Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения

«Астория», расположенная на бескрайней Исаакиевской площади, – интуристская гостиница. Иначе говоря, она подчиняется советскому министерству, ведающему всеми гостиницами, где позволено останавливаться иностранцам. «Асторию» подают, и не без оснований, как лучшую гостиницу Ленинграда. Некоторые считают ее российским «Рицем». Но она и не думает соответствовать западному представлению об отеле люкс. Одна из немногих ее уступок этому представлению – помещение рядом с вестибюлем, рекламирующее себя как Institut de Beaute[40]. Там постояльцам предлагаются Pedicure, Manicure и Coiffure pour Madame[41]. Крапчатой белизной стен и зубодробильными приспособлениями Institut напоминает клинику для бедняков, где заправляют не отличающиеся чистотой сестры, а coiffure, которую получит здесь madame, превратит ее волосы в идеальный «ежик» для сковородок. Рядом находится трио переходящих один в другой ресторанов, громадных пещер, не более радостных, чем самолетные ангары. Тот, что в центре, – самый модный ресторан Ленинграда. Там ежевечерне, с восьми до полуночи, оркестр играет русский джаз для местного haut monde[42], который, как правило, не танцует, а угрюмо сидит за столиками, считая пузырьки грузинского шампанского в липких бокалах. За низким прилавком в холле находится контора «Интуриста»; столы расставлены так, что дюжине служащих все видно, и это облегчает их задачу – следить за приходами и уходами постояльцев. Задачу эту еще более упростили, а то и решили на сто процентов, поместив на каждом этаже дежурную – недреманное око, бодрствующее от зари до зари, никому не дающее уйти, не оставив ключа, и непрерывно, как компостер, записывающее приходы и уходы в толстенный гроссбух. Гудини, может, и сумел бы от нее ускользнуть, но как – неясно, поскольку стол ее обращен одновременно к лестнице и к лифту, старинной, скрипящей на тросах птичьей клетке. Имеется, правда, неохраняемая задняя лестница, ведущая из верхних этажей в отдаленный боковой холл. Для тайного гостя или для постояльца, желающего уйти незамеченным, это вроде бы идеальный путь. Но это только кажется: лестница сверху донизу забаррикадирована деревянными заборчиками, к которым приставлены для верности старые кушетки и armoires[43]. Вполне допускаю, что руководству гостиницы просто некуда девать всю эту мебель: во всяком случае, в номерах для нее не нашлось места. Среднее обиталище в «Астории» напоминает викторианский чердак, где проживает бедный родственник, погребенный под ненужными семье вещами. Мириады романтических мраморных статуй и статуэток; тусклые лампы под тюлевыми абажурами, напоминающими балетные пачки; столы, множество столов, покрытых восточными коврами; бездна стульев; плюшевые кушетки; armoires, в которых умещается пароходный сундук; стены, пестрящие картинами в позолоченных рамах, с изображениями фруктов и сельских идиллий; кровати, скрытые в пещерных альковах за отсыревшими бархатными портьерами; и все это втиснуто в гробовое, непроветриваемое пространство (зимой окна не открываются, да никто бы и не стал их открывать) размером в четыре поездных купе. Есть в гостинице и роскошные пяти- и шестикомнатные апартаменты, но обставлены они точно так же, только еще изобильнее.

Тем не менее участники «Порги и Бесс» отнеслись к «Астории» в высшей степени одобрительно: они ожидали «настолько худшего», а комнаты у них, как оказалось, «уютные», «не без приятности» и, как выразился понимающий в этом «рекламщик» труппы Виллем Ван Лоон, «битком набитые модерном. Во дают!». Но когда артисты впервые переступили порог гостиницы и смешались в холле с китайскими сановниками и казаками в сапогах до колен, оказалось, что вступить во владение этими комнатами в некоторых случаях – дело отдаленное и спорное.

«Астория» распределила комнаты, и в первую очередь номера люкс, на основе иерархии или отсутствия таковой, которая многих обозлила. Согласно теории Нэнси Райан, русские исходили из зарплатной ведомости Эвримен-оперы: «Чем меньше зарабатываешь, тем больше комнату получаешь». Так это или нет, но ведущие исполнители, а также выдающиеся личности, прибывшие в качестве гостей компании, сочли «смехотворным» и «чокнутым, точно чокнутым», что рабочих сцены и костюмеров, плотников и монтеров сразу же повели в номера люкс, тогда как «серьезные люди» должны были довольствоваться чуланами на задворках.

– Они что, издеваются? – спрашивал Леонард Лайонс.

Серьезные основания для недовольства были у другого гостя компании, нью-йоркского финансиста Германа Сарториуса: ему вообще не дали комнаты. Не дали таковой и миссис Гершвин. Она сидела в холле на чемоданах, а вокруг суетились Вильва Брин и Уорнер Уотсон.

– Не тушуйся, детка, – убеждала миссис Брин, прилетевшая днем раньше и воцарившаяся с мужем в шестикомнатном номере, полном асторийского великолепия. – Русские туповаты, кое-что путают, но потом все становится на свои места. Ты вспомни, как я в Москву ездила. – Имелась в виду поездка в октябре прошлого года, в связи с нынешним турне. – Девять дней ушло на двухчасовую работу. Но все получилось чудесно.

– Точно, Ли, – вторил Уотсон, смятенно ероша свой седеющий ежик. – Точно, детка, мы эту комнату точно заарканим.

– Солнышко, я всем довольна, солнышко, – уверяла их миссис Гершвин. – Все думаю, как потрясающе, что мы здесь.

– Подумать только, нам это удалось, – сказала миссис Брин, лучезарно улыбаясь всем вокруг. – И какие дивные, чудные, очаровательные люди. Правда же, чудно было, когда поезд пришел?

– Чудно, – согласилась миссис Гершвин, глянув на кучу засыхающих букетов, врученных ей на вокзале.

– И гостиница дивная, правда ведь?

– Правда, Вильва, – сказала миссис Гершвин без всякого выражения, как будто восторги подруги начали ее утомлять.

– У тебя будет дивная комната, Ли, – заверила миссис Брин.

– Не понравится – поменяем, – добавил Уотсон. – Только скажи, что нужно, и мы это живо заарканим.

– Перестань, лапушка. Это неважно. Не имеет ни малейшего значения. Лишь бы куда-нибудь поселили – я и не подумаю переезжать, – сказала миссис Гершвин, которой суждено было в последовавшие дни трижды потребовать, чтобы ей сменили комнату.

Все это время представители Министерства культуры, во главе с грозным шестифутовым великаном Савченко, умасливали, поддакивали и обещали, что каждому достанется именно та комната, какой он заслуживает.

– Терпение, – умоляла пожилая переводчица мисс Лидия. – Не берите в голову. Комнат у нас полно. Никто не останется на улице.

На что Нэнси Райан сказала, что с удовольствием побродила бы по улицам, и предложила мне пойти прогуляться.

Исаакиевскую площадь окаймляет с одной стороны канал, который, подобно заледенелой Сене, ниточкой вьется через весь город, с другой – Исаакиевский собор, где теперь располагается музей. Мы направились к каналу. Небо было бессолнечно-серым, и в воздухе вились снежинки – летучие крошки, бирюльки, то плававшие, то вихрем носившиеся взад-вперед, как игрушечные хлопья в хрустальном шаре. Стоял полдень, но на площади не было особого движения – лишь одна-две машины да автобус с зажженными фарами. Зато по заснеженным мостовым то и дело змеились запряженные лошадьми сани. По набережной беззвучно скользили лыжники, проходили матери, таща младенцев на саночках. Повсюду, как дрозды, носились на коньках школьники в черных пальто и меховых шапках. Двое из них остановились и уставились на нас. Это были девочки-двойняшки лет девяти, в кроличьих шубках и синих бархатных капорах. У них была одна пара коньков на двоих, но, держась за руки и двигаясь в такт, они умудрялись прекрасно катить каждая на одном коньке. Их красивые карие глаза глядели на нас недоуменно, как будто пытаясь понять, чем мы непохожи на остальных. Одеждой? Помадой на губах мисс Райан? Мягкими волнами ее завитых белокурых волос? В России иностранец быстро привыкает к легкой морщинке между бровями прохожего, которого что-то – непонятно что – в тебе смутило, и он останавливается, всматривается, несколько раз оглядывается, а иногда, повинуясь непонятной силе, поворачивает и идет за тобой. Вот и двойняшки вслед за нами поднялись на перекинутый через канал мостик и продолжали глазеть, когда мы остановились поглядеть на открывавшийся с моста вид.

Канал – в сущности, заснеженная канава – служил площадкой для игр детям, чьи пронзительные крики и смех вместе с колокольным звоном далеко разносились резким, пронизывающим ветром с Финского залива. Обледенелые скелеты деревьев сверкали на фоне строгих дворцов, строем стоявших вдоль набережной до самого Невского. Ленинград, второй по величине и самый северный из крупных городов Советского Союза, строился в угоду царям, а царям по вкусу была французская и итальянская архитектура. Этим объясняется не только стиль, но и расцветка дворцов по берегам Невы и в других старых районах. Преобладают черные и серые парижские тона, но то тут, то там внезапно врывается горячая итальянская палитра: ярко-зеленый, охряной, голубой. Некоторые дворцы превращены в жилые дома, но преобладают учреждения. Петр Первый, высоко ценимый нынешним режимом за то, что ввел на Руси науки, вероятно, одобрил бы мириады телевизионных антенн, осевших, как сонм металлических насекомых, на крыши некогда имперского города.

Мы спустились с мостика, забрели в открытые чугунные ворота и очутились в пустом дворе голубого палаццо. Это оказался вход в лабиринт переходивших друг в друга дворов, соединенных сетью аркад, туннелей и узких, спящих под снегом улочек, чье безмолвие нарушалось лишь цоканьем копыт лошадей, тащивших сани, колокольным звоном да еще хихиканьем двойняшек, неотступно следовавших за нами.

Холод действовал как наркоз: постепенно внутри у меня все так застыло, что можно было делать полостную операцию. Но мисс Райан ни за что не хотела возвращаться.

– Это же не просто так – мы в Санкт-Петербурге, господи боже ты мой! – твердила она. – Мне надо увидеть сколько смогу, а то потом крышка. Знаешь, что я потом буду делать? Сидеть безвылазно в гостинице и печатать Бринам всякую ерунду.

Впрочем, видно было, что долго ей не продержаться: лицо у нее стало багровым, как у пьяницы, на носу появилось белое пятнышко. Еще несколько минут – и она согласилась пуститься на поиски «Астории».

Беда в том, что, как выяснилось, мы заблудились. Последовало кружение по одним и тем же улицам и дворам, до безумия смешившее двойняшек: они просто зашлись от хохота, обняв друг друга, когда мы набрели на старика, коловшего дрова, и стали умолять показать нам дорогу, размахивая руками, как стрелками компаса, и вопя: «Астория! Астория!» Дровосек ничего не понял; он отложил топор и пошел с нами на угол, где велел повторить представление для троих его грязнолицых приятелей. Те поняли не больше его, но куда-то нас повели. По дороге к нам из любопытства присоединились долговязый парнишка со скрипкой и женщина – по-видимому, мясник, так как поверх пальто на ней был забрызганный кровью фартук. Русские гомонили и препирались между собой; мы решили, что нас ведут в милицию, но было наплевать – лишь бы там топили. К этому моменту пленки у меня в носу смерзлись, ресницы начали слипаться от холода – но я все же углядел, что мы вдруг снова оказались на мостике. Мне хотелось схватить мисс Райан за руку и помчаться что было сил, но она заявила, что за проявленную верность наша свита заслуживает узнать разгадку тайны. Вся процессия в полном составе, от дровосека до скрипача, во главе с двойняшками, катившими впереди, как гаммельнские крысоловы, прошествовала через площадь к дверям «Астории». Там они окружили интуристский лимузин и стали допрашивать о нас водителя, а мы вбежали внутрь и рухнули на скамью, вбирая теплый воздух в легкие, как водолазы, долго пробывшие под водой.

– Вы, кажется, ходили гулять, – заметил проходивший мимо Леонард Лайонс и, понизив голос, спросил: – За вами кто-нибудь шел?

– Да, – ответила мисс Райан. – Толпы.

В холле вывесили доску для объявлений. К доске было прикноплено расписание репетиций, а также список развлечений, запланированных советскими хозяевами, – балетные и оперные спектакли, поездка на новом ленинградском метро, поход в Эрмитаж и рождественская вечеринка. Под заголовком «без опоздания» указывались также часы кормления, которые, из-за того что в России утренние спектакли начинаются в 12.00, а вечерние – в 20.00, выглядели так: завтрак 9.30 утра, второй завтрак 11.00, обед 17.00, легкий ужин 23.30 вечера.

Но в 17.00 того, первого вечера я блаженствовал в горячей ванне, и мне не хотелось беспокоиться об обеде. В ванной комнате в предоставленном мне номере на третьем этаже были облупленные зеленовато-желтые стены, холодная батарея и сломанный унитаз, громыхавший как горный поток. Ванна, примерно 1900 года рождения, была усеяна пятнами ржавчины, а из кранов лилась вода цвета йода; но она была горячей, в ней изумительно было париться, и я грелся, лениво размышляя о том, что происходит внизу, в мрачном ресторане, и угощают ли наконец труппу икрой с водкой, шашлыком и блинами в сметане. (Самое смешное, что, как выяснилось впоследствии, им подали точно то же, что в поезде: йогурт, газировку с малиновым сиропом, бульон и панированные телячьи котлеты с горошком и морковью.) Мою дремоту прервал телефон. Какое-то время я не мешал ему звонить, как когда лежишь в ванне у себя дома; потом сообразил, что тут не дом, и вспомнил, как, глядя на телефон, думал, насколько это мертвый для меня предмет в России, абсолютно бесполезный, как если бы у него был перерезан провод. Голый, оставляя ручьи на полу, я взял трубку, и голос мисс Лидии сказал, что мне звонят из Москвы. Телефон стоял на столе у окна, а внизу с пением маршировал полк солдат, и когда Москва оказалась на проводе, почти ничего не было слышно из-за рокота голосов. Звонил человек, которого я никогда в жизни не видел, – корреспондент «Юнайтед пресс» Генри Шапиро.

– Что там происходит? Есть материал?

Он сообщил, что собирался в Ленинград ради «крупного материала» – премьеры «Порги и Бесс», но не смог приехать, так как должен освещать «другое открытие» – Верховного Совета, – которое состоится в тот же вечер в Москве. Поэтому Генри был бы благодарен, если бы я позволил ему позвонить в понедельник после премьеры и рассказал, «как все прошло, как было на самом деле». Я обещал, что постараюсь.

Звонок и шок от стояния голым в холодной комнате вернули меня к реальности. Труппа собиралась на балет, и я начал одеваться.

Тут была загвоздка. Брины постановили, что мужчины должны быть во фраках, а дамы – в полудлинных вечерних платьях.

– Это говорит об уважении, – объяснила миссис Брин, – и вообще, мы с Робертом любим, чтобы все было «гала».

Оппозиционные круги утверждали, что бриновский декрет сделает их посмешищем в стране, где никто не носит фраков и вечерних туалетов ни по какому случаю. Я выбрал компромиссный вариант – серый фланелевый костюм и черный галстук. Одеваясь, я расхаживал по комнате и поправлял изображения цветов и фруктов, которыми были увешаны стены. Все картины несколько покосились после инспекции Леонарда Лайонса, который был убежден, что асториевские номера полны микрофонов. Большинство исполнителей разделяло его мнение – и это неудивительно, поскольку, как сообщили на берлинском инструктаже двое дипломатов из американского посольства в Москве, в России нужно «исходить» из того, что комнаты прослушивают, а письма вскрывают. Да и Брин, назвавший советы дипломатов чепухой, нечаянно подогрел подозрения труппы, выразив надежду, что, кто бы что ни думал, в письмах мы будем просто писать, какая «интересная» страна Россия и как нам тут «весело». Некоторые считали, что он сам себе противоречит: зачем бы этого требовать, если бы он, как и все, не считал, что мы живем в атмосфере микрофонов и пара над чайниками?

На пути к выходу я передал ключи от номера дежурной по этажу, пухлой, бледной женщине с кукольной улыбкой, которая записала в книге «224 – 19.00», номер комнаты и время отбытия.

Внизу бушевал скандал. Участники труппы, разодетые и готовые к выходу, застыли в позах ужаса и стыда, как фигуры в живой картине, а посередине здоровенный, быкоподобный Джон Маккарри топал ногами и вопил:

– Да пусть они провалятся! Не буду я платить черт знает кому семь с половиной баксов, чтобы посидели с ребенком!

Маккарри возмущался ценой, которую запросила русская няня за то, чтобы посидеть с его четырехлетней дочкой, пока они с женой будут смотреть балет. «Интурист» предоставил родителям шестерых детей-участников труппы целый комплект нянь по цене тридцать рублей в час; они договорились о няне даже для Тверп, собачки костюмерши. Тридцать рублей, по курсу четыре к одному, равняется 7,50 доллара, сумма немалая; но для русского покупательная способность тридцати рублей – 1 доллар 70 центов, так что русские, имевшие в виду всего лишь эту скромную сумму, никак не могли понять, почему беснуется Маккарри. Савченко от негодования порозовел, а мисс Лидия побелела. Брин сказал Маккарри какую-то резкость, после чего жена исполнителя, застенчивая женщина с вечно опущенными глазами, промолвила, что, если ее муж будет так милостив замолчать, она останется дома с девочкой. Уотсон и мисс Райан вытолкали артистов из холла и запихнули в автобусы, заказанные на все дни нашего ленинградского проживания.

Позднее Брин извинился перед Савченко за «поведение» некоторых участников труппы. Извинение относилось не только к инциденту с Маккарри. В контракт между Министерством культуры и Эвримен-оперой не входило бесплатное спиртное, и Савченко был в большом горе, так как значительное число лиц заказывало напитки в номер и отказывалось за них платить, причем некоторые дрались с коридорными и осыпали их оскорблениями. Кроме того, до сведения Савченко дошло, что американцы обзывают его и его сотрудников «шпионами». Брин назвал это «неоправданным и возмутительным», и Савченко принял извинения, сказав:

– Ну конечно, приходится ожидать, что в такой большой труппе будут и такие, которые не на высоте.

Балет шел в Мариинском театре, переименованном (хотя никто его так не называет) в Кировский, в честь старого революционера и друга Сталина, чье убийство в 1934 году, говорят, положило начало массовым процессам. Здесь дебютировала прима-балерина Большого театра Галина Уланова, и советские критики до сих пор считают ленинградскую труппу оперы и балета первоклассной. Если не считать венецианского, XVIII века Фениче, на который Мариинка похожа своим размером, убранством и отоплением, это самый красивый театр, какой я видел в жизни. К сожалению, старые кресла заменены деревянными, как в школе, и их некрашенность неприятно контрастирует с изысканными серебристо-серыми тонами мариинского рококо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

 Эдна Мэй Оливер (1885–1942) – американская характерная актриса. (Здесь и далее – примеч. перев.)

2

 Лорен Макайвер (1909–1998) – американская художница.

3

 Зейсу Питтс (1894–1963) – американская киноактриса, прославившаяся ролями нервных растерянных женщин в комедиях.

4

 Бернар Макфадден (1868–1955) – пропагандист физкультуры и правильной диеты, фитнеса.

5

 Non sequitur (лат.) – нелогичное заключение (букв.: «не следует»).

6

 Французский квартал.

7

 Дженни Турель (1900–1973) – американская певица белорусского происхождения, меццо-сопрано.

8

 Спальный вагон (фр.).

9

 «Хватит, хватит» (ит.).

10

 Виттория Колонна (1490/92–1547) – итальянская поэтесса. Она была невесткой правителя Искьи и другом Микеланджело.

11

 Добрый вечер, добрый вечер (ит.).

12

 «Очень красивая?» (ит.)

13

 Пансион (ит.).

14

 Печенье с кусочками шоколада.

15

 Почте (ит.).

16

 «Да здравствует Непорочная Дева» (ит.).

17

 Касба – в странах Магриба окруженный крепостной стеной район старого города.

18

 Деклассированная, опустившаяся (фр.).

19

 Кризис (фр.).

20

 Большую (фр.).

21

 Киф – североафриканский, тонко просеянный гашиш.

22

 «Вода! Вода!» (исп.)

23

 Медик в поезде есть? (исп.)

24

 Да, сеньор (исп.).

25

 Пикник, загородное гулянье (фр.).

26

 «Я тебя очень хочу» (исп.).

27

 Да, свежая (ит.).

28

 Сесил Битон (1904–1980) – английский модный фотограф и фотограф-портретист, художник, дизайнер.

29

 Первая строка поэмы «Бесплодная земля».

30

 Рыбой (ит.).

31

 Если бы молодость знала, если бы старость могла (фр.).

32

 Табачный киоск или лавка (ит.).

33

 Жалость, жалость (ит.).

34

 Дрожь, озноб, мурашки (фр.).

35

 Реставрация Стюартов – восстановление в 1660 г. английской монархии, упраздненной указом парламента в 1649 г. Новым королем стал Карл II, сын казненного во время Английской революции Карла I.

36

 Артур Уэйли (1889–1966) – английский переводчик-ориенталист. В первой половине XX в. опубликовал ставшие классическими переводы «Повести о Гэндзи», «Записок у изголовья», «Дао дэ цзин», сочинений Конфуция и др.

37

 Вальпургиева ночь (нем.).

38

 Вы не немец? (нем.)

39

 Который час (фр.).

40

 Институт красоты (фр.).

41

 Педикюр, маникюр, прически для дам (фр.).

42

 Высший свет (фр.).

43

 Шкафы (фр.).