Портрет Лукреции

Пораженный, учитель задирает голову, оглядывает комнату – наверное, его разыгрывают? Да как маленькая тихоня, которую он едва замечает, сумела такое? Безумие, конечно, но кто еще мог это нарисовать? Учитель хочет разозлиться – девчонке надо было слушать урок, а не малевать! – однако ее рисунок так зачаровывает, так интригует, что всякое недовольство исчезает без следа.

Учитель сворачивает лист, сует в карман камзола и до конца дня забывает о необычном происшествии. А когда приходит время ложиться в постель, рисунок выпадает на пол, и учитель опять внимательно рассматривает его у огонька свечи. Таинственный, безветренный мир Авлиды вновь оживает перед глазами.

На следующий день учитель античной истории сталкивается с учителем рисования – немного женоподобным юношей, любителем бархатных шляп, учеником Джорджо Вазари, придворного художника.

– Я хочу вам показать одну вещицу, – сообщает учитель античной истории, достав рисунок Лукреции из кожаной папки. – Что скажете?

Учитель рисования с улыбкой останавливается: в глубине души ему нравится коллега, истовый слуга науки в блестящих очках. Ловко смахнув с лица кисточку берета, учитель рисования изящным жестом принимает листок, по-прежнему обворожительно улыбаясь. Картинка его не слишком интересует: он гадает, пригласить ли историка на вечернюю прогулку. Пусть оставит свои пыльные книги и пройдется с ним по узким улочкам города! Светло-зеленые глаза учителя рисования пробегают по бумаге, а сам он мысленно подбирает слова. Вдруг приглашение вылетает у него из головы. Взгляд скользит от горизонта к алтарю, от алтаря к облачению, задерживается на силуэте девушки – как точно передана ее легкая поступь, и какая угроза таится в мощной фигуре мужчины у алтаря! Линии дороги постепенно сужаются, ракурс и пропорции корабля создают передний и задний планы.

– Кто это нарисовал? – Учитель рисования переворачивает лист, но подписи на обороте нет. – Мария? Il principe[16] Франческо?

Учитель античной истории качает головой.

– Лукреция.

– Маленькая девочка с задней парты? – удивляется учитель рисования, не сразу ее припомнив.

– Она, – мрачно кивает собеседник. – Мне показалось, вам следует это знать.

И уходит прочь по коридору, прижимая к груди книги и карты. Учитель рисования провожает коллегу глазами – снова он упустил случай его пригласить.

Рисунок притягивает взгляд. Слишком много в нем жизни, неприкрытого чувства. Невероятно!.. Слуги и стражи обходят учителя рисования, а он гадает, как поступить с маленькой художницей и ее работой.

Дети навсегда запомнят ночной визит в Sala dei Leoni, каждый по-своему. Франческо будет вспоминать, как солдаты у всех ворот крепко сжимали оружие и отдавали честь его отцу. Мария вновь и вновь будет перебирать в памяти, как били струи из фонтанов – оказывается, пасть дельфина даже ночью извергала воду. В памяти Джованни отложилось, как гримасничала Изабелла, передразнивая торжественные лица с портретов: и сварливого вида предка в треуголке, и самодовольную женщину с ниткой бус, и высокомерного мужчину, у ног которого сидела до нелепости маленькая собачонка, и пару бескровных детей с глобусом за спиной. Изабелла с точностью изобразила их всех, насмешливо сверкая глазами.

Чтобы не отстать, Лукреция вцепилась в отцовскую мантию и жадно оглядывала палаццо. Широкие каменные лестницы, перила на стенах, вереница комнат, потолки, расписанные звездами или золотыми лилиями, резные арки с фамильным гербом, слуги, с почтительным поклоном расступающиеся перед герцогом и его детьми, тяжелые двери, которые отец отворил, прежде чем войти.

Сколько всего было в палаццо, смотреть не насмотреться! И как уверенно отец шел по своим владениям!

Козимо остановился у прохода, едва заметного меж двух других, и ждал, пока слуга торопливо не метнулся отпереть дверь. Они спускались по узкой лестнице, все глубже и глубже под землю. В самом низу была еще одна дверь, с крепкими коваными петлями. Отец вынул из сапога тонкое лезвие и постучал по двери рукояткой.

Все замерли в ожидании. Изабелла шмыгнула к Марии, а Джованни стиснул пальцы сестры. Побледневший Франческо глядел на отца, будто искал в его лице подсказку, как себя вести.

Дверь открылась, и в нос ударил смрадный дух нечистот и гниющего мяса. Животные – интересно, сколько их было? – выли, визжали и заходились лаем, и, конечно, Лукреция не могла ни понять их языка, ни осмыслить их слов.

Первой стояла клетка с двумя обезьянами. Приматы обнимали друг друга длинными руками и с любопытством глядели на гостей в ночных рубашках, шалях и домашних туфлях. На каменном полу следующей клетки растянулся серебристый волк, словно надеялся сойти за ковер; у стены сгорбился, опустив морду к полу, закованный медведь. Чуть поодаль стоял большой аквариум, но ничто не тревожило водной глади: какое бы существо там ни обитало, той ночью оно затаилось.

Отец подошел к вольеру в конце ряда. Невероятное зрелище предстало перед глазами детей: лев и львица обхаживали друг друга, и на каждом четвертом шаге, подсчитала Лукреция, лев склонял голову набок и издавал протяжный звук, похожий на вой. Золотисто-карие глаза львицы задержались на гостях, но она отвернулась.

Лукреция покосилась на отца. Выходит, вот она, его любимица? Ее он кормит мясом с железного наконечника?

Козимо следил глазами за движениями львицы и щелкнул языком. Уши зверя дернулись, но она не подошла к решетке.

– Хм-м, – протянул отец. – Мы сегодня не в духе.

– А почему, папа? – спросила Мария.

– Чуют тигра. Знают, что он здесь.

Наконец, Козимо пошел дальше. Вот он, долгожданный миг! После клетки львов стояла еще одна – совсем пустая; интересно, что случилось с ее обитателями?.. Отец остановился.

Последний вольер в ряду упирался в стену. Они достигли края здания. Снаружи была улица, потом еще одна и еще, а дальше вилась охряная лента реки.

Вольер защищали крепкие железные прутья. Факел на стене отбрасывал треугольный луч света на половину клетки, но не рассеивал темноту в глубине. Кусок мяса с мраморным узором жира лежал на полу нетронутый. Кроме него, ничто не говорило о присутствии тигрицы.

Лукреция не сводила с клетки взора. Всматривалась во тьму в надежде увидеть проблеск оранжевого, заметить блеск тигриных глаз, малейшее движение или знак, что зверь рядом. Напрасно.

– Папа? – нарушила молчание Изабелла. – А тигр точно здесь?

– Да, – ответил отец, вытянув шею. – Где-то тут.

И снова тишина. Лукреция прижала руки к груди. «Прошу, – взывала она к животному, которое провезли по городу в деревянном ящике. – Прошу, покажись! Я больше не смогу прийти. Пожалуйста, покажись!»

– Может, спит? – неуверенно предположил Джованни.

– Может, – ответил отец.

– Просыпайся! – крикнула Изабелла, подпрыгивая. – Просыпайся! Ну же, киса, вылезай!

Козимо улыбнулся и погладил дочь по голове.

– Киса у нас лентяйка! – наконец сказал он. – Даже не вышла с вами познакомиться.

– Папуля, – Изабелла взяла его за руку, – а можно еще раз посмотреть львов? Мне они больше всех нравятся.

– Конечно, – обрадовался отец. – Прекрасная мысль! Они куда интереснее засони-тигра! Идемте.

Он повел детей по коридору, а слуга с факелом следовал за ним.

Лукреция незаметно отстала от слуги, а потом и вовсе затаилась, скрытая пеленой тьмы. Развернулась и тихо пошла назад, назад, назад – до самой клетки с тигрицей.

И там села на корточки, притихла. Угол освещал только факел на стене. Родные торопились ко львам, которые до сих пор бродили друг за другом по вольеру. Изабелла спрашивала высоким голоском, будут ли у львов детки, и можно ли подарить одного ей, она мечтает о собственном львенке! «И я, и я! – вторили ей Джованни с Марией. – Папа, пожалуйста!»

Густая тьма в конце комнаты пульсировала и гудела. Лукреция вглядывалась в нее, силясь вообразить сидящее там животное. Каково это, когда тебя похищают из далекой-далекой страны, привозят на корабле в Тоскану и запирают в каменной темнице?

«Прошу!» – молила она так горячо, как никогда не молила на церковной скамье.

От жирного мяса исходил едкий железистый запах. Почему тигрица не съела угощение? Не захотела? Слишком ей было грустно? Боялась львов?

В бездонном мраке Лукреция высматривала движение, цвет, что угодно, но либо зрение ее подводило, либо она смотрела не в ту сторону: когда что-то мелькнуло у каменной стены и Лукреция обернулась, тигрица уже приближалась к ней.

Поступь ее напоминала капающий мед. Она явилась из полумрака клетки, как повелительница джунглей, и грязная глинистая земля Флоренции покорялась ее мощным лапам. О нет, то была не «киса»! Кипящая лава, бушующее пламя, сноп ярких искр – и поразительная симметрия зловещих черт. Лукреция в жизни не видела ничего столь красивого. Огненные спина и бока, светлый живот. Отметины на ее мехе оказались отнюдь не полосками – это простое слово совсем не подходило. Нет, это было дерзкое, черное кружево – и украшение, и маскировка, сама ее суть, ее спасение.

Шаг за шагом тигрица приближалась, высвеченная треугольником света. Взгляд ее не отрывался от Лукреции. Девочка подумала, что зверь пройдет мимо, как до того львица. Однако тигрица ее запомнила, подошла именно к ней. Им многое предстояло сказать друг другу. Лукреция это знала, и тигрица тоже.

Лукреция опустилась на колени рядом со зверем, любуясь черными полосками на янтаре меха. Будто резьба! Тело тигрицы вздымалось от дыхания, линия туловища плавно сужалась к животу, изящные лапы были чуть расставлены, сильные мышцы напряжены. Тигрица подняла глянцевитый нос и принюхалась: похоже, оценивала обстановку. От зверя исходили волны одиночества и печали, ужас похищения и бесконечно долгих недель в море. Лукреция как наяву ощущала жгучие удары плеткой, острую тоску по густым туманным джунглям, заманчивым тоннелям среди зарослей, где тигрица была единовластной королевой, а еще – горечь заточения. «Неужто нет надежды? – безмолвно спрашивала тигрица. – Я здесь навсегда? Уже не вернусь домой?»

Глаза Лукреции наполнились слезами. Остаться одной в таком месте! Нечестно, жестоко! Она попросит папу отослать тигрицу обратно. Пусть посадят ее на корабль и отвезут туда, откуда взяли, откроют клетку – и зверь скроется среди поросших мхом деревьев.

Затаив дыхание, Лукреция просунула ладонь между прутьями и потянулась изо всех сил, чуть не вывихнув плечо и прислонившись лицом к решетке.

Шерсть тигрицы была теплой и бархатистой. Лукреция мягко провела пальцами по спине зверя, почувствовала дрожь мышц, изгиб бусин-позвонков. На ощупь мех оказался гладким полотном; Лукреция думала, что черные полосы напоминают нашивки на рыжем меху, но нет: участки разных цветов плавно переходили из одного в другой.

Тигрица подняла морду – или скорее лицо, подвижное и многогранное – и принялась изучать девочку, силясь понять смысл ее прикосновения. Глаза зверя горели величием древнего божества.

Они с тигрицей долго рассматривали друг друга. Лукреция не отнимала пальцев от спины животного, окружающий мир для нее исчез. Ее жизнь, имя, семья и все вокруг померкло, растворилось в пустоте. Она лишь ощущала, как бились их с тигрицей сердца, как наполнялись алой кровью, вновь выталкивали ее и насыщали артерии. Затаив дыхание, Лукреция не моргала и не опускала глаз.

И вдруг – вопль!

– Папа, папа! – звала Мария. – Смотри!

Реальность волной нахлынула на Лукрецию: призрачно-бледная Мария грозила ей пальцем, топали ноги, звучали крики; ее схватили со спины и уволокли, оторвав от тигрицы. Отец раздавал приказы, кто-то из детей голосил, а сама она кричала:

– Нет, нет, отпустите!

Солдат отца нес ее по коридору, а Мария бежала рядом и совестила Лукрецию: дурочка, ты ведь и погибнуть могла, говорила же я вам, она слишком маленькая, а что скажет мама… Запястье Лукреции пульсировало болью, а с руки будто сняли перчатки – кожа еще помнила теплый мех и гладкие полосы.

О родных она не думала, не знала даже, где они: рядом с ней, впереди, за спиной или до сих пор у клетки со львами… Понимала только одно: ее утащили от того, что ей желаннее всего на свете, и с каждым шагом она все дальше от своей мечты. Она плакала навзрыд, умоляла отпустить ее, но никто не обращал внимания. Лукреция обернулась через плечо солдата и не отрывала глаз от клетки, пока та не растворилась вдалеке, однако перед этим (о, Лукреция могла поклясться!) тигрица напоследок посмотрела ей вслед и исчезла в темноте, сердито взмахнув полосатым хвостом.

Оленина в вине

Fortezza, неподалеку от Бондено, 1561 год

– А завтра предлагаю покататься у реки. – Муж наклоняет к себе тарелку и вычерпывает остатки супа. – Ближе к западу открываются чудесные виды. Я распоряжусь, чтобы вам подогнали седло – по-моему, оно заваливается налево. Боюсь, когда вернемся, надо будет проверить копыта у вашей лошадки, и…

Лукреция внимательно смотрит мужу в лицо. Его слова теряют всякий смысл, покуда не превращаются в бессвязный лепет, бурчание неведомого зверя. Зачем он все это говорит? Как он может спокойно есть, рассказывать о конюхах и сбруях, когда в голове у него зреет план убийства?

И снова Лукреция вспоминает хриплый шепот его сестры Элизабетты: «Ты понятия не имеешь, на что он способен».

Хотя в большом камине гудит огонь, а в комнате надышала и она, и муж, и притихшие слуги, воздух холоден, как сталь. Непривычно морозная зима никак не кончается. Даже слабые огоньки в красивых латунных подсвечниках дрожат, и в зале царит полутьма. Лицо Альфонсо то расплывается, то опять становится четким. Его выражение меняется при каждом колебании свечи. Лукреция следит как завороженная: вот он задумчив, вот добр, сердит, оживлен, строг, красив, игрив и, наконец, – отстранен. Верно, она понятия не имеет, на что он способен, и выяснять не хочет.

Ее подозрение столь смешно и нелепо, что в груди булькает пузырек тайного веселья. Если не держать себя в руках, то попросту расхохочешься: в какую несуразную историю она попала! А муж сидит рядом, разглагольствует, притворяется спокойным!

Муж, замысливший ее убить – самолично или чужими руками, – стирает салфеткой каплю супа со щеки, будто это невесть какое дело. Муж, желающий ей смерти, отбрасывает непослушную прядку со лба и заправляет за ухо. Муж-убийца бросает слугам через плечо, что повар недосолил суп. Будто им сейчас до приправ! Муж, который вскоре лишит ее жизни, тянется к ней, хочет согреть ее пальцы. Тут она спохватывается. Вернувшись к реальности, она отдергивает руку, берет ложку и набирает супа.

Скукожившись, пузырек в груди сгорает и перерождается в слепую ярость. Как Альфонсо смеет?!

Она поднимает ложку ко рту, а рука дрожит от напряжения. Нельзя выдать ему своих мыслей, нельзя… Здесь главное не выдать себя. На поверхности супа блестят масляные кружочки. Лукреция вглядывается в них. Если только она увидит лицо мужа, аккуратный пробор и белые зубы, гнев ее перельется через край, и она закричит, ударит его или выбежит из комнаты.

Она не даст ему себя убить, уничтожить. Только как может шестнадцатилетняя девушка, хрупкая для своих лет, и вдобавок без друзей и союзников в этом страшном месте, одержать верх над солдатом, герцогом, взрослым двадцатисемилетним мужчиной? Ее братья ходили на уроки боевого мастерства: часами учились драться на мечах, дротиках и копьях, тренировались душить неприятеля веревками, бить палицами, колоть и резать кинжалами, отражать удары, делать выпады и калечить, блокировать атаку одной рукой, а другой отвечать противнику, уворачиваться, высвобождаться из хватки врага, убивать и выживать. Всему этому их обучали, как в свое время Альфонсо, а они с Изабеллой и Марией томились наверху, вышивая цветы шелковыми нитями.

«Тебе нужен план, – звучит в ушах шепот старой няньки Софии. – Выдашь себя – проиграешь».

План. Стратегия. София все продумывает наперед. Лукреция частенько говорила ей: родись она мужчиной, из нее вышел бы прекрасный condottiero[17].

«Так тому и быть, – отвечает Лукреция невидимой Софии. – Так тому и быть».

Она медленно выдыхает через нос. Выдавливает улыбку, поднимает ложку и прихлебывает суп.

За три года до свадьбы план у Лукреции и вправду был. Она пошла в кабинет отца («И погляди, чем кончилось», – сказала бы она Софии, будь та в комнате. Впрочем, за такое нахальство нянька могла и надрать ей уши). Решительно переступила через заветный порог, сжав руки и подняв подбородок. Она все продумала.

Секретари и писари отца изумленно на нее взглянули и вновь усердно принялись за бумаги. За окном пустым листом пергамента белело небо. С пьяццы несколькими этажами ниже долетали обрывки звуков: чуткий слух Лукреции уловил непристойную песенку, надрывный плач уставшего ребенка и отголоски звонкого девичьего смеха.

– Папа!

Он стоял у кафедры и что-то читал, быстро водя пальцем по бумаге.

– Папа!

Он не обратил внимания. Вителли заглядывал в документ через плечо отца и только выставил ладонь, прося помолчать.

Но ждать было некогда. Брачный договор в любую минуту могли закончить, скрепить печатью и выслать в Феррару. Еще немного, и станет слишком поздно.

– Папенька, – вновь позвала она, подражая Изабелле, и попыталась вспомнить хорошо отрепетированные слова. – Я не хочу выходить за него замуж. Сожалею, если вас это огорчает, но…

Не отрывая пальца от строчки, отец что-то прошептал секретарю и только потом повернулся к ней.

– Милая! – Он вышел из-за стола, странно поглядывая на Лукрецию, будто самому себе не веря: она еще ни разу не появлялась у него кабинете. Правый глаз отца косил больше обычного: он либо устал, либо рассердился. Увы, наверняка узнать нельзя.

– Подойди. – Отец поманил ее пальцем. – Сюда, давай же.

Она послушалась. Интересно, он обнимет ее или обругает? Один глаз неотрывно смотрел на нее, а другой блуждал по комнате, словно отец умел думать о нескольких вещах одновременно.

Он положил руки ей на плечи, закрыв складками мантии.

– Лукре… – Отец наклонился к ее лицу, и они оказались словно в маленьком шатре. – Я понимаю. Замужество для девушки серьезный шаг. Очень страшно, правда? Вижу по тебе, что страшно. Не тревожься! Мама тебя ко всему подготовит. А я? Я нашел тебе лучшую партию. Да разве я мог отдать родную дочь дурному человеку?

Он легонько потрепал ее по щеке, и на мгновение его глаза сошлись в одной точке.

– Ты ведь доверяешь папе, правда?

Лукреция кивнула.

– Конечно, дов…

– Разве я о тебе не заботился?

– Заботился, но…

– Ну вот! Волноваться не о чем. Альфонсо – прекрасный мужчина. Однажды станет герцогом, а как образован! К тому же…

– Он такой старый! – выпалила Лукреция. – А еще…

– Ему и тридцати нет. По-твоему, это старость? Кто же тогда я? – Отец отодвинулся от нее в притворной обиде. – Мне пора в гроб ложиться? – пошутил он, на что помощники и советники услужливо рассмеялись.

Впрочем, Лукрецию не обманул отцовский тон: взгляд его оставался пристальным и серьезным.

– Ни о чем не беспокойся. – Отец повел ее к двери. – Не сомневаюсь, брак будет необыкновенно удачный. Посмотри на нас с мамой. Сама знаешь, мы едва познакомились, как…

Лукреция прервала отца:

– А нельзя женить его на моей кузине? – разом выдала она план, который сочинила тем утром в спальне.

Козимо замер: он только теперь понял, как твердо и упорно противится дочь.

– На кузине? – с недоумением повторил он. С тем же успехом она могла сказать «на моей собаке».

– Скажем, что я болею, или от природы слаба здоровьем. Или… да что угодно! Дианора вполне взрослая и очень красива. Уверена, она сразу понравится Альфонсо и его отцу. Нельзя ли предложить ее в кач…

– Дианора, – чеканил каждый слог отец, – выходит за твоего брата Пьетро.

– Пьетро? – поразилась Лукреция. Такая замечательная девушка и Пьетро – взбалмошный мальчишка? Немыслимо! – А если…

– Все уже решено, – отрезал Козимо. Он отвернулся от нее и взглядом подавал какой-то знак своему человеку – Лукреция не видела, кому именно.

– Тогда, может… – Путь к спасению сужался, заветная дверь на свободу с хлопком запиралась на ключ. Что же придумать, что предложить взамен? Как поступила бы София? Что подсказала бы? Если Дианора и вправду обручена с Пьетро, то…

– Взгляни на сестру. – Отец настойчиво похлопал ее по руке. – Изабелла тоже боялась перед свадьбой, помнишь? А теперь расцвела!

– Наверное, – неохотно ответила Лукреция. На самом деле Изабелла ничуть не боялась, а брак почти не изменил хода ее жизни: ей разрешили жить во Флоренции, а муж вернулся к себе в Рим, и виделись они всего несколько раз в год. Тогда как ее, Лукрецию, отправляли к незнакомому мужчине в Феррару, на чужбину. Однако Козимо, как и большинство взрослых, кроил по своей мерке, а потому спорить было бессмысленно.

– Я ведь нашел ей доброго мужа, она счастлива?

– Да, только…

– И у тебя все будет хорошо. Обещаю. – Герцог улыбнулся и довольно кивнул, словно решил вопрос. – Я долго переписывался с отцом Альфонсо, мы оба уверены, что ваш союз будет прекрасен. Вот пройдет время – вспомнишь этот разговор и…

– Папа… – Голос Лукреции надломился, предательские слезы подступили к глазам. – Я не хочу за него замуж. Прошу, не отдавай меня.

Ее горячность и просьба оттолкнули присутствующих, как волна ядовитых паров. Отец развернулся на каблуках и встал за кафедру, Вителли последовал за ним как тень, а секретари с облегчением засеменили к письменным столам.

– Сил моих больше нет, – пробурчал отец или в сторону Вителли, или дочери, или вообще всем в комнате. Лукреция потом гадала, предназначались ли следующие слова для ее ушей. – Всегда в ней было нечто странное, не подходит она для семейной жизни! Как бы они не пожалели и не вернули ее обратно в первый же месяц.

Альфонсо хочет, чтобы она хорошенько отужинала, но мысль о скорой смерти портит аппетит. Однако муж настаивает на кусочке оленины в красном вине, а затем еще на одном и еще. Лукреция якобы очень похудела после недавней болезни, ей нужно набраться сил, а мясной сок полезен для кровообращения. Она съедает кусочка два, остальное мелко режет и понемногу выбрасывает в салфетку на коленях. Муж отрывает ломоть хлеба, аккуратно убирает корочку, окунает в соус и подносит капающий мякиш к ее рту. Она решает не говорить, что у нее все внутри переворачивается от мокрого куска мяса в волокнах мышц и белого жира, от лужиц чего-то красного – то ли вина, то ли крови. Поэтому съедает размякший хлеб с рук мужа и через силу проглатывает.

Альфонсо рассказывает, как еще мальчиком ездил на охоту с отцом, «лет в восемь или девять», и увидел на поляне кабана. Альфонсо согнул лук, но стрелу выпустить не решился.

– Это была самка, – объясняет он, – а с ней три кабаненка, бледно-коричневых, с полосками на спине. Не слишком похожие на мать. Я знал, что нужно выстрелить, иначе отец разозлится, но не мог. Просто сидел на лошади и смотрел, пока они не исчезли в зарослях.

– Ваш отец разозлился?

Неверный отблеск огня освещает подбородок Альфонсо. Муж то ли улыбается, то ли кривится – сложно понять точно.

– Велел меня выпороть. Я не мог сидеть три дня. Он хотел преподать мне урок: там, где требуется решимость, не место сантиментам.

Лукреция раздумывает над советом почившего свекра: вот как, решимость и сантименты. «Разве они не могут быть связаны? – хочет спросить она. – Разве решимость не бывает продиктована чувствами? Разве сердцу нет места в подобных вопросах?» Отпив глоток вина, она представляет мужа мальчиком на залитой солнцем поляне; он завороженно смотрит, как кабаниха ищет трюфели, а за ней перебирают копытцами три кабаненка. Затем воображает, как Альфонсо порют на глазах у отца.

– Мой отец, – неожиданно для себя начинает Лукреция, – держит в палаццо экзотических животных. У него в подвале зверинец.

– А! Да, я слышал. Вы видели, как они дерутся?

– Нет. Он никогда… Это зрелище он приберегал для гостей. Еще, может, для моих братьев, не знаю. Когда я была маленькой, он разрешил старшим детям посмотреть зверинец и мне заодно. Я радовалась, что меня тоже позвали, сочли достаточно взрослой – моих младших братьев оставили в детской. Понимаете, там была тигрица, и я…

Лукреция умолкает: и так наговорила лишнего. А главное, зачем? Она никогда не рассказывает о тигрице, ни с кем ее не обсуждала и обсуждать не будет.

Альфонсо, наклонившись к свету, с интересом изучает жену. Его внимательный взгляд скользит по ее чертам, ищет ответы. «Что все это значит? – думает Альфонсо. – Она так уверенно говорит… История о тигре, да, но что она пытается мне сказать? Почему замешкалась? Что скрывает?»

Она может поведать ему все. И о пытливом прикосновении к пламенному меху, и о том, как ушибла запястье о решетку, когда ее оттаскивали. Описать смрад зверинца, цепь на медвежьих лапах. Поведать, как через несколько недель после Sala dei Leoni она решилась подойти к отцу во время урока музыки, куда он порой заглядывал, если выпадала свободная минутка, и спросила, можно ли еще раз посмотреть на тигрицу, и жестокий ответ отца пронзил ее сердце, как кинжал.