С днем рождения, Белый Свет! Истории, рассказанные неисправимым романтиком

Однако встречаются среди ученых и вполне сознательные «ренегаты». Так, сильным потрясением для научного мира стало выступление восьмидесятишестилетнего Энтони Флю, известного профессора философии; на протяжении десятилетий Флю был одним из столпов научного атеизма, издавал книги и ездил по всему миру с лекциями, в которых утверждал, что вера во Всевышнего неоправданна (в книгах писал то же самое). Однако последние научные открытия заставили закоренелого безбожника пересмотреть свои взгляды. И не так давно Энтони Флю публично заявил, что заблуждался и что Вселенная не могла возникнуть сама по себе – она была создана кем-то гораздо более могущественным, чем мы в состоянии себе представить…

Но ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан.

…В мае-июле 2013 года в Москве в павильоне «Космос» на ВДНХ прошла выставка «Кинетическая жизнь песчаных пляжей» знаменитого Тео Янсена. Он привез с собой дюжину своих знаменитых «существ» и… Кто такой Тео Янсен и что это за существа? Сейчас расскажу.

…На берегу моря в городе Делфте (Нидерланды) шестидесятишестилетний голландский художник, инженер, философ и «кинетический скульптор» Тео Янсен разместил свою «лабораторию ветра», в которой создает из множества пластиковых трубок, бутылок, полиэтилена, деревянных брусков и скотча своих так называемых «береговых животных». Это огромные конструкции, отдаленно напоминающие скелеты зверей и рыб (выгоревшие под солнцем и отсыревшие от дождей трубки весьма напоминают настоящие кости!), скелеты, способные передвигаться по песку под воздействием ветра. Янсен строит их с помощью генетических алгоритмов, которые симулируют эволюцию! Он занимается этим своеобразным видом творчества с 1990 года; именно тогда ему пришла в голову мысль о «новой форме, объединяющей в своем воплощении науку, искусство и технологию». «Лаборатория ветра» состоит из небольшого (30×15 метров) песчаного карьера, пляжной будки, морского контейнера и небольшого кладбища. Обычно в «лаборатории» находятся одно-два «животных»; для них пляж (по утверждению художника) – преддверие рая на Земле, но их следует тренировать; с этой целью Янсен раз в год выводит свои создания на берег и дает им «почувствовать вкус пребывания в естественной среде обитания». Если построенное «животное» почему-либо не может ходить, Тео Янсен объявляет его «вымершим» и перетаскивает на кладбище… Конструктор всерьез рассуждает об «эволюции» своих механических детищ, о постоянном усложнении их строения. Они, кстати, обладают простейшими рефлексами: обходят препятствия, избегают морской воды, при усилении ветра прижимаются к земле…

(Не люблю рисовки, но я и вправду повидал многое и думал, что удивить меня уже нечем. Однако вид этих огромных ажурных ящерогусениц, этих решетчатых сороконожкозавров с высокими спинными гребнями или боковыми плавниками из парусины, ловящих ветер и резво шагающих по песку, вид того, как переступают их многочисленные конечности, как ходит по жилам-трубкам вода-кровь, как натягиваются и ослабляются веревочные мускулы и проволочные сухожилия, таки да, произвел на меня громадное впечатление. Я смотрел ролики в интернете; предлагаю и вам найти, посмотреть и разделить мое изумление.)

Янсен заявил, что намерен населить пляжи множеством разнообразных «кинетических скульптур», как официально называются его творения. Я еще подумал не без юмора: наверняка с помощью каббалистического заклинания «шем!», способного оживить сущность без души и мозгов. Осталось только добавить: «Плодитесь и размножайтесь!» – не останавливаться же на достигнутом…

«Тео» по-гречески означает «Бог». Интересно, считает ли себя Богом голландский художник, создатель квазижизни? Богом или квазиБогом? Жаль, что Тео Янсен, объездивший со своими «существами» весь мир, не посетил пока Азербайджан; иначе я бы встретился с ним и непременно задал бы этот вопрос…

И еще: имей я просторное помещение в доме или большую лужайку перед ним – приобрел бы и поставил рядышком одну из кинетических скульптур Янсена и полный скелет какого-нибудь динозавра, например стегозавра с двумя рядами листовидных пластин вдоль спины и рогатым хвостом. Созерцание и сравнение двух объектов, один из которых был вылеплен без человеческого участия, а другой смонтирован гениальным механиком, доставляло бы мне эстетическое наслаждение и наводило бы на всякие умные мысли.

Как-то один ученый предложил для упрощения восприятия сравнить историю Земли с фильмом. «Представьте себе, – сказал ученый, – некий необычный фильм, на котором заснята история нашей планеты продолжительностью, допустим, 1 час 20 минут». При таком «сжатии времен» секунда фильма равнозначна миллиону лет жизни Земли. И что же мы увидим на экране?

Первые несколько минут постепенно возникает молодая, только что родившаяся Земля – из частиц газопылевого облака или как-нибудь иначе, в данном случае не столь важно, но возникает. Последующие сорок минут фильма уйдут на формирование первичных материков и океанов, а также атмосферы. Жизнь появится уже в первые полчаса, но вряд ли она бросится в глаза зрителю – бактерии и прочие простейшие организмы, к тому же не везде и встречающиеся. Зато в последующие семнадцать минут растительность выберется на побережья древних морей и океанов, а на суше появятся все типы многоклеточных животных, кроме позвоночных. Весь так называемый «фанерозой» (то есть палеозойская, мезозойская и кайнозойская эры) составят финал фильма. Он промелькнет перед зрителем за десять минут, но за это время жизнь взрывообразно заполнит сушу, воду и воздух Земли и даст свой высший цвет – человечество! Однако появление человека займет в фильме всего лишь две его последние секунды; а вся история земной цивилизации займет одну двухсотую секунды! Мизер, по космическим масштабам!

Вот такое вот интересное кино. Но был ли прав епископ Ашшер или нет, а хорошо, что есть в году такой день, когда в девять утра можно распахнуть окно и сказать: «Ну, с днем рождения, Белый Свет!»

Баку. Октябрь, 2014;

обновлено в октябре 2022

Вообще пляж – дело хорошее. Даже если ты и не кинетический скульптор…

Плеск сердца

…На новханинском пляже, что километрах в двадцати от Баку, лежу на песке, подставив спину летнему солнцу.

Дремлю под детский смех, говор взрослых, вопли продавцов мороженого и жареной кукурузы, звонкие удары по мячу и азартные выкрики волейболистов, рев скутеров…

И сквозь весь этот интершум – мерный плеск моря. Вода с шелестом накатывает на берег и откатывает, накатывает и откатывает…

Слышу в себе гулкие удары сердца. Оно встревожено тем, что я пережариваюсь на солнце, и бьет в набат…

Постепенно замечаю, что сердце звучит в унисон с плеском прибоя. Словно внутри меня – маленькое море…

«А чего удивляться, – философски думаю я, – ведь каждый из нас носит в себе частичку моря». Оттуда мы все в свое время вышли, чтобы освоить пустынную, неуютную сушу, и многие так и остались жить на ней. Но в наших телах заключено немножко первобытного моря – ибо что есть наша кровь, теплая и соленая, как не аналог праокеана? И иногда сердце, будто вспоминая об этом, бьется с прибоем в унисон…

В памяти лениво всплывают стихи Еремея Парнова:

Мы носим в жилах океан,Соль первых дней творенья носим.И этих жил мы ловим просиньНа милом трепетном виске.Ах, волосы твои как осень!..

Иной может и хмыкнуть – какие, мол, возвышенные мысли на пляжу! «Ну, во-первых, – отвечу я, – возвышенные мысли могут прийти в голову где угодно – хоть на пляжу́, хоть в рабочем кабинете, хоть в переполненном автобусе…» По собственному опыту знаю, что как раз в переполненном автобусе возвышенные мысли приходят гораздо чаще, нежели за письменным столом… А во-вторых, я ведь лежу не просто на берегу Каспия. Я лежу на дне некогда великого Сарматского моря.

Лет тридцать тому назад я подрался в украинской пивной с одним одесситом, который позволил себе пренебрежительно отозваться о Каспийском море. Сначала он всячески восхвалял Черное море (против этого я, понятно, ничего не имел), а потом, узнав, откуда я, назвал Хазар «большим, но мелким тазом с водой». Слово за слово, я взбеленился и дал одесситу в зубы, он – мне, потом нас разняли, потом помирили. В горячке я не сообразил сказать ему, что и мой Каспий, и его Черное море – ближайшие родственники, дети, так сказать, одной мамы.

Около двенадцати миллионов лет назад от Балкан на западе и до Арала на востоке простиралось Сарматское море, теплое, соленое и мелководное. По берегам его росли вперемешку магнолии и дубы, лавры и сосны, мирты и тополя, ивы и клены, березы и каштаны… Но проходили миллионы лет, и из-за подвижек земной коры, вулканической деятельности и выдавленного наверх Большого Кавказского хребта огромное море разделилось натрое, и в итоге от него остались изолированные друг от друга Черное, Каспийское, Аральское моря… А обнажившееся дно стало, естественно, сушей.

…В детстве, помню, меня снедала обида на то, что в Каспийском море нет китов или хотя бы дельфинов. В самом деле, в нем водятся сельди и лососи, тюлени и осетры, чайки и бакланы, бычки и креветки, крабы и медузы – в общем, все как в уважающих себя морях. «Вот только почему у нас нет китов?» – думал я. И воображал себя катающимся верхом на дельфине… или даже на ките…

А ведь были здесь киты, были!

В теплых водах Сарматского моря водились первобытные дельфины (видите, и они у нас когда-то имелись!), первобытные тюлени (ну, тюлени, точнее нерпы, у нас и сейчас есть) и первобытные дюгони (эти морские звери, отдаленно напоминающие моржей, сейчас живут лишь в тропических морях). И еще плескались в том древнем море сарматские киты, поглощая разную мелкую живность. Увы, они вымерли – по естественным причинам, как вымерли и многие другие твари до них и после них. Все, что осталось, – это китовые кости, найденные палеонтологами на Украине, на Кавказе и в Крыму. В Азербайджане, например, скелеты таких китов находили на Апшеронском полуострове, возле села Джорат, и у села Кубалы, в Гобустане, в толще ископаемого ила.

Я видел скелет сарматского кита. В длинной, низкой, застекленной витрине в полутемном зале естественноисторического музея в Баку. Костяк вымершего кита был величиной с небольшую лодку. Мелковат, скажете? Но это настоящий кит, клянусь вам. Предки всех китов были сухопутными зверями, похожими на огромных медведей. Семьдесят миллионов лет назад они в погоне за рыбой ушли жить в моря, и внешний вид этих зверей изменился: исчезли задние лапы и шерсть на теле, зато появился хвостовой плавник и передние лапы стали ластами. Но они не перестали дышать воздухом и кормить своих детенышей молоком. Множество самых разнообразных видов китов живет и здравствует и поныне, а вот сарматский кит вымер. Жаль сарматского кита. А может, оно и к лучшему – во всяком случае, он не успел отведать гарпуна. И сегодня в Каспийском море есть осетры и лососи, сельди и тюлени, чайки и крабы и прочее, и прочее, но нет китов…

Надо же, какое совпадение! Дрему мою прерывает голенький трехлетний малыш, который спотыкается об меня и огревает по хребту надувным китом, большим, больше него самого! Поднимаю голову. Малыш хохочет. Кит у него тоже веселый – с намалеванным большим глазом и зубастой улыбкой. Двумя пальцами показываю малышу «козу», отчего он заливается еще пуще и швыряет в меня китом. Что-то возмущенно кричат в отдалении его родители, но я, нисколько не обидевшись (ведь это так здорово – получить надувным китом по спине!), ловлю игрушку, и какое-то время мы перебрасываемся ею, словно мячом. Потом игра надоедает малышу, он бежит прямо в море, бросается в волны и пытается – безуспешно – оседлать надувного кита. Я смотрю на это и представляю себя верхом на сарматском ките: вот сижу на нем, держась за куцый спинной плавник, ощущая под собой мерную работу длинных мощных мышц… Время от времени дыхало зверя выбрызгивает тонкую водяную струйку, освежая мне лицо… Куда там скутеру!

Подставляю солнцу пузо. Закрываю глаза.

Вновь слышу: ш-ш-ш… ш-ш-ш… Тук-тук, тук-тук…

Тук-тук… Ш-ш-ш-ш-ш…

Биение сердца. Плеск моря.

Биение моря. Плеск сердца…

Баку. 29 июня 2009

Кстати, о птичках. Вернее, о китах.

Сарматский кит

Я дебютировал в азербайджанской прессе в 1990 году, опубликовавшись сразу и в газете «Молодежь Азербайджана», и в журнале «Молодость» («Гянджлик»), и уже тогда определил для себя круг тем: Природа и все с ней связанное. По этому поводу мне не раз приходилось испытывать трудности: тема Природы считалась «бросовой», «неходовой», «третьесортной», если только речь не шла об экологическом кризисе; газеты охотно принимали материалы о светской жизни, о криминале, спорте, бизнесе, рок-музыке и попсе, исторические (а также квазиисторические) материалы, о политике; большим успехом пользовались статьи антисоветского и вообще антикоммунистического содержания, всякого рода сплетни и сенсации… Мне, твердо решившему встать на путь просветительства (как, между прочим, еще во второй половине XIX века завещал публицист, «отец» азербайджанской журналистики, почтенный Гасан-бек Зардаби), не раз бросали в лицо: «Неформат», «Кому это сейчас надо?» или «А нет ли чего-нибудь жареного?» (и даже «Еврейским вопросом не интересуетесь?»). Я пожимал плечами и молча уходил.

Одной из азербайджанских газет, с которой мне немножечко повезло, была довольно популярная в народе газета «Гюнай». В нее я ткнулся весной 1994-го. Именно ткнулся – не имея никакой «руки», ни волосатой, ни безволосой, никакого «дяди», вообще никакой протекции; в те годы я просто приходил в редакцию какой-нибудь русскоязычной газеты, держа под мышкой картонную канцелярскую папку с завязочками, в которой лежали мои отпечатанные на пишущей машинке опусы. Этакий нахальный и целеустремленный босяк «с улицы». Или, как было принято говорить, «без никто». И так было практически всегда.

Первоначально редакция газеты «Гюнай» находилась прямо над баиловским базаром – аккурат рядом с конечной остановкой автобуса маршрута 71; там желтый «икарус»-гармошка разворачивался и пускался в обратный путь почти через весь город… Я очень любил Баилово, этот густо застроенный старинными домами район Баку, расположенный «на горе», откуда так здорово было любоваться видом бухты. В описываемую пору мне исполнилось тридцать четыре года, с прежнего места работы меня выперли по сокращению штатов, но я, по счастью, устроился в Институт генетики и урывками писал, писал, писал… карандашом на бумаге, а потом перепечатывал на машинке. Очень хотелось стать не только писателем-фантастом, но и журналистом, научным обозревателем, а еще лучше – популяризатором науки, как, например, Павел Амнуэль, Владимир Губарев или Ярослав Голованов. Но для этого следовало много работать и, если удастся, почаще публиковаться. Насчет второго гораздо легче было сказать, чем сделать. Это при том, что в СССР я уже приобрел некоторую известность (печатался в журналах Москвы, Ленинграда, Свердловска, Алма-Аты), но к тому времени Союз приказал нам всем долго жить… Приходилось начинать все с нуля. Наработанный в «империи» авторитет в новых условиях и в моем случае не хлял (как говорили во времена моего золотого бакинского детства).

…В редакции я встретил нескольких уже знакомых мне лиц из литературных и журналистских кругов – поэта, прозаика и переводчика Сиявуша Мамед-заде, например, и литератора Эльдара Шарифова, и журналистку Галину Микеладзе, и поэта и переводчика Ровшэна Кафарова, и поэта и журналиста Женю Журавлева… В общем то были люди, в Азербайджане известные. Я сдал в «Гюнай» массу интереснейших материалов – не очень больших, учитывая специфику; это были как бы заметки, способные расшевелить в массовом читателе интерес к удивительному миру животных и растений нашей планеты вообще и Азербайджана в частности. Заметки были написаны грамотно и в то же время доступным языком, не содержали ляпов и несли на себе, так сказать, печать личности автора, то есть меня. Чего еще надобно?

Хорошо было то, что некоторые мои материалы в «Гюнае» напечатали. Плохо было то, что напечатали мало; кроме того, гонорар выплачивали просто смехотворный – это при том, что газету содержал крупный бизнесмен, председатель одной из партий, а уж он-то мог позволить себе раскошелиться на «молодые таланты»… Но я в те времена страшно бедствовал и рад был каждому «манату», что пришел на смену рублю. Не до жиру было тогда. У меня дома медленно угасала неизлечимо больная мама, за которой мы ухаживали на пару с моим стареньким дядей (больше никого не было – в таких случаях родственники как близкие, так и дальние, чаще всего исчезают, словно тени в полдень). И вообще времена тогда были аховые: шла Карабахская война, было много погибших на фронте, город заполнился беженцами, незадолго до этого мы пережили кровавый «черный январь», среди наших политиков наблюдался раздрай, а в нашей экономике – дикая инфляция, дело дошло даже до талонов на продукты питания, а стиральный порошок взвешивали с такой тщательностью, с какой на Клондайке не отмеривали и золотой песок…

В период 1994–1995 годов в газете «Гюнай» вышли всего три мои статьи, да и то при поддержке ныне покойной Галины Микеладзе. Было обидно, ведь материалов-то я подал два десятка, не меньше. Потом наши пути с газетой как-то сами собой разошлись, чтобы больше никогда не пересекаться.

Самой удачной из своих «гюнаевских» работ я считаю статью «Сарматский кит».

В те годы я частенько посещал Музей естественной истории имени Зардаби (да-да, того самого: он ведь был еще и ученым-натуралистом, и просветителем, и музей носит его имя по праву) – тогда вход был свободный, да и персонал пускал меня, биолога, беспрепятственно; бывало, я водил туда школьные экскурсии. Среди прочих экспонатов в музее был – да и сейчас есть – скелет так называемого «сарматского кита», найденный в ископаемом иле у одного из азербайджанских сел. Меня очень заинтересовала эта давно вымершая тварь. Захотелось написать о ней, а также о мире, который ее окружал. Вернее, о море; вышеупомянутый кит обитал в так называемом Сарматском море, которое двенадцать миллионов лет назад простиралось от центра Европы до Средней Азии.

Я не помню, был ли в 94-м в Азербайджане интернет; да хотя бы и был – для меня он все равно оставался бы недосягаемым. И я хорошо поработал с литературой, в смысле с бумажными книгами и справочниками. Мало-помалу вырисовывалась неплохая статья от лица натуралиста, посетителя Музея естественной истории, которого увиденный скелет ископаемого кита побудил как можно более полно воскресить в воображении мир двенадцатимиллионолетней давности. А поводом для столь интересного погружения в прошлое служила давняя мальчишеская обида: как это так, Каспийское море у нас есть, а китов в нем нет?! Э, не все так просто, малец; были у нас и киты, и дельфины, да только было это очень давно, и море тогда было куда больше нынешнего, оно плескалось тут везде и даже там, где я сейчас стою… Рассказать, каким тут все было тогда? Ну, слушай…

(Как-то так. Только более серьезно, без слюнявостей типа «Здравствуй, дружок!». Терпеть не могу подобного стиля.)

Я был твердо уверен, что мой материал представляет интерес для читателей. Ручаюсь, что мало кто тогда в Азербайджане, не считая специалистов, знал о Сарматском море; еще меньше людей слышало о сарматском ките (кроме, конечно, посетителей музея). Таким образом, я преследовал две цели: во-первых, поведать массовому азербайджанскому читателю интересные факты из далекого прошлого родного края; во-вторых – запомниться читателям и, что немаловажно, редакторам как журналист-популяризатор, квалифицированно пишущий на тему Природы (в широком смысле). Квалификация – это отдельная тема, не будем сейчас об этом.

«Сарматский кит» был напечатан в одном из июньских номеров газеты «Гюнай» за 1994 год. Как сейчас помню: я принес домой свежий номер, раскрыл и долго смотрел на статью и свои имя-фамилию под ней… и сопроводительный рисунок (нашел в каком-то палеонтологическом атласе и отсканировал). Тогда я еще не был сильно избалован публикациями в местной прессе и каждая из них вызывала у меня особое, трепетное чувство. Чувство это с годами и по мере возрастания числа публикаций поблекло; говорят, это профессиональное.

Но так закалялась сталь – сталь моего журналистского пера…

Я аккуратно и бережно вы́резал свою статью из газеты. Увы, ее нет в моем личном архиве… В те времена я, собираясь в редакцию очередной газеты, прихватывал с собой вырезки уже опубликованных моих статей и оставлял на новом месте – чтобы почитали и поняли, что со мной можно иметь дело, своего рода самореклама. И в редакции одной из газет все мои вырезки бессовестно потеряли, а ксерокопии с них я то ли по бедности, то ли по легкомыслию не сделал.

Десятью годами позже, работая над философско-лирической миниатюрой «Плеск сердца», я «вплавил» в нее некоторые моменты из «Сарматского кита». И давний материал обрел вторую жизнь и задышал вольней.

P.S. В 2015-м, будучи в Ставрополе, я увидел в краеведческом музее скелет сарматского кита – и улыбнулся ему как старому знакомому… И там когда-то плескалось Сарматское море…

Баку. Октябрь, 2022

Я кочевал от газеты к газете, и в конце концов мне все же повезло – в 2009 году я начал сотрудничать с азербайджанской русскоязычной газетой «Эхо»; сотрудничество продлилось девять лет, вплоть до ее закрытия. Мне дали в ней личную колонку, и я довольно быстро нашел «своего» читателя. Обобщенный портрет его выглядел так: мой ровесник, или человек чуть старше (может, младше), его пол и национальность не имели значения. Главное – это человек, который в детстве был романтиком, глотал книжки и бегал в кино, строил радужные планы, мечтал о других странах, плаваниях и путешествиях, о Космосе, об интересной работе наконец… Но жизнь сложилась совсем не так, как ему хотелось бы, и он сейчас, скорее всего, занимается нелюбимым делом, обременен семьей и долгами, его снедают мелочные (а иногда и немелочные) бытовые заботы… и вся детская романтика оказалась загнанной куда-то в глубины его души… И я, работая над той или иной статьей, представлял, как этот человек, улучив свободную минутку, наливает себя чашечку чая (или кофе) и садится в тепле (зимой) или на сквознячке (летом) и раскрывает газету «Эхо». И я старался распахнуть для моего читателя окно в Большой Мир, чтобы в него ворвался разнообразный шум Вселенной – грохот морского прибоя, мычанье китов, сигналы спутников, космические «помехи», завывание полярной вьюги, крики животных в джунглях Амазонии, топот бизоньих стад, треск погремушки на хвосте мокасиновой змеи, тяжелое дыхание памирского «снежного человека», плеск ушедшей под воду реликтовой рыбины… Свист ядовитого дротика, выдохнутого из трубки охотником примитивного племени, стук молоточка старика индийца, работающего над золотым изделием, скрип снега под ногами шерпов, взбирающихся по склонам гималайских гор, хлопанье паруса над головой малайского рыбака… Жужжание шмелей, стрекот кузнечиков, писк новорожденного птенца и восторженный лепет малыша, впервые в своей жизни прикоснувшегося к цветку… Шелест страниц древних рукописей, гудение приборов, хруст веток под ногами исследователей, бредущих по тайге, рев стартующей ракеты… ну и так далее. Люди… Это очень важно, ведь без рассказа о людях, посвятивших себя изучению тайн бытия, разговоры о самом бытии стоят немногого. Я пытался убедить своего читателя в том, что мир не перестал быть сложным и очень интересным, просто с годами меняется сам человек – становится скучнее, тяжелее, угрюмее, потому что его одолевают многочисленные заботы… И что нельзя позволить себе закуклиться, позволить миру съежиться до размеров своей квартиры или своего офиса… А также я пытался дотронуться до детских, романтических струн читательской души и извлечь из них чистый звук… Но это – довольно условный портрет, поскольку среди моих поклонников и читателей была и молодежь. Возможно, я своими статьями и рассказами как-то возбуждал у молодежи и детей интерес к Природе, к наукам. Хорошо, если так, ведь в пору моего детства целая армия писателей-популяризаторов науки «завербовала» меня в биологи, и теперь я как бы принял от них эстафету и в конце концов передам ее какому-нибудь любознательному ребенку… и так без конца.

Поэт Александр Блок написал когда-то такие строки: «Случайно на ноже карманном найди пылинку дальних стран – и мир опять предстанет странным, закутанным в цветной туман…». Вот такой вот «пылинкой на ноже» я и старался и старюсь быть для своих читателей. Вполне возможно, что я последний романтик этого насквозь прагматичного мира.