большой наживы: разве можно разбогатеть только одним скотом, который приносит приплод раз в году, да и то если мор не повалит или зной не выжжет степь? День и ночь биться ради прокорма этого скота, чтобы в конечном итоге его увел или отбил налетом какой-нибудь злой чужак! Куда как веселее добыть богатство и славу на лихом скакуне, саблей вострой да посланной точно в цель каленой стрелой: распахнись душа, горячись кровь! Для людей мелкого звания юный Тэмучин предстал тем человеком, решимость которого могла взвихрить степь, дав шанс возвысить свой удел.

Ореол справедливого Хана весьма насторожил, даже напугал многих монгольских вождей. Они признали содеянное Тэмучином неслыханной дерзостью. Бэктэр был потомок великих Ханов как по отцовской, так и по материнской линиям, смертный приговор мог ему вынести только Хан более высокого звания и рода…

Особенно лютовал Таргытай Кирилтей. На него пал позор: где это видано, чтобы своего же племянника сделать предателем рода?! Вся степь осудила Таргытая, считая главным виновником случившегося – много ли нужно ума, чтобы сбить с пути истинного незрелого подростка, тем более безотцовщину!

Таргытай Кирилтей не удумал ничего лучшего, как расправиться с Тэмучином: то ли ядовитый язык сестры сделал свое дело, то ли еще что, но ненавидел он этого гордеца, как и мать его, терпеть не мог, и все тут!

Три сюна двенадцать восходов солнца и двенадцать лунных ночей охотились за Тэмучином, травили его по всей степи, как зверя. Схватили в ночь тринадцатую спящим у затухающего костра на горе Бурхан-Халдын. Привезли к Таргытаю. Тот без колебаний повелел надеть на шею и ноги Тэмучина колоды. Три дня держали без воды и пищи, а на четвертый Таргытай заговорил с ним:

– Я помогу тебе стать настоящим Ханом, буду оберегать твой род, но ты для меня будешь узнавать планы своего покровителя Тогрул-Хана…

Жить очень хотелось. Остро обозначился молочный запах степи, напоминающий о воле. Но Тэмучин почувствовал, что ему не страшно стать частью этой сухой земли, весело сотрясаемой копытами лошадей. Там, в верхнем мире, дух отца примет его таким, каков он есть, но отвернется, если хоть вздохом он изменит себе. Жалко было только, что у него нет сына, который бы отомстил за отца!

Тэмучина подвергли пыткам, но жить оставили, правда, в колодах. Он не догадывался тогда, что этот первый ранний опыт плена ему сгодится.

Пока же Тэмучин вынашивал план побега. Случай представился во время праздника 16‐го дня первого месяца лета.

Тайчиуты, по обыкновению, пировали широко. Степь дурманяще наполнилась запахом жарящегося мяса, сменяющегося при дуновении ветра кисловатым ароматом араки. Тэмучин, борясь с головокружением от обострившегося голода, высасывающего последние силы, внимательно наблюдал за происходящим. Вдруг в кругу пирующих мелькнула знакомая фигура. Сначала он подумал, что почудилось, – но нет, трудно было ошибиться, ибо такой прыти, верткости и сноровки, как у этого человека, не сыскать во всем белом свете! Да, в число празднующих тайчиутов каким-то образом втесался его побратим Джамуха. Скоро он увидел и старшего брата Джамухи, известного в степи конокрада и разбойника.

– Эй, друг, – приближался развеселый Джамуха к стражнику, – чего это у тебя тут человек-то в колодах в такой день – и не пьяный?! Непорядок… Грех это большой. За это можно накликать беду. Ну-ка немедленно сними колоды!

Степь в это время содрогнулась от конского топота.

– Лошадей! Табун угнали! – началась паника среди празднующих.

Ярмо, надетое Таргытаем Кирилтеем, обернулось для Тэмучина венком славы: по степи пошла гулять легенда о мужестве и бесстрашии молодого вождя.

А старцы-мудрецы, не долго размышляя, из произошедшего сделали такой вывод:

– Степь тоскует по сильной и властной руке.

* * *

За тридцать лет Ожулун научилась жить и думать так, будто ее Джэсэгэй находится где-то рядом. Домашние хлопоты, забота о детях, вокруг которых она крутилась с утра до ночи, опекая, закладывая родовые понятия, не утомляли ее. Она чувствовала присутствие рядом любимого – это бы Джэсэгэй одобрил, радовалась жена-хотун, а за это бы, наверное, пожурил… Глубокой ночью, когда ноги подкашивались от усталости, она порой подолгу не могла заснуть, глядя на таинственные небесные светила, заглядывавшие в открытый дымоход сурта. Именно оттуда, с неба, чудилось, и смотрел на нее, склоняясь, Джэсэгэй, величественный и заботливый…

Сразу после смерти мужа Ожулун, как подрубленное дерево, начала сохнуть, что называется, на корню. Ничего не ела, ни с кем не разговаривала, – Сачихал говорила ей прямо в глаза, что на нее страшно смотреть. Тогда Высокие Божества вновь дали знать о своем присутствии. До сих пор она не может разобрать, во сне ли то происходило, наяву ли? Ночью в звездном небе появился светлый лик того самого седовласого старца, который когда-то вложил ее руку в руку Джэсэгэя. Оглушительным голосом старик прокричал ей:

– Женщина!.. Не смей поддаваться унынию! Не жалей Джэсэгэя, а радуйся за него: он выполнил земное предназначение и взят богами выполнять более высокую задачу. Ныне он уже вошел в сонм богов! Ты также несешь в себе надежду богов! Не сходи с пути, который был предначертан для тебя задолго до твоего рождения! Когда свою земную ношу ты донесешь до цели, твой Джэсэгэй придет за тобой – если ты не сойдешь и не собьешься с пути. Пойми это!

Она поняла: самый близкий для нее человек не исчез, погребенный в землю, а где-то существует, наверняка видит каждый ее шаг и знает помыслы, и вернется, когда придет время, чтобы забрать, и тогда уж они всегда будут вместе.

Иссушающая тоска оставила сердце, силы не только вернулись, но, кажется, возросли троекратно. Во что бы то ни стало она должна вырастить детей достойными их отца.

Если прежде Ожулун ревниво относилась к Сачихал, то со временем все более стала жалеть, что они не взяли третью женщину – об этом должна была позаботиться она, жена-хотун. Было бы сейчас больше детей, которые потом смогли бы прочнее скрепить род и с божьей помощью объединить вокруг себя все племя монголов. Боги надоумили взять детей-сирот на воспитание, расширить новое поколение рода.

Степеннее, с большим пониманием она стала относиться и к косым взглядам Сачихал. Да, если бы та стала женой-хотун, при поддержке ее влиятельного рода Джэсэгэй сделался бы Ханом монголов. После смерти Хабыл-Хана племя несколько лет оставалось без Хана, раздираемое родовыми распрями. Ни один из родовых вождей не мог признать преимущество другого; Джэсэгэй же как раз пугал всех своей яркостью, исключительностью, совершенством, перед которым прочие тускнели…

Более двух десятков лет потребовалось его сыну, чтобы сделать то, что могло бы достаться ему по наследству: стать Чингисханом, собрав воедино тридцать колен монгольских. Тэмучин взял все лучшее от отца, но еще был наделен и тем, что для Джэсэгэя не имело особого значения, – даром повелевать.

Глава шестая

Спасти Ордуу

Там не обретается также разбойников и воров важных предметов; отсюда их ставки и повозки, где они хранят свое сокровище, не замыкаются засовами или замками. Если теряется какой-нибудь скот, то всякий, кто найдет его, или просто отпускает его, или ведет к тем людям, которые для того приставлены; люди же, которым принадлежит этот скот, отыскивают его у вышеупомянутых лиц и без всякого труда получают его обратно.

Плано Карпини. XIII век

Мать налила чай в пиалу, подала сыну. По глазам ее, залучавшимся теплотой, Тэмучин понял, что он вновь напомнил ей отца: за три десятка лет она не расплескала любви к мужу. Время также мало тронуло лик ее, лишь легкие морщинки, наползшие на уголки глаз, чуть выдавали прожитые годы.

– Когда я была совсем маленькой, – заговорила тихо мать, – народ, в котором я родилась, олхонуты, был неспособен к настоящей войне. От посягателей на наше добро мы скрывались, уходили подальше. Однажды мы ушли за много-много кес, в иные земли. Там высокие горы, много деревьев и большое озеро. Его называют Бай Кель – Богатым озером. Зима там холодная и длинная, а лето жаркое. Если в этих землях расположить ставку, на которую хищные найманы сразу же начнут охоту, чтобы вырвать из тела нашего племени сердце, враги ее долго не смогут разыскать.

Чингисхан в который раз подивился точности воинского чутья матери, благодаря которому, может быть, весь род и дожил до этих дней.

Когда-то, еще в противоборстве с тайчиутами, в котором о победе не приходилось и мечтать, мать сказала ему: «Знаешь, чем спасается мелкий зверь от крупного: он знает каждую извилину вокруг своей норы или логова. Изучай местность, сделай степь своим союзником».

Дни и ночи напролет Тэмучин с людьми тогда мотался округе, объезжая самые дальние, лесные и гористые места

Приближенные тойоны начинали коситься на него, полагая, что Хан занимается пустым. Зато потом, когда, отступая, как бы спасаясь бегством, со взгорья, к которому хорошо знали подступы, встречали уверенных, потерявших бдительность тайчиутов лучники, а затем, подобно камнепаду, обрушивались верховые – все стали осматривать и ощупывать каждый камень. Затем эта тактика стала существенной частью и большой войны, обеспечивающей успех.

Мать – великий стратег, всего более она печется о ближних, о своем роде. Но, может быть, умение зрить через расстояния и времена и начинается с этой непрестанной заботы о родных и близких?..

Так или иначе, но мысли о создании тайной ставки приходили и ему в голову, только он никак не мог понять: как ее можно в степи спрятать?!

– На лошадях горы перейти трудно, людей можно отправить по реке… – продолжала мать. – По течению они доплывут быстро.

– Да, но как возвращаться?

– Зимой, когда река встанет. На оленях, как делают это тамошние племена.

Тэмучин поставил пиалу. Мать подлила ему пахучего зеленого отвара, чуть заполнив дно.

– А не случится ли так, – вновь засомневался сын, – что тот род, который поселится в северной ставке, поневоле оторвется от всех остальных? Пустит корни и заживет своей жизнью?

– Видимо, нужно будет менять людей. И каждый раз с отправляющейся партией главной ставки назначать нового человека.

– Выходит, в ставке вместе с семейством Хана будет проживать то один, то другой род. Представители разных родов также станут поочередно и главой ставки. Тогда каждый род почувствует себя приближенным к Хану и кончатся извечные раздоры из-за желания сделать главой ставки своего человека?

Мать улыбнулась догадливости сына.

Тэмучин же снова подумал о том, что как он был перед матерью младенцем, так им и остается. Без нее, наверное, уже давно бы выбился из сил и ничего толкового бы не сделал, ибо тяжела эта ноша – объединять разношерстный народ. Но расслабляться нельзя, даже имея такую опору! Боги помогают только идущему, вкладывают мысль – ищущему.

– Не слишком ли ты приближаешь к себе своих военачальников? – посмотрела внимательно мать.

И об этом он тоже думал! Но как иначе, когда столько путей пройдено бок о бок?! Как он может быть недоступным с Джэлмэ, Мухулаем, Боорчу, Хубулаем, Борохулом, Сиги-Кутуком, а из молодых – с Джэбэ и Сюбетеем?! Если как на духу, то он и Ханом-то себя не чувствует, скорее – военным вождем.

– Вершина одна. Даже самые приближенные к тебе люди должны помнить, что вершина монголов – это их Чингисхан. Тогда они будут понимать тебя с полуслова, ловить твои мысли с полувзгляда и делать, о чем ты еще только хочешь подумать!..

В самом деле, кто из великих тойонов войска Чингисхана может угадывать его мысли?

Пока всех, включая самого Тэмучина, явственно опережала мать.

* * *

Не успел Чингисхан откинуть полы своего сурта, как Борте, жена его, прильнув ласково к груди, завела речь, будто слышала его разговор с матерью:

– Приходил Сюбетей, и этот мальчишка так тебя запросто спрашивает, как равного! Чингисхана ему, видите ли, подавай! Ничего себе, думаю! Ты с ними построже, покрепче их держи!

Тэмучин провел ладонью по ее волосам, поглядел с улыбкой. И вдруг с какой-то внутренней оторопью, как от прикосновения к тайному, в лице жены отчетливо разглядел черты матери: с годами сноха делалась все более похожей на кровь! Удивительно, как повторяются времена, как минувшее прорастает в будущем.

Когда-то его отец, легендарный батыр Джэсэгэй, отобрал силой жену у одного из молодых меркитских вождей. Злопамятные меркиты долго ждали отмщения, которое наверняка придумали в свою бытность еще старейшины рода.

И вот уже у него, Тэмучина, сына Джэсэгэя и Ожулун, налетом выкрали жену, когда он привез ее в стан. Борте познала плен…

Правда, в отличие от меркитского вождя, примирившегося с положением, ему, Тэмучину, удалось вернуть судьбу в свое русло. Мать тогда так и сказала: «Не отстоишь судьбу, так она и закрутит, утянет в свои темные воды, будто в омут!»

– Как дети? – спросил муж.

– Что им, детям! По степи на лошадях наперегонки носятся.

– А младший где?

– С ними, где ему еще быть.

– Он что, уже умеет сидеть в седле?!

– Вот, отец! Расскажи кому, не поверят. Да он еще ходить не умел, а уже в седле держался!

И от смеха ее звонкого, от порывистого прикосновения руки захолонуло сердце, до немоты обожгло неодолимое желание, страсть…

И, как всегда в такие мгновения, резанула боль, изъедающая душу ревность к тому поганому меркиту, который обладал ее телом, таким родным, принадлежащим только ему!..

Мать всегда решительно защищала невестку: «Меня лучше укоряй! Она расплатилась за мой грех… Тебе ли объяснять, что человек в плену неволен. Только последний дурак попытается привлечь человека к ответу за действия в подневольном состоянии».

К Борте, особенно на людях, он был внимателен, уважителен, чтобы ни одна собака в степи даже подумать о ней худого не посмела!

– Скоро тебе с детьми придется уехать, – сказал Чингисхан, еще раз с признательностью подумав о проницательности и дальновидности матери. – Северная ставка необходима.

* * *

Хан велел вызвать из сурта, где проходил совет, трех человек: Мухулая, Хубулая и Джэлмэ.

– Как вы думаете, – начал он издалека, – что попытаются сделать найманы прежде всего?

– Они считают себя сильнее, – ответил Джэлмэ, – поэтому, скорее всего, ударят по нашему головному войску.

– При количестве их войска, которое превосходит наше в несколько раз, – принялся размышлять Джэлмэ, – они пойдут на нас со всех сторон.

– Я бы на их месте, – высказался Мухулай, – при их количестве и силе сразу же напал на ставку…

Хан обвел военачальников пытливым взглядом и улыбнулся:

– Да, их больше, они сильны. Мы должны быть быстрее и предусмотрительнее. Поручаю вам к вечеру решить: где может располагаться ставка? Я сказал.

– Ты сказал – мы услышали.

Хан сидел в окружении братьев, когда в самый разгар спора тихонько вошел старик – порученец – и шепнул ему на ухо, что пришли тойоны. Хан выпрямился в знак окончания разговора и медленно поднялся. Братьям явно не понравился такой исход разговора, но они повиновались, так же молча встали, склонили головы и вышли.

Хан понимал: увидев у сурта орды – у штаба – трех тойонов, братья обидятся еще больше, поняв дело так, что он им не доверяет. Что поделаешь: многие родственники услышанное в сурте орды начинают разносить по округе, кичливо гордясь близостью к Хану… Так что известными становятся не только грядущие дела, но и еще не выношенные планы…

А в нынешние времена это недопустимо!

По виду тойонов было понятно, что они пришли с готовым решением.

– Сомнений нет: если найманы будут знать, где ставка, то первым делом постараются захватить ее, – сказал Мухулай. – Нужно спрятать ставку, перевезти так далеко, чтобы противнику было не добраться. Хотун Ожулун высказала идею создания северной ставки. Самые подходящие для этого места – леса и горы на берегу Богатого озера – Бай Кель.

– Дорога туда трудна не только для найманов, но и для нас. А главное: там опасность грозит с востока, от хоро-туматов, – выразил сомнение Хубулай.

– О месте нахождения ставки не должен знать никто, – заявил Джэлмэ.

– Но как можно тайно перебраться в далекие края многочисленной ставке? Тем более что найманы наверняка через своих доверенных лиц установили слежку за каждым нашим шагом?! – заинтересовался предложением последнего Хан.

– Маленький зверь делает запасы в нескольких местах, заяц петляет и путает следы… В степи мы поднимем такую кутерьму, при которой никто не сможет понять, что происходит – куда движемся, зачем?! – Джэлмэ уже не мог сдерживать восторг от собственного плана. – В самых разных концах степи мы развернем… пять ставок! Распространим заведомо ложные сведения, слухи – попробуй разбери, какая из ставок настоящая! Пока найманы будут гоняться за этими призраками, ставку орды можно будет переместить в любые дали, так что и следа ее не найти.

– Хорошо, – улыбнулся Хан сдержанно, но не скрывая радости. – Кого вы предлагаете тойоном ставки?

– Усуна, – сказал Хубулай. – Старик лучше других знает местность и привычен к переходам. Ему также можно смело поручить всю организацию по отправке людей для северной ставки.

– Верно.

* * *

Старый Усун, еще не ведая о своем назначении, с утра объявил, что у него предчувствие дальней дороги. Ночью ему снилось, будто он мчится меж каменных громадных гор на быке, подобно хоринцам. Пестрый бык под ним молод и скор, а впереди бежит пегий пес.

Проснувшись, он с тревогой подумал: «Неужели это знак близкой смерти?»

К своему изумлению, Усун, в сотнях боев глядевший в лицо смерти, на этот раз, лежа на топчане в своем сурте, испугался. Одно дело – умереть героем, защищая свой народ, другое – от старости… Что поделаешь, он и в самом деле немало пожил, даже люди, как со временем все острее и ранимее начал замечать старый воин, перестают с ним считаться, принимать всерьез.

«Пора, наверное, отказаться от мегенейства, передать свою тысячу более молодым…» – приходил к выводу Усун.

Пока он пребывал в подобных раздумьях и сомнениях, вдруг явился тойон Джасабыл, передал приказ Хана срочно явиться в ставку.

«Вот и все, – забилось сердце старого воина, – сейчас объявят, мол, спасибо тебе, послужил, хватит, передай меген молодому человеку – и на покой. Будешь, конечно, помогать ему советом, подсказкой. Отдыхай!»

И хоть только что Усун сам собирался отказаться от мегенейства, а прямо вот не продохнуть стало от участи такой. Но невозможно же отрицать явное: глаза не так зорки, уши не столь чутки…

По пути старик все вздыхал, а верный конь, словно сердясь и споря с хозяином, все фыркал недовольно и мотал головой.

– Ты кому прекословишь?! – тихонько шлепнул коня по макушке Усун. – Или ты тоже считаешь, что старый Усун отвоевался и теперь даже его конь может ему указывать?! Нет уж, брат, прости, со своими мыслями я пока еще справлюсь без тебя! Вот помру – ждать тебе недолго осталось, – тогда и фыркай.

Скакун на эти слова опять недовольно оскалился, заржал и понесся во весь опор.

– Ну вот, только мне с тобой и осталось, что по степи скакать, ровно мальчишка!