Только сегодня

– Из празднования Нового года! По григорианскому календарю канун Нового года – это День святого Сильвестра, который был самым махровым антисемитом из всех пап.

– Ой, отвали, а!

– Да это правда!

– Ни хрена себе! – всполошилась Джесс. – В Бразилии есть уличная гонка, называется – гонка Святого Сильвестра. Мой двоюродный брат вечно пишет об этом в «Фейсбуке»[2]. Бесит.

– Естественно, – подхватил Пэдди, – в Бразилию перед Нюрнбергом слиняли все нацисты.

– Ты хочешь сказать, – вмешался Дил, – если я представитель избранного народа, то не должен праздновать Новый год?

– А вот в Бельгии, если женщина не успевает закончить свои домашние дела к закату в канун Нового года, то на нее падает проклятье, и она не сможет выйти замуж весь следующий год, – сменил тему Найл.

– Так себе проклятье, – фыркнула Джесс.

– А ты откуда это знаешь? – спросила Мила.

– Лина, – горько усмехнулся Найл.

Лина – бывшая Найла. Полгода назад она на ровном месте, безо всяких разборок, бросила его.

– Так, может, она поэтому и бросила тебя, – резюмировал Пэдди, – не смогла кончить в канун и решила не мучиться еще целый год.

Мы все закатились от хохота – «пельмешки» подействовали.

Повсюду горели свечи с ароматом инжира. В памяти всплывали мимолетные обрывки пустых разговоров, во время которых я постоянно ощущала присутствие Генри на моей орбите. Вон он на другом конце гостиной, а я просто коротаю время, перебрасываясь словами то с одним, то с другим.

– Привет!

Наконец-то.

– Привет!

Пока суд да дело, мы решаем угоститься коксом на пару. Он увлекает меня в туалет под лестницей и закрывает за нами дверь. Его рука скользит по моей талии, чтобы повернуть замок, его тело нависает надо мной, и на долю секунды его губы появляются на уровне моих глаз.

– Ржавый дал, – говорит Генри. – Надеюсь, нормальный.

– Хочу танцевать, – заявляю я, пробежав по своей «дорожке».

Генри улыбается, глядя на меня сквозь длинные ресницы.

– Круто.

Вернувшись на танцпол, мы обнаружили, что народу там стало как минимум в три раза больше, чем пятнадцать минут назад. Музыка звучала громче, для разговора приходилось орать, даже стоя близко друг к другу, и народ зашевелился, кружа по площадке.

Заиграл «Коричневый сахар»[3]. Генри и я втиснулись в людской круговорот. Мы и раньше танцевали вместе, и у нас хорошо получалось. Вспомнилось, как Генри вытащил меня из толпы на парапет где-то на Лэдброк-гроув, чтобы я танцевала рядом с ним. Он был идеальным партнером: время от времени брал меня за руку и кружил, оставляя мне пространство для движений, увлекал за собой и, наконец, заключал в объятья, прижимая к своему телу. Я чувствовала его запах, ощущала трепет его руки в моих волосах. Наркота расползалась по всему моему телу. Свет от ламп стал расплываться в моих глазах.

И вдруг музыка оборвалась. Ханна вскочила на стул и зашикала на толпу. Хриплыми голосами мы начали обратный отсчет: десять, девять, восемь…

– ОДИН!

С Новым годом!

И вот знакомое и нереальное ощущение прикосновений губ Генри к моим губам. На какое-то время я потеряла его из виду, когда Мила и Джесс потащили меня с собой танцевать, но сердце мое продолжало биться так сильно, что ему просто не хватало места в груди.

Вскоре я вышла в сад и обнаружила там Генри и Дила. Попыхивая косяком, Дил что-то рассказывал, корчась от смеха.

– Над чем смеетесь? – поинтересовалась я.

Дил был уже в хлам пьян, чтобы адекватно реагировать, а Генри просто пожал плечами. Я забрала косяк у Дила и смачно затянулась, надеясь снять напряжение.

– Если хочешь, я тебя туда поселю, – сказал Генри Дилу.

– Это куда? – встряла я.

– Да моя семья владеет домом в Корнуолле. Удаленное и тихое место. Я говорю Дилу: заселяйся, сможешь там спокойно писать.

Видно было, как Дил пытается сосредоточиться. Наконец он ответил:

– Я был бы просто счастлив. А ты это серьезно или, ну, просто так, к слову?

– Я просто так ничего не говорю, – спокойно ответил Генри и затянулся сигаретой.

– Ты лучший, Генри.

Откуда-то издалека послышались хлопки, в воздухе запахло порохом. Мы увидели, как над Лондоном вспыхнуло несколько белых звезд.

На танцполе рок-н-ролльные вихляния вытеснила дикая пульсация хаус-музыки.

– Черт! – вырвалось у меня.

– Вперед! – заорал Дил и ринулся в студию, чтобы слиться с беснующейся толпой.

Генри привлек меня к себе в раскрытую полу пиджака и, укутав ею, поцеловал, на этот раз настойчиво и требовательно. Экстаз тепло и мягко наполнил все мое тело.

– Вот дерьмо, – прошипел Дил, остановившись в дверях, и повернулся к нам. – Генри, тебе не захочется на это смотреть.

Из студии доносились хохот и аплодисменты, толпа явно потешалась над каким-то зрелищем. Не имея возможности разглядеть, что там произошло, я уставилась на Генри. Он со своим ростом под метр девяносто мог послужить эдаким человеческим перископом. И я сразу поняла, что что-то не так.

– Генри! Генри, что там? – тормошила я его.

На скулах Генри заходили желваки.

– Там Марла, – ответил он.

– Что она?

Мне удалось протиснуться сквозь столпотворение тел к центру танцпола, и я увидела старшую сестру Генри, абсолютно голую. Из-за высокого роста и распущенных волос она напоминала воздушного змея. Почти с гимнастической ловкостью она извивалась вокруг Ржавого, который и сам выглядел совершенно невменяемым.

Я обернулась к Генри и прокричала:

– Хочешь уйти отсюда?

– Да, – кивнул он, – да, спасибо.

В такси Генри положил голову мне на колени и поэтому не мог видеть блаженную улыбку на моем лице, с которой я никак не могла справиться. Он издал глухой стон, зарывшись в складки моего платья.

– Мне так стыдно за нее, – наконец заговорил Генри. – Завтра она сама ужаснется этому, и у нее может случиться настоящий нервный срыв.

Мне было знакомо это чувство. Слава богу, в этот раз оно было не моим.

– Да не переживай, – попробовала успокоить его я. – Это ж Новый год, все упиваются в стельку. Никто и не вспомнит.

– Кроме меня.

– Ну, хорошо. Эта картина, похоже, навечно отпечаталась на сетчатке твоих глаз. Но больше никто не вспомнит.

Он рассмеялся. Мы все еще были под кайфом.

Как только мы миновали электронные рекламные щиты на площади Пикадилли и отсветы «Кока-Колы» вперемешку с новейшими технологиями «Эппл» отплясали на моих оголенных коленках, Генри попросил водителя остановиться.

– Мы что, в клуб сейчас? – спросила я, выбираясь из такси.

Он взял меня за руку и поставил лицом к черной металлической двери, затесавшейся между огромными витринами магазинов. В руке у него позвякивала связка ключей.

– Генри, ты что, здесь живешь?

Должно быть, я десятки раз проходила мимо этого места по пути на выставки в Королевской академии, но никогда не замечала этой двери. Возможно, она появляется только в новогоднюю ночь.

Черная дверь тяжело закрылась за нами, и мы оказались в небольшом фойе. Швейцар в униформе, такой же идеально рождественский, как и гигантские медведи перед магазином игрушек «Хамли», мимо которых мы только что проезжали, приветствовал Генри: «Мистер Ташен». Я не сдержала ухмылку. Генри пожелал ему счастливого Нового года и потащил меня в просторный внутренний двор, где с каждой стороны располагались то каменные, то деревянные стойла для лошадей.

– Прости, мы что, переместились в прошлое?

– Анахронизм восемнадцатого века, – пояснил Генри. – Престарелым рыцарям, которые здесь жили раньше, нужно было где-то держать своих боевых коней.

– Точно, – прошептала я, изо всех сил стараясь подавить в себе желание расхохотаться.

Снова бряцанье ключами, затем три лестничных пролета, покрытые ковром. Воздух слегка влажный, попахивает затхлостью.

– Вот и пришли, – сказал Генри, и я проследовала за ним в очередную дверь.

Несколько шагов – и я в Лондоне давно минувшей эпохи. Неимоверно высокие потолки, огромные окна, обрамленные метрами и метрами тяжеловесных бархатных штор. Старинная мебель, словно выставка древесных пород Англии: комоды из орехового дерева, книжные полки из вишни и дубовые столы. Единственное, что напоминало о современности, – это потрепанный провод от телефонной зарядки, нестройный ряд нескольких пар кроссовок и музыкальные колонки фирмы «Боуз».

Я переходила из комнаты в комнату, пытаясь осмыслить увиденное, и в недоумении устроила Генри допрос:

– Почему ты здесь живешь? Ты что, шпион? Нам чуть больше двадцати, никто из нас не стал бы здесь жить.

Генри пустился в разъяснения: это здание называется Олбани, построено в конце 16-го столетия как прототип рыцарских апартаментов. Мать Генри – Кристиана – получила эту квартиру в наследство от своей тетки Беатрис, которая вышла замуж за кондитерского магната, но детей с ним не имела. Сама Кристиана предпочитает жить за городом, так что Генри получил эту квартиру в свое распоряжение просто за символическую ренту.

– Ну ты и говнюк, – только и смогла выдавить я.

– Так было задумано… – сказал Генри, но не закончил, поперхнувшись смехом.

– Ну-ну, – закивала я, изображая сарказм.

Мы оказались в спальне, и Генри включил лишь один светильник. На стене вытянулись наши тени. Плюхнувшись на кушетку, расположенную в нише у окна, он начал расшнуровывать ботинки. Какое-то время я наблюдала за ним, затем подошла и опустилась сверху, обхватив коленями его бедра. Я взяла его голову в свои руки и поцеловала. Так, как хотела бы, чтобы целовали меня.

Я не помню, как уснула. Помню, что зазвонил телефон. Генри не реагировал, похоже, не слышал. После трех мучительно громких звонков я пихнула его.

– Генри, черт возьми, – проскрипела я, – ответь на звонок.

Он с шумом глубоко вдохнул и, путаясь в простынях и спотыкаясь, выбрался из постели, как был, нагишом. Я потянулась к своему мобильнику, лежавшему на ночной тумбочке с мраморной столешницей, и повернула светящийся экран к себе. Ярко-голубое пятно окончательно выдернуло меня из сна в бледную реальность предрассветных часов первого дня наступившего года. Генри принял звонок, послышался его хриплый со сна голос. У меня было пять пропущенных вызовов от Пэдди. Скорее всего, он спьяну звонил, чтобы отчитать меня за исчезновение с праздника. Послышался глухой стук, я обернулась – Генри уронил телефон.

– Марла умерла, – сказал он.

– Что… – только успела выговорить я, как он перебил меня:

– Моя сестра умерла.

Обхватив голову руками и рвано дыша, он заметался по комнате. От его наготы вдруг повеяло беззащитностью и нелепостью.

– Нет, не шути так, – пыталась я что-то сказать.

– Блядь, – хрипел Генри, сотрясаясь всем телом. – Блядь!

Мне хотелось подойти к нему, обнять и защитить его своим теплом, но я не могла даже шевельнуться, будто меня приковали к кровати.

– Нет, – только и могла твердить я. – Нет. Нет.

– Мне надо идти туда.

Я кивнула.

– Оставайся здесь.

Натянув на себя одежду, свой праздничный наряд, Генри сказал:

– Я вернусь.

И ушел.

2

Одному богу известно, как я снова смогла уснуть. Проснулась от холода. От него у меня разболелся позвоночник. Укутавшись в халат Генри, я подошла к окну. Уже смеркалось. Я глянула вниз в глубь мощеного внутреннего двора, будучи практически уверенной, что именно сейчас увижу, как Генри возвращается ко мне.

Это неправда. Этого просто не может быть. Мы видели Марлу всего несколько часов назад. Лично я видела даже больше Марлы, чем хотелось бы: видела ее голую жопу, вихляющуюся на танцполе, видела огромную грудь, сочащуюся молоком, держала ее руку в своей – теплую, ЖИВУЮ! Умерла? Нет. Марла и до этого часто перебирала, но всегда очухивалась. Большая часть ее жизни – это жесткая вечеринка. Потребовалась бы лошадиная доза, чтобы остановить ее, – или какая-нибудь левая таблетка. Тут я подумала о Пэдди. Я должна позвонить Пэдди!

Он тут же ответил:

– Блядь, где ты?

Я слышала раньше, как он орет, но сейчас в его голосе появилось какое-то бесформенное дребезжание, от которого у меня защипало в носоглотке.

– Я у Генри.

– Поздравления, – дребезжание перекрылось ехидством.

– Пэдди, это правда?

– Она мертва, Джони. Блядь, она умерла… лежала на полу в ванной, все столпились вокруг и ничего не делали.

– Господи…

– Знаю, знаю…

– О боже…

– А где Генри?

– Ушел, нет его. Не могу сказать когда.

– А ты что делаешь?

– Ничего.

– Приходи к Ханне, ты должна быть здесь. Иди сейчас же, мы все здесь. Кроме Дила, он уехал вместе с ней на скорой, и я не могу с ним связаться.

– А почему Дил поехал?

– Дил ее нашел.

Я поняла, что не могу ничего выговорить. Перед глазами стояла картина – Дил держит безжизненную руку Марлы, сидя рядом с ней в несущемся с воем сирен автомобиле скорой помощи.

– Джони? – рявкнул Пэдди.

Я закрыла глаза. Время, которое здесь, в этом старинном здании, казалось практически остановившимся, вдруг понеслось с бешеной скоростью. Меня мутило, я была полностью дезориентирована.

– Генри… он просил меня оставаться здесь, – промямлила я.

– Дорогая, у Генри сейчас будут более серьезные заботы, чем беспокоиться о твоем местонахождении. Возвращайся. Будь с нами.

– Я должна оставаться здесь. Он просил меня, – твердила я, чувствуя, что просто необходимо делать так, как сказал Генри.

– Прекрасно, – отрезал Пэдди. – Будь на связи, – и отключился.

Я вытаращилась на экран телефона – часы показывали четыре двадцать пополудни. За окном начинало темнеть, а Генри все еще не вернулся. В одном углу комнаты, на комоде, оставался включенным высоченный китайский светильник. Его тусклого света хватало лишь подсветить этот угол.

С трудом, до боли в руках, я открыла медные краны, чтобы набрать ванну, и древние трубы с присвистом засопели, подавая воду. Я подалась к единственному моему компаньону – собственному отражению в зеркале. Под глазами засохли черные потеки, губы распухли и стали малиновыми. Крошечные пятнышки блесток, оставшиеся на плечах и груди, подмигивали мне. Я разглядывала вены на груди, которые, пересекаясь, сплетаясь, образовывали что-то вроде карты вокруг солнечного сплетения. «Прямо на моем сердце», – подумалось мне, но потом я сообразила, что сердце находится под ребрами с левой стороны. Я погрузила свое тело в обжигающую воду ровно в тот момент, когда последние проблески света на небе поглотила тьма.

Я пыталась не думать о том, как Генри увидит гроб с телом сестры. Я отгоняла от себя мысли о том, как долго еще будет происходить лактация в покинувшем жизнь теле и не вздумают ли они откачать это мертвое молоко для ребенка. Я старалась не думать о том, как Дил ехал в машине скорой помощи и теперь пропал бог знает куда. Я представляла себе улыбающееся лицо Генри, его голубые глаза, смотрящие на меня из-под длинных ресниц. Господь всемогущий, сделай так, чтобы сейчас он лежал рядом со мной вот в этой парящей ванне.

Возможно, в какой-нибудь более счастливой параллельной реальности в этот новогодний день мы бы заказали себе еду прямо из ванной, а потом, облачившись в чистые пижамы, ели бы ее и с наслаждением похмелялись после вчерашнего. Задержав дыхание, я погрузилась под воду и ощутила наслаждение от наступившей тишины. Вода мягко удерживала меня в своем безмолвии.

* * *

На второй день я проснулась очень поздно. Сообщения сыпались ото всех, кроме Генри, и, что тревожило сильнее всего, не было ничего от Дила. Я выключила телефон.

Кухня, судя по всему, имела счастье подвергнуться обновлению годах эдак в шестидесятых прошлого века: сплошной линолеум и пластик. Я изучила содержимое холодильника: остатки увядшей руколы, открытая банка анчоусов и бумажный пакетик с кофейными зернами. Обследование шкафов прибавило трофеев – пара протеиновых батончиков и липкая бутылочка с соевым соусом. Воистину холостяцкая берлога. Я заварила кофе и поняла, что не ела почти два дня.

Тишина стояла невыносимая. Я слонялась по квартире в обнимку с кружкой кофе, разглядывая наиболее необычные предметы: покрытый патиной самовар, от которого пахло подгнившими фруктами, парчовая шкатулка для украшений с ключами для отопительных радиаторов вместо драгоценностей, небольшая фарфоровая статуэтка в виде забавного попугая. На стене прямо над дверью, где могла бы уместиться и полноценная картина, висел рисунок лошади, явно намалеванный детской рукой. Цвета – серо-буро-малиновые, пропорции животного очаровательно неверные – туловище слишком длинное, а глаза явно человеческие. В нижнем углу рисунка широкой кистью весьма небрежно были оставлены инициалы – МТ. Скорее всего, это существо нарисовала Марла, когда была маленькой девочкой. Мне нужно было выпить.

В гостиной стоял отлично укомплектованный антикварный барный столик. Среди марочных коньяков и портвейнов, без сомнений, дорогущих, стояла бутылка бурбона, которую я схватила и без промедления сделала один обжигающий глоток прямо из горлышка. Сладкий напиток одновременно смягчал и согревал мое нутро приятным и живительным образом. Пустой желудок отреагировал на алкоголь мгновенно. Прихватив бутылку с собой, я снова зарылась в постель.

На третий день случился нервный срыв. Я лежала в постели и голосила. Протяжные, громкие с надрывом стенания эхом разносились по пустой квартире. Бедная, несчастная Марла! Я выкрикивала ее имя, словно надеясь, что ее призрак явится ко мне. Я снова и снова звонила Генри, но он не отвечал. Мне нестерпимо хотелось поговорить с Дилом, но молчание с его стороны действовало предостерегающе. Придется звонить Пэдди и признать, что обо мне все забыли.

Складывалось ощущение, что мир закрылся от меня. А всего лишь через пару улиц бурлила жизнь в Сохо, проникая ко мне звуками и запахами: шуршанием льда в шейкерах, ароматами жарившейся курицы. Народ отчаянно куролесил перед тем, как наступит время возвращаться на работу. Это как вдруг поселиться в другой вселенной. Даже роскошная обстановка квартиры, казалось, насмехалась надо мной, будто я принцесса, втиснутая в рамки некой изысканной картины.

Вернулся голод и присосался к моему желудку, как ненасытная пиявка. Я набросилась на протеиновые батончики Генри, давясь их подслащенной кислятиной и своими всхлипываниями. В это самое время раздался звонок телефона, заставивший меня чуть ли не выпрыгнуть из собственной кожи. «Да разве ж у кого-нибудь еще остался стационарный телефон?!» – дико вытаращившись, думала я, мчась по коридору на звук древнего аппарата.

– Алло?

– Джони, хорошо, что ты там.

– Генри, о боже, Генри. Когда ты придешь?

– Вечером.

– Сегодня?

– Да.

– Я приготовлю ужин, ты чего хочешь?

– Да что угодно. Буду часам к семи. Если понадобится выйти, там у двери под половиком есть запасные ключи.

– Хорошо.

И он отключился.

Единственное, во что я могла одеться для выхода, – это мое праздничное новогоднее платье. Облачившись в него, я не смогла удержаться от идиотского смеха. На Риджент-стрит все еще горели рождественские гирлянды в виде светящихся контуров северных оленей, скачущих над вереницей туристических автобусов. В каждой витрине светились неоновые вывески – РАСПРОДАЖА. В магазинах было оживленно. В одной из витрин мое внимание привлек ярко-желтый джемпер, и я поняла, что запала на него, эта бескомпромиссная желтизна проповедовала веселье, чего я так жаждала. Мощная волна тепла, способного генерироваться лишь центральным отоплением, обдала меня с головы до ног, когда я вошла в магазин. Ряды вешалок с вечерними платьями, печалившимися о том, что в эти праздники их уже не пригласят на танец. Итальянская мама что-то выговаривала своей обиженной дочери по поводу белого пальто. Повсюду были разложены груды перемеренной одежды.

Я сняла джемпер с вешалки и примерила перед ближайшим зеркалом. Сразу ощутила на себе электростатический разряд дешевой ткани, а мое отражение при резком освещении выглядело чертовски шутовским. И музыка в магазине вдруг сразу показалась слишком громкой вперемешку с женским галдежом, а воздух – очень сухим. Я стянула с себя джемпер и, спотыкаясь, выскочила на Глассхаус-стрит. Закрыв глаза, я повернулась лицом к ветру, чтобы он смахнул с него растрепавшиеся волосы и в надежде успокоиться. Вспомнились уроки дыхания от моей хозяйки-психотерапевта: на четыре – вдох, задержка на четыре и на четыре – выдох.

В супермаркете я загружала свою корзину, отдавая предпочтение свежим и здоровым продуктам, но не удержалась, однако, и от некоторых вредных ингредиентов. Мне хотелось, чтобы Генри явился к пышному пиршеству в атмосфере изобилия и спокойствия. Для основного блюда я купила стейк и картофель, к этому присовокупила разнообразную свежую зелень и бутылку красного вина. Сознавая, что на все набранное у меня не хватит денег, я решила перевести сотню фунтов со своего сберегательного вклада, ведь ситуация-то была поистине чрезвычайной. Нехитрые манипуляции с банковским приложением в телефоне, и проблема решена.

Когда я выйду на работу, то смогу вернуть деньги, и родители никогда не узнают, что на наследство бабушки Хелен было совершено покушение.

Вернувшись в квартиру, я физически ощутила давление тотального запустения. Теперь обстановка показалась мне убогой, простыни на кровати – спутанными, и от всех вещей веяло затхлой сыростью. Разложив продукты, я извлекла из-под кухонной раковины моющие средства, губки, тряпки и приступила к уборке: я пылесосила, скребла и терла все подряд. Застелила постель, взбила подушки. Когда стемнело, я зажгла все светильники. Посмотри, Генри, как я все хорошо сделала. Оцени, какой прекрасной подружкой я могла бы быть.

Когда Генри наконец появился, я только что вылезла из ванной.

– Ты вернулся! – воскликнула я, заметив его фигуру в дверях.

Он был бледен, небрит и выглядел еще более худым, чем обычно.

– Я не слышала, как ты вошел, – затараторила я, потянувшись за полотенцем.

Он молча подошел, взял полотенце из моих рук и закутал меня, словно ребенка, прежде чем прижать к себе.

– Привет, – прошептала я, уткнувшись в его рубашку.

– Привет, – ответил он.

Я подняла голову и посмотрела ему в глаза. Он заключил мое лицо в свои ладони и поцеловал, сначала мягко и нежно, затем более жестко и страстно. Скинув пальто, он стал расстегивать рубашку.

– Не нужно ничего говорить, – просипел Генри сквозь учащенное дыхание, и я повиновалась.

Спустя какое-то время мы лежали на полу в ванной комнате, и Генри наконец-то расслабился. Я чмокнула его в нос и поднялась.

– Я купила на ужин стейк, – похвасталась я, облачаясь в его рубашку.

Сохранившееся тепло его тела ощущалось как чистая нежность.

– М-м-м, – промычал Генри, лежа с закрытыми глазами.

– Я не могу оставить тебя здесь одного, валяющегося на полу.

– Вообще-то я бы принял ванну, – отозвался Генри, переворачиваясь на бок.

– Отлично, а я пока приготовлю ужин. Хочешь бокал вина?

– Да.

Я оставила Генри понежиться в ванне в компании с бокалом «Риохи», а сама принялась шинковать овощи, не обделив вином и себя. Единственная станция, свободная от помех, которую я отыскала на старом кухонном радиоприемнике «Робертс», транслировала какой-то фортепианный концерт – в ритме аллегро, но слух не напрягало. Постепенно кухня наполнялась паром и становилось все теплее. Масло, которое я разогревала на сковороде для приготовления стейка, вдруг вспыхнуло. От неожиданности я взвизгнула и тут же рассмеялась. Пришлось открыть окно. Ворвавшийся холодный ночной воздух принес своеобразный землистый запах, появляющийся после дождя. Этот запах называется петрикор, и я вспомнила, как разучивала это слово со своими подопечными детьми (Джем, что помладше, произносила его как «Пэт-трикол»[4]). Я высунулась из окна, опершись на мокрый подоконник, и ощутила, как петрикор ускользает от меня, в то время как я пыталась удержать его глубокими вздохами. Окна кухни выходили на север, и я устремила свой взор поверх крыш в том направлении, где находилось мое жилье, представляя, как в раковине по-прежнему стоят невымытые фужеры, а на полу валяются клубком мои колготки. Как бы мне никогда туда не возвращаться?

– Как вкусно пахнет, – подал голос Генри.

Вскоре он появился в халате с персидскими узорами из «огурцов» и, подойдя сзади, уткнулся лицом мне в шею.

– Я закрою, а то здесь холодно, – сказал он и опустил створку окна.

Ели мы молча, погрузившись в процесс нарезания и пережевывания пищи. На фоне скрежета и бряцанья столовых приборов о фарфор мне ужасно резали слух звуки моего собственного жевания. Закончив, Генри встал и отнес свою тарелку в раковину и так и остался стоять ко мне спиной. Вино кончилось.

– Как дома? – спросила я.

Он молчал, лишь голова поникла. Затем плечи стали еле заметно подергиваться. Он смеялся. Наконец, потерев лоб рукой, он со стоном выдохнул и ответил: