Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии

– Только тихо. Не шуми, поручик. Уши кругом – быстро найдут. Тогда не отобьемся.

– Постараюсь. – Мне очень хотелось верить в то, что говорю. Голова кружилась. Земля под ногами ходила волной и дышала, желая скинуть меня. Хорошо пластуну, как на прогулке. Мне бы так – даже глаза боялся пошире распахнуть, мир сразу начинал кружиться. Надо двигаться дальше.

Я стоял на коленях, упираясь руками в мелкую пыль камней. Сейчас. Я нерешительно передвинул руки вперед, устанавливая их на мелкие валунчики. Живые камни крутились под ладонями, шевелились, норовя вывернуть кисти. Руки начали дрожать в локтях. Меня закачало в разные стороны. С трудом удерживал равновесие. Поморгав, кажется, стряхнул пелену, стал лучше видеть.

– Господи, – простонал я. – Господи!

Казак ящерицей нырнул под колючие ветки. Я тоже с облегчением распластался. Без всякого удовольствия, обламывая ногти о камни, пополз под кусты, стараясь не потерять из виду грубые башмаки из свиной кожи. Стертые подошвы разведчика мелькали, задавая темп. Казалось он даже земли не касается и парит в воздухе параллельно земле.

– Господи, – зашептал я, – Господи, не дай сдохнуть под кустом.

Такая смерть меня совсем не прельщала. Не было в ней ничего геройского, офицерского. Нелепая смерть для графа. Мамочка даже косточки не сумеет найти, так надежно меня укроет острый кустарник.

Опять оказались возле скальной стенки и поползли вдоль нее. Ледяные цветки причудливой формы выступали из расщелин и, набухая капельками воды, сочились радугой цветов. Почему раньше не видел, насколько природа красива даже в мелочах? Или для этого надо находиться на грани сознания?

– Сейчас будет щель, лезь туда и обживайся, я пока следы попутаю. – Микола замер, видя мою реакцию. – Залазь, не опасайся, не брошу.

– Револьвер оставь, один. Я свой обронил где-то. Уходить тебе надо. Со мной не выберешься. Обузой буду.

– Да ты шо, поручик? Мне же потом Прохор башку отгрызет.

– Ага. Испугался ты Прохора… как же, – протянул я.

– Прекрати, поручик. Хотел бы бросить, остался бы в ущелье лежать. Нет времени унывать, лезь.

Он ловко отстегнул мою шашку, помог снять заплечный мешок, видя, что я путаюсь в лямках. Бросил в темноту пещеры. Придерживал, пока залезал в треугольное отверстие. Пол оказался ниже входа на половину моего роста, и хоть я старался руками смягчить встречу с каменной поверхностью, но все равно свалился мешком. Боль была так сильна, что организм защитился, отключая сознание.

Очнулся от того, что рядом в кромешной темноте кто-то возился. Сопел, то ли от натуги, то ли от усердия.

– Кто здесь? – спросил осипшим голосом, пытаясь нащупать шашку, и, не найдя ее на привычном месте, моментально вспотел.

– Я. Надеюсь, что сегодня кроме нас никого не будет.

Пластун шуршал где-то выше.

– Что там у тебя? – спросил я, встревожившись.

– Шукаю. Сейчас, – быстро ответил пластун.

– Шу-каешь? – по слогам повторил я, пытаясь понять смысл слова. И так и не смог корень ни к чему привязать. Голова – для чего она мне дана? Словно и не учился и не знал языки. Для боли, наверное. Языки… и не вспомню ничего. Я поморщился, привыкая к хрупкому сосуду боли, боясь лишний раз пошевелиться, сейчас как лопнет, и накроет меня волна геенны.

– Ищу! Когда ты уже по-человечески начнешь понимать? Место это не случайное, Ваня. Тайное! Давно нашли. Сделали схрон. Подготовили кое-какой запас на вот такой случай, – казак терпеливо объяснял мне, как малому дитя. Может, и на пальцах показывал, только не видел я. Слаб. Как слаб, от мысли тошно.

– Как вы могли… предвидеть наш случай? – хрипло спросил я, тут же морщась от своей наивности. Обычно, всегда думал, прежде чем говорить решался.

Пластун не ответил, хмыкнув. Правильно, зачем отвечать? У них из таких случаев вся жизнь сложена. Всегда наперед думают. Поэтому и живы остаются там, где все гибнут.

– Ходим мы по карбижу, вот и схроны везде, – сжалился надо мной пластун. В голове взорвалось новое слово.

– Кар-биж, – шепотом повторил я, у меня даже каждая буковка на облачко легла, но ничего не получилось – смысл слова не пришел.

– Прости господи, – вздохнул казак. – По лезвию ножа, значит.

– Я научусь понимать твой язык. Вот посмотришь.

– Научишься. Куда тебе деваться!

– Если раньше не помру, – тихо прошептал я, но Микола услышал:

– Да кто тебе даст?

Он шуршал, мелкие камешки падали на пол, струились вниз. Текли каменным дождем, как будто стучали по стенкам, все ниже и ниже.

Бум-бум-бум-шшш – бум – шшш.

Шум падений сочетался с грязно-бордовыми кругами в голове. Сходились в единый ритм. Кружили. Круги не пропадали, хоть открывай глаза, хоть закрывай.

Тогда чего напрягаться.

Как любой офицер после боя осматривает своих солдат, чтоб определить урон и оценить возможности уцелевших, нужно было определить свой ущерб и свои возможности.

Поднес руку к лицу. Башлык, которым лицо было замотано до глаз, заскоруз от крови и состоял из отдельных лоскутов. Пальцы нащупали кусок веточки, зацепившейся колючкой за бровь. Осторожно вытащил. Боли не почувствовал, так как болело все. Крутило и выворачивало. Не было такого места, чтоб не отзывалось острой или тупой болью.

Николай придвинулся, зашуршал рядом.

– Посуньтесь в сторону, граф. Вот так.

– Сейчас, – пробормотал я и, кажется, смог. А может, в мыслях подвинулся, но казаку места хватило.

Кресало высекло искру из кремня, а круги в голове окрасились в изумрудные цвета.

Еще удар. Факел загорелся. Пропитанные маслом тряпки трещали, коптили, но дым моментально всасывался в трещину в скале. Собственно укрытие наше и было трещиной, только с небольшой, почти ровной площадкой. Лечь рядом можно было только тесно прижавшись друг к другу.

Пристроив факел, казак занялся моим телом.

– Сидай, – приказал он буднично.

– Не могу, – признался я в своей слабости, хоть и стыдно было.

– Зараз допоможу. Ось так. Тихо, тихо. Не хились. Тут каменюка кругом голый, расшибешься.

– Мало я на спуске бился, осталось еще здесь добавить для полного счастья.

– Тю, поручик, – протянул казак, – да когда о камни бьешься, только сильнее становишься. Не знал?

Откуда у него силы шутить? Тут бы вздохнуть лишний раз.

Осторожно размотав башлык до конца, казак отодрал в нескольких местах с треском от засохшей крови. Осмотрел лицо. Покачал головой. Вытащил несколько колючек:

– Видели бы вы сейчас свою… э… joli minois.

– Я вашу вижу. Вся колючками исполосована. Почему по-французски? Давай по-тарабайски. Так, чтоб меня проняло.

– Тарабайский, вот граф, придумал же название, – хмыкнул пластун. – На родном языке слишком грубо для графа, а на русском не могу подобрать.

– Милая мордашка, – я вздохнул. – Кому рассказать, что пластун легче объясняется на французском, чем на русском – не поверят.

– Нехай не верят. Мне с ними что? Детей крестить? Как бы не наподдал на дорогу, чтоб быстрее мимо шагали! Граф!

– Ну что еще? Нет больше носа? Или глаз вытек? Не томи.

– Да будет тебе! Симпатичным шрамом обзавелся, поручик. Через всю щеку. Очень удачно. Нос, глаз и ухо целы. Стянуть бы, да нечем. Везунчик ты, граф.

– Ага. Очень. Я даже в полку по джигитовке[30] всегда третьи места занимаю. Редко вторые. А ты говоришь – везучий.

– Так я научу тебя на лошади скакать. Это же легко. Дай только выберемся. А поле соянышника[31] найдем, так и рубить научу.

Казак поддел папаху на затылке и осторожно снял. Я готовился к страшному, но круги в голове как-то поблекли, а Микола рассмеялся.

– Надо же, тебя, наверное, Бог в макушку при рождении поцеловал. Пуля либо рикошетная, але бочком толкнула. Гулю тебе зробыла с детский кулак.

– Чего ж голова так болит. Мир вертится вокруг. Может, действительно Божий поцелуй был, да я не заметил?

– А как ты думал? Чего хотел? Тебя ж как поездом торкнуло. Мы как-то в гимназии считали силу удара пули. Все одно как паровозом при скорости в тридцать верст. А если б наша пуля дум-дум, с крестом, тебя нашла, так бы не отделался. Не журысь, к утру боль пройдет.

– Микола, мне еще в спину, попало, когда ты меня на плечах тащил.

– Ну? Давай раздеваться потихоньку.

– Сам-то цел?

– Бог милостив.

Мы дружно перекрестились. Только я ойкнул.

После нескольких минут Колиного кряхтения и моих стонов – в нашем убежище не везде можно было вдвоем одновременно стоять в полный рост – я остался в нижней рубашке и с удивлением понял, что здесь довольно тепло. Тепло шло от скальной трещины.

Распоров рубаху, повертев, пластун уложил меня на здоровый бок. В левую руку сунул факел.

– Держи свет и терпи.

Он рванул прилипшую к ране материю. В глазах потемнело, по спине потекло. Тело покрылось липким потом.

– Пусть кровь течет, грязь из раны вымывает.

Он порылся в своей торбе, достал какой-то сверток и уже знакомую баклажку[32].

– На-ка, хлебни. Да немного. Это же не компот.

Я с трудом оторвался от баклажки.

– Не тяни, чего там? – мой вопрос прозвучал слишком волнительно.

– А ну, вздохни глубоко, – приказал Николай Иванович.

– Больно. Не могу.

– Пуля под углом вошла в спину, скользнула по ребру, может, и перебила его. И застряла под кожей. Неглубоко. Я ее вижу. Нужно вырезать.

– И? – я напрягся, так, что голос зазвенел.

– Сейчас будем доставать.

– Ты, что лекарь?! – изумился я. Не сильно пластун походил на лекаря. Скорее на того, кто жизни калечил и отбирал, а не восстанавливал.

– От наших плавней до лекарни сотня верст. Десять раз сдохнешь, пока доберешься. Прям как сейчас ситуация.

– Шутник.

– Нет. Я тебе правду говорю.

Пластун задумался, пробормотал вдруг волнительно:

– Ты, Вань, того не знаешь, что жизнь мне спас, если б не твое ребро, мне бы башку прострелили.

Казак говорил, а сам разворачивал свой сверток. В толстой выделанной свиной коже завернуты глиняная баночка, чистые тряпицы, горстка корпии.

Я понял, моего согласия он спрашивать не будет.

– Дай еще хлебнуть.

– Лучше после. – И словно оправдываясь: – Там совсем немного осталось.

Эта непривычная интонация подействовала на меня сильнее крика.

Он жалеет меня, будет резать, но ему меня жалко.

Кто в этом мире меня жалел?

Прохор? Ему вроде положено с малолетства за мной следить. Служба такая.

Мама? Ну мама есть мама!

Вот и все.

– Режь давай! – потребовал я. – Режь!

5.1

Даст Бог вырваться отсюда – женюсь. Тогда, может, еще жена жалеть и молиться за меня будет. Мысль напугала и одновременно разозлила. Что ж ты, поручик-хват, чуть прижала судьба, на что угодно готов?!

– Режь, Микола, не тяни, а то я какой-нибудь дурацкий обет дам, потом всю жизнь жалеть буду.

– Зараз[33], – спокойно сказал Николай Иванович. – Не беснуйся. Нож правлю.

Казак сел мне на ноги.

– Не шевелись и свет держи. Смотри, чтоб ровно. Мне видеть надо.

И запел, замурлыкал, напевая какую-то бодрую песню как ни в чем не бывало. Я подивился чужой выдержке. Свиную кожу казак свернул в трубочку.

– На-ка, зажми зубами. Потом спасибо скажешь.

– Да она грязная! Смотри: ее до меня грыз кто-то.

– Бери, бери! Ты не чище!

– Да не стану я после кого-то в рот свиную кожу пихать!

Казак вздохнул и, одной рукой зажав мне ноздри, другой ловко сунул в открывшийся рот сверток. Погрозил мне пальцем, на работу свою любуясь.

Первый разрез я перенес спокойно. Только факел в руке на миг дрогнул, но я его быстро выровнял. Посмотрел на мрачную тень на скале. Усмехнулся. Больно, но терпеть можно. Справлюсь.

На втором понял, зачем кожа во рту. Без нее зубы раскрошил бы друг о друга.

А вот когда пластун стал выдавливать пулю наружу, на несколько мгновений впал в темноту забвения.

Всего лишь на миг факел наклонился, и я снова твердо его сжал. А может, Микола мне его в руки сунул, и я сжал. Не был уверен. Теперь я ни в чем не уверен. Спину жгло огнем.

Бесформенный кусок свинца в маленькой лужице крови лежал перед моими глазами.

– На память, только на теле не носи – плохая примета, – спокойно сказал казак, вскидывая голову и прислушиваясь к посторонним звукам. Что можно услышать? У меня в ушах один шум, да что-то бухает постоянно.

– Показалось, – пояснил он, отвечая на немой вопрос.

– Все, что ли?

– Еще хочешь? – пластун покрутил острым ножичком перед носом.

– Господи! – простонал я, выплевывая кусочек свиной кожи со щетиной. – Изверг! Что наделал-то?!

– Не благодари! – усмехнулся Николай Иванович, складывая нехитрые хирургические вещички обратно в плотный сверток. – Это только начало. Дальше заживать будет. А как – все в руках божьих.

– Ну что, закончил? Слезай с меня. Расселся, изверг окаянный! А я-то поверил, что ты – лекарь. А ты… Ты! Как с лошадью!

– Потерпи, разрез нужно затворить, – спокойно сказал казак.

– Как это «затворить»? – насторожился я, сбиваясь с темпа. Даже дыхание перехватило. Не понравилось мне это спокойствие в словах. Веяло от них каким-то холодом и отчужденностью.

Он что-то делал с револьверным патроном. В конце концов зубами вытащил пулю, промокнув новую рану, густо обсыпал порохом. В очередной раз сказал:

– Терпи. – От факела поджег порох.

В глазах потемнело. К счастью, обморок оборвал боль, по сравнению с которой все предыдущие страдания казались сущей ерундой.

Монолитная темная стена дрогнула перед глазами, я понял, что передо мной открывают створки дверей. В щели сразу стал литься, ширясь, слепящий золотой свет. Мягкий, нежный, он резал глаза, заставляя болезненно щуриться. Раздался мелодичный перезвон. Словно на люстре хрустальные подвески заволновались от сквозняка, играя друг с другом. Тихий звук отрезвил лишь на секунду, расслабил. Теперь я отчетливо понимал. Просто настала пора. Каждый когда-то должен войти туда, где ждет праведный суд по делам земным.

Щель растет, двери раскрываются, и… Почему так все знакомо? Не может быть! Я… дома? Как такое может случиться? Дома! Дюжие лакеи, одетые в расшитые золотом ливреи, при виде меня вытягиваются в струнку. Замирают, каменея лицами, стараясь выказать мне максимально почета. А я все еще не решаюсь войти в парадную залу родного дома. Смотрю на них, не веря в очевидное. Я вернулся домой, где мое возращение отмечают балом. Чувствую по скоплению экипажей и далекому гулу голосов многочисленное скопление людей. Никак не могу привыкнуть к подобному. Мысленно понимаю, что никакого шального снаряда с картечью не будет – и мирное время, и дом родной, но нутро протестует – слишком опасно, замри, выжди, лишний раз выдохни. Сердце учащенно начинается биться. Колотится в груди набатом. Странно знакомым звуком: буш-шш, бушш. Мне крайне неспокойно, начинаю волноваться, потому что знаю и другую тревожную тайну. Там, среди гостей, наконец-то ждут меня не только мать, брат и близкие кузены. От такого ликования скрадывается дыхание. И хоть ничто не может сравниться с любовью и тревогой матери за сына на войне, я ощущаю совершенно другую связь. Более волнующую меня. Белокурый ангел из снов стал реальностью, превращаясь в девушку ослепительной красоты, из-за которой не раз вспыхивали трагические страсти в столице и здесь, в уезде.

Образ не задерживается в видениях, покрываясь легким туманом. Но точно уверен, что юна, свежа, легка и смешлива.

Останавливаюсь перед красным ковром на ступенях, боясь повернуться к зеркалу.

Золотой эфес шашки притягивает к себе взгляд. Я сглатываю, боясь посмотреть в большое зеркало за спинами лакеев.

Я, что… генерал?

Осторожно смотрю в ртутное зеркало в темной бронзовой оправе. Вздыхаю. Всего лишь штаб-офицер. Крестов и медалей хватает. В вороте Анна с мечами. Герой войны, и только. Я такой же, как и сейчас, правда, немного уставший, с печальными глазами, с морщинкой между бровей и шрамом на щеке. Суров. Как казак Микола определил еще в пещере, когда от неприятеля прятались, homme brave. Бравый вид, только былого задора в глазах нет.

У зеркала из тени выступает Прохор. Как раньше не заметил? В черном фраке, белые кудри расчесаны на пробор. Медленно протягивает руки в белых перчатках, шепчет одними губами:

– Ждет.

Я киваю. Отдаю ему фуражку и перчатки и легким шагом поднимаюсь по лестнице. Лакеи открывают очередные двери, вхожу в большой зал. На балконе тихо играет оркестр венский вальс.

Людей много. Никто не танцует – виновника ждут.

Я иду к тебе. Любимая. Родная. Иду.

Люди расступаются в разные стороны. Заинтересованно-оценивающие взгляды дам, восхищенные или настороженные глаза молодых мужчин. Не волнует равнодушие и редкая теплота взглядов пожилых дворян-соседей. Сейчас не до вас. Сейчас к невесте.

Любимая. Родная. Иду. Как же я ждал эту встречу. Жил ради такого момента. Меня заливает волной радости. Теперь я понимаю друзей, их блеск в глазах, тревогу и волнительные тихие речи о сокровенном за фужером хорошего шампанского.

Дамы не торопятся. Плывут в своих пышных платьях, освобождая пространство, поводят плавно открытыми плечами, кружат голову ароматами духов. Веера качают воздух. Туда-сюда.

Бу-шш – бу-шш, словно далекий прибой очень медленно и неторопливо бьется о каменные утесы. Воздух то волной приносится мне в лицо, то уносится прочь к очередной мушке у пухлых губ.

Я вижу… Миколу.

Вокруг казака пустота. Все морщатся, но никто не решается подойти. Дамы напуганы.

Грязь стекает с его поношенной и рваной черкески на отполированный пол. Среди блеска разноцветных платьев, фраков, мундиров, золота и серебра он неуместен. Сам казак смотрит в пол. Папаха надвинута на брови. Овчина местами выдрана и пожжена.

Очень медленно он поднимает голову и пристально смотрит на меня. В серых глазах – мрак преисподней.

Еще медленнее поднимает сжатый кулак.

Раскрывает ладонь с грязными пальцами. И я вижу в крохотной лужице крови пулю, недавно извлеченную из моего тела. Густые капли сочатся между пальцев, стекают с обломанных ногтей казака.

И он хрипит:

– Пулю забыл, Ваня. Забери.

Я дергаю ногой, поскальзываясь на отполированном полу, и начинаю падение…

Словно цепная реакция пошла. Граф толкнул меня ногой, и я открываю глаза, не понимая, где нахожусь. Иван Матвеевич бредил. Шевелился, сгибал колени, будто шагая куда-то. Я прислушался. За пещерой тишина. Я снова присмотрелся к графу. «Что же ты, Ванятка? Где ты сейчас?»

Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.

Выходит, от этих стонов я и проснулся. Забеспокоили меня, а потом получил знатный пинок. Свернутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку графу под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Вот если завтра жар не спадет, видать, в рану попала какая-то грязь, тут уже как Бог даст.

Я зашептал молитву.

Огонь на факеле начал бегать снизу вверх и больше коптил, чем светил. Нужно зажечь новый. Еще два факела лежали вверху в трещине. Осторожно поднялся, поставил ногу на камень, потянулся вверх и вдруг заметил, что трещина стала шире. И там из глубины скалы вроде свет пробивается. Идущая вниз трещина так и осталась в три пальца шириной, так что осторожно попробовал ногой опору, потихоньку начал протискиваться в сторону света. Пробравшись через косую трещину, попал в каменный коридор, где не пришлось наклоняться. Впереди открывалась просторная пещера, заполненная серебристым туманом. Он как бы сам светился, но через него видно было и стены, и потолок, только ноги ниже колен, если их высоко не поднимать, были не видны. Я такой туман в жизни не видел, хотя думал, чем-чем, а уж туманом меня трудно удивить. Утренний туман у реки, туман в балочках и низинах при встающем солнце. Туман в плавнях и в горах, там, где не понятно, туман это или облако.

Осенние и весенние туманы. Зимний туман, когда престаешь понимать, где небо, а где снег. Туман, в котором тонут все звуки, а собственную руку можно рассмотреть только возле носа. Только такого, как здесь, я не видел и ни от кого не слышал, что такой бывает.

Во-первых, он не сырой, а во-вторых, пахнет хорошо, почти как в церкви.

Впереди еще проход, и зал еще больше. Здесь тумана нет, а по всему полу свечи горят. Толстые, высокие, тоненькие, чуть коптящие огарочки. Палеными свечами не пахнет, а наоборот, воздух, как после грозы.

Конца этой пещере не видно. Хотя какая это пещера, ни потолка, ни стен. Как бы мне здесь не потеряться. Пропадет мой граф без меня. Правильно Прохор говорил, как дитя малое. При войске, при своих пушках он бравый поручик, а здесь до следующего вечера не доживет.

– Будь здоров, казаче.

В сторонке сидел старик с длинной белой бородой, то ли в длинной серой рубахе, то ли балахоне вроде церковных. Как я его не заметил, ведь почти прошел мимо.

– Спаси Христос. Здравствуйте и вам, дедушка.

– Иди посиди со мной. Вот угостить мне тебя нечем.

– Спасибо, диду, не голоден я. У меня тоже ничего для вас нема. Но если подождете, сбегаю, в торбе трошки вяленого мяса есть.

– Оставь для себя, ты мне лучше помоги. Затуши вон ту свечку, по правую руку.

Справа горела синим огнем приличных таких размеров белая как снег свеча. Воск медленно скатывался по стволу.

– Эту?

Старик кивнул.

Двумя пальцами сжал фитиль и огня не почувствовал.

– Вот и отмучился друг твой Сашко Гулый. Чистая душа. А как на дудочке-жалейке играл, у меня некоторые свечи белее становились.

– Кто вы, диду? – испугался я. – Почему Сашко только отмучился? Его засадный черкес со скалы подстрелил, прямо в голову, я сам видел.

Голос старика стал строгим.

– Стоит ли тебе отвечать, и вопрос не один.

– Простите, дедушка, если обидел ненароком вас глупый казак.

– Повинную голову меч не сечет. Соскучился я, давно с живой душой не разговаривал. Смотритель я. За жизнями. Хочешь, твою жизнь покажу?

В его руке появилась толстая свеча с веселым огоньком.

– А вот жизнь дружка твоего – графа.

В другой руке изогнутая свеча, с мизинец толщиной, белая с одной стороны, серая с другой, желтый огонек метался, как под ветром.

– Хочешь, я у него половину отниму и тебе добавлю? Не спеши, подумай, а я тебе про Сашка расскажу. Не убила его черкесская пуля, подобрали раненого его черкесы. Когда в себя приходил, огнем жгли, про монеты золотые услышать хотели. У кого? Куда тот спрятался. Торопились сильно, а он все в беспамятство впадал. Плохо умирал. Так ничего не открыл им.

– Тело где его?

– Над телами у меня власти нет. Так что, подумал, добавить жизни?

– Если вам так просто нашими жизнями распоряжаться, так отрежьте у меня половину, разделите на три части, одну батьке добавьте, другую маме, ну и Ивану, как-то нехорошо он у вас выглядит.

Поручик спал беспокойно. Стонал во сне, вертел увечной головой, сучил ногами.

От этих стонов я и проснулся. Свернутый вместо подушки бешмет лежал в стороне от головы. Осторожно приподняв, подложил походную подушку ему под голову. Иван горел. При его ранениях это было обычно. Почему-то я был уверен, что к утру жар спадет.

Запах в пещере странный, нужно свежего воздуха запустить и факел поменять. Осторожно отвалил в сторону камень, который снаружи закрывал вход. Вылез по плечи наружу. В морозном воздухе доносились голоса турецких часовых, перекликавшихся, чтоб не заснуть. Горели костры. Ничего не боятся басурмане.

Сон странный снился, а про что – не могу вспомнить.

Глянул на звезды, часа через три нужно будет ползти к ущелью, к границе этих зарослей. Наши должны за нами прийти до рассвета.

Спать не хотелось, да и обдумать происшедшие события нужно было. Сердце защемило, увидел родные причерноморские горы, степи. Попытка отбить выкуп обычна у черкесов. Две стороны договариваются, третья, посторонняя, нападает после передачи. Те, кто должен платить, клянутся на Коране, что все выполнили, и требуют выполнения договора.

Появление черкесов здесь для нас не неожиданность.

Мы похожи. Они за сотни лет заслужили репутацию отважных, умелых и преданных за деньги воинов.

Богатые восточные эмиры нанимали их для личной охраны и выполнения особо трудных поручений. Бывало, воевали на одной стороне с казаками. Здесь другой случай.

Может, кто-то из турецких начальников имел зуб на нашего баши, а может, прослышав о выкупе, черкесы сами решили подзаработать, тогда вчерашним они не удовлетворятся. Сегодня будут ждать наших, а потом все здесь осмотрят, наверняка найдут тропку, хоть и не любят лазить по зарослям держи-дерева, и эту щель найдут. Пятьдесят золотых – деньги немалые. Все перевернут. Как я вчера ни путал следы, но пока беспамятного поручика тащил, немало клочков на колючках оставил.