Пластуны. Золото Плевны. Золото Сербии

– Сто двадцать и пятьдесят баранов! От сердца отрываю! Жен голодными оставляешь! Дети по улице ходить будут, милостыню просить! На что обрекаешь?! Не гневай Аллаха!

– У меня свой бог. – Пластун что-то задумал, на секунду замерев, улыбнулся. Баши показалось – очень недобро. Занервничал.

– Хорошо. – Николай оторвал мальчишку от господина и резко приставил к его горлу кинжал.

Турок забеспокоился, племянник, что ли, или соседский мальчишка. Глаза его тревожно забегали по нашим фигурам, остановились на мне:

– Если казак убьет мальчишку, кто выполнит его требования? Скажи, чтоб не убивал! Давай дальше торговаться! Прояви уважение!

– Спроси, если мальчишка ему дорог, за сколько золотых он ставит его жизнь. – Микола сразу сообразил, в чем дело, и опередил мой вопрос.

– Два барана слишком много за никчемного мальчишку, но так как он к нему привык, готов отдать десять баранов.

Не убирая кинжал, Николай крутанул дрожащего мальчишку в одну сторону, в другую, попутно подмигивая мне.

– Может, хоть хлопчику сектым сделать, – как бы советуясь, спросил у Гулого.

– Тридцать баранов! – закричал турок. – Тридцать!!! Так много, что по миру пойду!

– И пятьдесят золотых.

– Сто семьдесят лир и восемьдесят баранов – это целое состояние! Сто двадцать золотых! Больше не дам! Ни монетой больше! И восемьдесят самых лучших баранов!!!

– Ну-ка, поручик, погуляй, – пластун махнул мне рукой. – Что-то затянулся разговор. Тут что? Базар, что ли?

– Согласен, – выдохнул баши, вытирая капли пота с толстого лица, и все начали успокаиваться. Мальчишка перестал плакать, Николай убрал в ножны кинжал, и лицо его опять приняло добродушно-отстраненный вид, турок же, наоборот, принял вид высокомерный, хотя продолжал стоять на коленях.

– За карету платить не буду, – по-деловому сказал пленный, окончательно беря себя в руки. Былая надменность стала возвращаться к толстому турку.

– Гриц, чего ты там топчешься? – Микола повернулся в сторону друга. Тот казался смущенным, еще больше потемнев лицом. Покраснел, что ли? Очень странно. Что его так могло в краску вогнать? Какая сила?

– Сам подывись, – буркнул под нос пластун. Мне тоже стало интересно. Что так могло смутить бывалого служивого?

Мы с Николаем подошли ближе, казак осторожно открыл узорчатую дверку кареты, потянул и широко улыбнулся:

– О, – протянул пластун, обрадовавшись. – Здоровеньки булы[23].

И заулыбался, словно солнышко.

Очаровательная турчанка в европейском платье испуганно забилась в угол мягкого дивана, прячась в красных подушках с золотыми кистями. И сразу отрицательно замахала головой, закрывая искривленный в спазме рот тонкими руками. Я откашлялся, поправил папаху и сказал на французском, что мадам нечего бояться. Придал голосу как можно больше спокойствия и легкости.

– Мадемуазель, – она автоматически поправила, обозначив свой незамужний статус. Подбородок ее перестал ходить ходуном – начала справляться и брать себя в руки. Большие маслины глаз еще тревожно поблескивали от влажности готовых прорваться наружу слез.

– Куда следуете, с какой целью? Время нынче беспокойное для легких прогулок.

– У меня здесь погиб отец, еду поклониться его праху.

– Достойно уважения, мадемуазель. Время сейчас неспокойное, неблагоприятное для таких визитов. Случиться может всякое. – На самом деле случилось все уже, но пугать турчанку не хотелось, и я как мог закрыл ей обзор спиной на убитых гайдуков и лошадей.

– Война не выбирает время, место. Мы, дети, должны чтить своих отцов.

– Не могу не согласиться. Ваш отец погиб на войне?

– Как герой! – глаза турчанки вызывающе блеснули.

– Достойная смерть. – Я отдал честь. – Мадемуазель, далеко ли вы отъехали от турецких военных?

– Последний пост я видела около часа назад.

– Умеете ли вы управлять повозкой?

– Думаю, справлюсь.

– Мы отправим вас назад, но вам придется немного подождать.

– Хорошо. Скажите, а это настоящие казаки?

– Да, мадемуазель.

– Вы тоже казак? – Глаза ее стали еще больше испуганными.

– Нет, мадемуазель. Поручик артиллерии Суздалев, честь имею.

– Я много слышала о казаках нехорошего. Сделайте одолжение, господин поручик, застрелите меня. Я не хочу мучиться: меня все равно изнасилуют и убьют.

– В этом нет необходимости.

– Как нет? Разве моей чести ничего не угрожает?

– Нет, мадемуазель, – я вздохнул. Ну откуда такие глубокие познания у турецкого народа. Казаки – добрейшие люди, вот еды для всех добывают. Бесстрашные воины. – Вас не тронут. Слово чести офицера. Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.

– Мы еще не познакомились. – Девушка улыбнулась. – Меня зовут Малика. – Она протянула руку в перчатке из тонкой кожи. Быстро, веря каждому моему слову.

– Иван, – я приник к перчатке. Дольше, чем требовал этикет.

– Где вас можно найти после войны, очаровательная Малика?

– Спросите имение Янык-паши под Плевной, хотя, возможно, скоро мы с маменькой уедем в Стамбул.

– Не торопитесь, уважаемая Малика. Надеюсь, скоро смогу нанести вам визит вежливости. Да, и не стоит бояться русских военных.

– Здесь есть еще и болгары, их я тоже боюсь, хоть и живут в имении, впрочем, будем рады увидеть снова отважного русского офицера.

– Извините, мадемуазель, мне нужно идти, служба. А вы пока посидите в карете. Мальчик поедет с вами, поможет с лошадьми и не даст скучать. Кстати, ваше имя на русском значит Молоко.

Казаки уже собрали оружие, теплые овчинные куртки и разделывали убитых лошадей. Николай радостно, как обычно, улыбался:

– Кроме лошадей продуктов нет. Корзинка не в счет. Разделаем по полтуши, дадим сигнал поднимать. Одна лошадь за раз.

– Сперва турка.

– А что с молодайкой будем делать? Хороша… Может, тоже с собой возьмем? Осаду скрасит многим!

– Отпустим перед последним подъемом, нам с мирным населением ссориться не с руки, плохая молва ни к чему. Кстати, верстах в десяти турецкий пост. Так что этой дорогой в долину не пройти.

– Та бильше и не треба, мясом мы до весны обеспечены.

– Иван Матвеевич, возьми карабин, пройди вперед до поворота, чтоб инородцы врасплох не застали, да овчину накинь, мы тебе почище выбрали.

– Слушаюсь, Николай?..

– Мы почти тезки. Вы Иван, а я Иваныч.

Подхватив английскую винтовку и патронташ, побежал по дороге. Пробегая мимо кареты, не удержался и посмотрел на закрытые окна. В узкую щель шторы за мной наблюдали. Сердце учащенно забилось.

Мадемуазель Малика… Молоко… Я увидел сон из сказки: в руках стакан горячего молока, ваза с сахарным печеньем, теплая гостиница, Малика у окна, смеется, слушая мои бесконечные байки… Потом я больно запнулся о камень, чертыхнулся, едва не упав на горной тропе, и поспешил занять место в секрете.

Война продолжалась.

4. Обмен

Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесенные Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, вконец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души вместо книги – карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днем хоть час – бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади все пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени – сегодня, завтра и через неделю – будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.

– Поручика… к главному артиллеристу.

– Чего орешь, оглашенный, отдыхает он, сейчас доложу, – Прохор зашелся кашлем. – Иван Матвеевич…

– Слышал, сапоги давай.

– Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну а спать когда?

– Прохор, дело военное. Понимать должен.

– Да понимаю я, – горестно вздохнул старик. – Кухни и той нет, а сухари как праздник стали. Вот узнала бы маменька…

– И поняла бы, – закончил я мысль с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая.

Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение – это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущее жалование решили не играть – будет ли это грядущее?!

Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая.

– Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!

– Ну а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должен быть. Устав. Вот кухни нет – непорядок. Дело-то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные.

– Вниз, – подсказал я.

– А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый что ни на есть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда, в общем.

– Какой же, к чертям, порядок – скоро забудем, с какой стороны к орудию подходить. – Под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость.

Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть – так со славой. Скорей бы уже что-то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.

Притопнул одной ногой, другой. Щелкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь.

– Ах, как хорош! – разулыбался старый слуга, оживая. – Орел и сокол. Возмужал! Маменька-то как рада будет.

– Да ладно тебе! – смутился я.

– Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать.

А я на миг представил себя. С легкостью взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебряными шпорами, двумя пальцами придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.

Эх, где эти очи, где кринолины[24] всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки, или от пули умрешь. Или от разговоров о еде верного вестового Прохора.

Первый сочельник вне дома. Волна легкой радости мгновенно улетучилась, оставляя прежнюю печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил?

Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошел к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток.

– Доложи, братец, поручик Суздалев, – хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили.

Из палатки донеслось сухо, как выстрел:

– Заходите, поручик. Ждем-с.

Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с», и «ждем-ссс». Что за разбор предстоит? Поди, узнали про веревки. Так вроде все вернули. Ничего не потеряли. Недолго думая вошел вовнутрь, вестовой учтиво придержал полог и сразу захлопнул.

Кроме Жигальцова в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем-то озабочены. Глядели на меня строго.

– Вчера через позиции неприятеля к нашим постам вышел турецкий подросток. Через толмачей-переводчиков уверяя, что имеет личное устное послание, добился аудиенции с господином генерал-майором. Командующий узнал, что плененный вами баши должен еще и выкуп пластунам. Подумать только! Вы что там удумали, действуя за спиной? Завтра долг вернут! Генерал пришел в такую ярость, что даже хотел отозвать представление на Георгиевский крест и золотое оружие для вас, но баши, как там его, не выговоришь, уверил, что вы касательства к этому не имели, и наоборот, вели себя прекрасно, ничем не запятнав офицерской чести. Кстати, почему подробно не доложили о сем приключении?

– Помилуйте, Михаил Юрьевич, после нашего возвращения все были так озабочены приготовлением блюд из конины, что меня никто не вызывал с докладом, а в последующем разговоры о рейде можно было принять за пустое бахвальство.

– Конина, теперь бараны. Вы понимаете, господин поручик, что скажет государь император, если узнает, что русская армия торгуется с неприятелем о выкупе невоенного чиновника?

– Я думаю, что государь император не порадуется, когда узнает, что Русский корпус передох от голода в чужих горах. Пластуны мне не подчиняются. Приказывать им я не могу, а препятствовать в той обстановке и не мог, да и не хотел.

– Я тоже, – подъесаул встал во весь рост, оглаживая иссиня-черную бороду.

Жигальцов резко повернулся к нему, походный стул под ним скрипнул.

– Потрудитесь объясниться, что значит «я тоже».

– Не могу приказывать пластунам. Они в некотором роде волонтеры. Прибились к нам под Плевной. Из Сербии возвращались. Денежного содержания от казны не получают. Казачки мои решили скинуться из своего денежного содержания, чтоб у них не меньше нашего выходило. А что провианта касаемо, если б не пластуны, так уже казачьих лошадей ели бы, опять же, с баранами до весны легко продержимся и боевой сноровки не растеряем.

– Однако ж, господа, честь русского офицера… А впрочем… Завтра к восточному склону прошу, – он показал на карте, – через турецкие позиции прогонят отару баранов, принять ее должны пластуны, но вы, господа, обеспечьте беспрепятственное прохождение в наше расположение. Вы, господин подъесаул, как казачий атаман, ну а вы, Иван Матвеевич, с самого начала сиденья вляпались в странную связь с этими пластунами – вам и расхлебывать. Однако русских офицеров турки видеть не должны. Это приказ. Не забываем про честь, господа. А вы, Иван Матвеевич, думайте еще и о будущей карьере: с Георгием всегда приходит новое представление в чине – не стоит забывать правила, ваша дальнейшая судьба зависит от мелочей. Все, господа, более не задерживаю.

– Прошу ко мне, – степенно пригласил казак, когда вышли на бодрящий ветерок. – Второго дня пластуны в рейд ходили. Болгарской брынзы принесли и горилки местной. Ракии. Дрянь, конечно, но крепка. Или, может, шампанского, как привыкли? В офицерской палатке видел не початый ящик.

– То на победу, – сказал я. – Берегут строжайше.

– Тогда ракии, но дрянь редкостная, предупредить должен вас, поручик. Не побрезгуете?

– Нет. Пил уже да халвой закусывал. Привыкнуть просто нужно. Пластуны у вас?

– Рядом бивак разбили. Видел их бурки.

Атаманская палатка удивила теплотой и уютом. На стенах шкуры, под ногами войлок. Печка обложена камнем. Сделано все добротно. Такую печку один раз прогреть, потом только поддерживай. Снаружи палатка обложена снежными кирпичами.

Выпили пахучей водки, закусили водянистым козьим сыром. Лучше, чем с халвой. Я запомнил.

– Не в одном походе я участвовал, но такого сочельника, как здесь, не припомню, да и поста такого тоже. Если с баранами не выйдет, начнем лошадей казачьих резать. Для станичников это хуже смерти. С ужасом жду, что тут произойдет, когда будет решаться очередность забоя лошадей. Пока обозных резали, еще так-сяк кривились в лицах служивые, а строевых… Выть начнут да безобразить. Большинство своих лошадок еще жеребятами помнят.

– Не следует печалиться о том, что еще не случилось. Как завтра действовать собираешься, господин атаман? – Не по нраву мне были разговоры о кухне и пище – других тем, что ли, нет?

– Склон этот восточный удобен для турок. Вход широкий, выше переходит в теснину. С двух сторон узкие кручи. Обороняться там удобно. Есть места – больше двух баранов не прогонишь. Я пошлю пяток своих станичников на кручи, но казаки в долинах – орлы. А вот к горам и пешим стычкам не привыкшие. Утром скрыто своих выставлю ниже привычной линии саженей на сто.

– Это за верхним сужением? – догадался я.

– Выше, гораздо выше. Вам придется, поручик, спуститься вместе с пластунами до конца ущелья. Принять выкуп и вести отару в лагерь.

– Вроде просто все.

– Война. На ней просто не бывает. Даже с баранами. Эта канитель на целый день растянется, а предугадать заранее все не сможем. Почему они этот склон выбрали, никак в толк не возьму. И так карту смотрел, и так вертел. Не вижу ответа. Может, чтоб мы помучились.

– Возможно, потому, что здесь резервисты стоят. Низам такой выкуп через свои позиции просто не пропустит. Хоть сам султан прикажет.

– Может и так. Еще по одной?

– Давайте, господин подъесаул, и пойду я. Тут подмигивали мне у одного костерка, пока к вам шли. Увидели.

Казак завертел сокрушенно головой.

– Увидели! Чем же ты так по нраву пришелся пластунам, поручик? Люди они своеобразные, к себе чужих не подпускают, офицеров не жалуют и не признают. Закрытые сильно. Держатся особняком. Вроде для всех стараются, а к себе никого не подпускают. А тут ты, поручик, раз – и задружился с пластунами. В чем секрет?

– Да особо я и не старался нравиться. Судьба свела. Общаемся по-людски, вот и доверие есть.

– Тогда давай за доверие и за удачу. На коня и иди с богом.

4.1

На том и разошлись. На свежем воздухе защекотало нос. Казаки готовили на кострах. Что только? Живот свело судорогой. Словно и не ел брынзы. Замер. Приглядываясь. Прислушиваясь. Нет, не показалось. Поют люди. Возле одного из костров казаков больше. Лежат и сидят на бурках. Один привстал, мешает в котле, разливает половником в протянутые миски. Другие подпевают недурному тенору. Песня незнакомая. Красивая. Тихо потрескивают сучья. Искры летят к низким облакам. Красно-оранжевое пламя лижет темный котел, вырываясь языками иногда в синь неба.

– Ты не лякайся[25], что ноженьки босые змокнут в холодну росу. Я ж тебэ, сердонько, аж до хатыноньки сам на руках виднесу.

Один из сидящих увидел замершую фигуру. Поднял руку, привлекая внимание. Коротко махнул, приглашая. Пошел, боясь потревожить красоту момента. Чем ближе, тем явственнее различил Грицько. Он не опускал руку, пока не удостоверился, что я иду в нужном направлении. Потом подвинулся, давая место, сунул в одну руку ложку деревянную, в другую тарелку с очень жидкой мамалыгой – кукурузной кашей. Коротко кивнул, чтоб ел. Сам сдвинул папаху на глаза, замер камнем. Сидели так долго. Слушали нескончаемое пение. Седой казак играл на какой-то бандуре, Сашко Гулый тоненько выводил на самодельной дудочке. Потом Николай подсел.

– Завтра к восточному склону прогуляемся, – сказал я пластуну.

– Слышал уже. Знаю все. Остался бы ты, ваше бродь, с подъесаулом. Зачем тебе к баранам лезть. Не графское это дело. Зачем вам лишние хлопоты и заботы? Ну а вдруг пружок какой?

– Что? – не понял я. – Какой еще пружок[26]?

– Вот холера! – казак стукнул себя ладошкой по коленке. – Гриц, як на русский пружок? На языке вертится – и забыл.

Долговязый казак задумался:

– Мабуть, ловушка?

– Точно! Вдруг там ловушка какая, поручик? Рискуем нарваться!

– Мне с вами сподручнее, – я улыбнулся. – Мне с вами спокойнее.

– Грицько, слыхал? С нами спокойнее, – казак, как всегда, обратился к своему другу, вскидывая чубатую голову. – В первый раз такое слышу. Ну что ты будешь делать с барином?

– Та нехай, – ожил каменный воин, махнув небрежно рукой. – Похамыляет с нами трошки. Главное, чтоб ляка не поймал.

Я невольно напрягся, прислушиваясь к непонятному иногда наречию.

– Нехай так нехай. Чтоб не высовывался, поручик. Договорились? И если шо, не журись[27] потом, понял?

– Частично, – согласился я, кивая для верности, основную суть-то уловил.

– Точно понял? – настаивал пластун.

– Само собой. Черкеску мне старую найдете? В штабе сказали, чтоб никаких офицеров на задании не было.

– Да у нас их отродясь не было, – казак снова блеснул зубами, скалясь в темноте, потом уже серьезно добавил: – Конечно, найдем тебе одежку. Револьверными патронами, Ваня, не богат?

Это давно забытое, какое-то домашнее «Ваня» резануло по ушам. Я даже не сразу понял, что ко мне обращаются. Вникал пару секунд, обдумывая, как реагировать. Опыта общения с солдатами во внеслужебной обстановке у меня не было. С ними общались фейерверкеры. У фейерверкеров свой круг общения, и верховодит ими взводный, какой поудалее, и вне воинских занятий эти круги не пересекались.

Мои батарейцы тоже пели возле костров, но мне и в голову не приходило посидеть с ними. Мог, конечно, постоять рядом, пока не погаснет папироса, но не больше. Даже к разговорам не прислушивался – не интересны.

А что я знал об этом Миколе? В каком звании он будет в императорской армии, может, постарше меня. У кого узнать? Если пришлые они? Сами себя прикомандировали к полусотне, которая на них же и сложилась вскладчину. Живут обособленно и никого к себе не подпускают, скрытые казаки. Пока сам не расскажет – не узнаешь.

– Так что с патронами? – выдернул из сословных размышлений Николай, теребя край саквы.

– Около сотни есть.

– Это дело! Пошли, заодно переоденешься и деда своего замечательного, как там его?

– Прохор.

– Предупредишь деда Прохора, чтоб не лякался, спать у нас будешь. Завтра выйдем до зари. Сашко, собери гостинчик хорошему человеку и приготовь харчей на завтра для пятерых.

Через несколько минут мы шли в сторону артиллерийских палаток.

Почти одновременно заметили, что ветер резко поменялся. Он стал теплым.

– Сейчас потечет, а к утру подмерзнет, пешки пойдем, – сказал Николай, делая для себя выводы. – Крестом[28] пойдем. Мы с тобой в голове. Гриц и Гулый – плечи. Гамаюн сзади. Он и погонит отару. Мы оберегаем.

– Сколько патронов взять?

– Все.

– Зачем так много? – изумился я, сбиваясь с шага.

– Поручик, ты ж военный человек – должен соображать по-военному. Битвы под Бородино здесь не будет, но небольшой отряд янычар может пробраться за отарой. Дальнобойная, но медленная винтовка здесь не пригодится. А пара револьверов позволит каждому выпустить двенадцать пуль за десять ударов сердца хоть с места, хоть на бегу. Двенадцать секунд на перезарядку, еще двенадцать пуль. Свинцовая стена! В горах Греции и Сербии это сразу поняли.

– Я тоже понял, сейчас зайду к подпоручику Воронцову, у него попрошу.

Через минуту передал Николаю коробку с пятьюдесятью револьверными патронами.

Еще сотню рассовали в моей палатке.

– Ну как же так? Меня берите! – причитал Прохор, помогая собираться. Старик закашлялся, аж слезы из глаз выступили. Николай покачал головой.

– Надо барсука добыть. Барсучье сало поможет.

– Возьмите, а? – неуверенно предложил Прохор, с мольбой глядя на казака.

– Да ты кашлем всех турок перелякаешь. С кем тогда воевать? – и серьезно добавил: – Нельзя, дидык, не до тебя будет.

– Прохор, – я покачал головой.

– Иван Матвеевич, но как же я вас одного отпущу? Вы же дитя малое! Встряпаетесь, а мне потом как перед барыней держать ответ? Графиня сурова. Забьет розгами.

– Не наговаривай на маменьку! – возмутился я. – Она в жизни никого не обидела, и перед батюшкой всегда за дворню заступалась.

– Иван Матвеевич… – плаксиво просил Прохор.

– Диду! Да не нойте. Тошно слухать. Да я за ним присмотрю. Слово даю. Не пропадет твое дитятко. Мы же за баранами идем! Туда и обратно! Еще спать будешь, а мы уже вернемся.

Прохор насупился. Заиграл седыми бровями.

– Смотри за ним, Микола! Обещал мне! С другим бы не отпустил. А раз сам вызвался присмотреть, то отпускаю. И я когда надо – не кашляю. И я тебе не дидык! Я, между прочим, при графьях пятый десяток. Я…

– Не кашляй, ди… дядько Прохор. Не кашляй. Вернусь – принесу тебе сало барсучье и верну барина целехонького.

– Каким берешь, таким и возвращай.

– Само собой.