Полная версия
Портрет Лукреции
Мэгги О’Фаррелл
Портрет Лукреции
Посвящается Мэри-Энн и Виктории
Maggie O’Farrell
THE MARRIAGE PORTRAIT
Copyright © 2022 by Maggie O’Farrell
© Шурупова Е., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Историческая справка
В тысяча пятьсот шестидесятом году пятнадцатилетняя Лукреция, дочь Козимо I Медичи, покинула Флоренцию и переехала к супругу Альфонсо II д’Эсте, герцогу Феррары.
Не прошло и года, как девушка умерла.
Официальной причиной смерти назвали «гнилую горячку», однако слухи утверждали иное: Лукрецию убил собственный муж.
Вот перед вами, на стене, портретМоей последней герцогини. СветНе видывал такого мастерства!Глядит, словно живая, с полотна…Роберт Браунинг. Моя последняя герцогиняЖенщины <…>, скованные хотеньем, причудами, веленьями отцов, матерей, братьев, мужей… почти все время проводят в четырех стенах, томятся от безделья, и в голову им лезут разные мысли…
Джованни Боккаччо. Декамерон[1]Безлюдная глушь
Fortezza[2], неподалеку от Бондено, 1561 год
Лукреция садится за длинный, влажно поблескивающий стол с еловым венком посредине, уставленный блюдами и перевернутыми кубками. Муж сидит не напротив, как обычно, а рядом – если захочется, можно положить голову ему на плечо; он разворачивает салфетку, поправляет нож и пододвигает свечу, и внезапно Лукреция видит мир будто через цветное стеклышко – или, напротив, в истинных красках. Приходит озарение: муж задумал ее убить!
Ей шестнадцать, со дня свадьбы не прошло и года. Почти весь день супруги провели в дороге: выехали из Феррары с восходом солнца, чтобы успеть засветло, и отправились на северо-запад провинции, в охотничье поместье – по крайней мере, так сказал муж.
«Но это вовсе не охотничье поместье!» – удивилась про себя Лукреция, добравшись до места. Над нею грозно возвышалось здание из темного камня. С одной стороны к нему примыкал густой лес, с другой – извилистая река По. «Зачем ты меня сюда привез?» – хотела спросить Лукреция, однако молча последовала за мужем через влажные ветви деревьев по изогнутому аркой мосту и въехала во двор причудливого здания в форме звезды. Оно сразу показалось ей до странного пустым.
Лошадей увели, Лукреция сняла промокшую накидку и шляпку, а муж наблюдал за ней, став спиной к очагу. Теперь супруг жестами подзывает слуг из полумрака коридора и велит накрыть на стол, порезать хлеб, налить вина в кубки. Ей тотчас вспоминается хриплый шепот золовки: «Во всем обвинят тебя».
Лукреция сжимает край тарелки. Несомненно, муж хочет ей смерти: его намерение ощутимо, словно на ручку ее кресла присела темнокрылая хищная птица.
Вот зачем они приехали в эту безлюдную глушь! Муж увез ее в каменную крепость, чтобы убить.
От потрясения Лукреция на миг покидает собственное тело и парит под сводчатым потолком, наблюдает за собой и мужем: они сидят за столом, едят бульон и подсоленный хлеб. Альфонсо наклоняется к ней и что-то рассказывает, положив руку на ее обнаженное запястье, а она кивает и говорит о живописной дороге к охотничьему поместью, будто между ними все по-прежнему, словно это обычный ужин, после которого они отправятся в постель.
Только это неправда. Зависнув под сырым каменным потолком, она вспоминает скучную дорогу: долгие часы по обледенелым полям, хмурое небо, уныло повисшее над голыми деревьями. Муж пустил коня рысью, и Лукреция милю за милей тряслась в седле; спина отзывалась болью, а мокрые чулки до крови натерли ноги. Подбитые беличьим мехом перчатки не спасали от холода, а лошадиная грива вскоре покрылась изморозью. Муж ехал первым, два стражника скакали по сторонам. Когда город остался позади, Лукреции захотелось пришпорить лошадь, ударить пятками по бокам, полететь над землей и камнями… увы, нельзя: место Лукреции за мужем или сбоку, если он позовет, но никогда – перед ним. И они продолжили путь рысью.
Теперь, глядя в лицо своему возможному убийце, она жалеет, что не перешла на галоп. Надо было умчаться от мужа, заливаясь смехом, и пусть бы волосы и полы плаща развевались у нее за спиной, а из-под копыт лошади летела грязь! Надо было ускакать далеко-далеко, к холмам, и навсегда затеряться в ущельях и горных вершинах.
Облокотившись на стол, муж вспоминает, как отец привозил его сюда, в «охотничье поместье» (он упорно называет это место так) и заставлял пускать стрелу за стрелой, пока из пальцев не начинала идти кровь. Лукреция кивает и сочувственно бормочет в нужных местах, но хочет только одного – взглянуть ему в глаза и сказать: «Я знаю, что у тебя на уме».
Он удивится? Растеряется? Наверное, считает ее невинной, простодушной женушкой, еще ребенком? Она видит его насквозь. Он расставил ей хитрую, продуманную ловушку: отрезал от окружения из Феррары, не взял с собой никого из castello[3]. Только он, она, двое стражников у входа и горстка слуг.
Любопытно, что ее ждет? Блеск ножа в темном коридоре? Руки на горле? Якобы случайное падение с лошади? Несомненно, все эти способы ему подходят. Только пусть сочинит версию поубедительнее, чтобы папа Лукреции поверил, иначе убийство не сойдет Альфонсо с рук!
Поставив кубок на стол, она оглядывает мужа, герцога Феррары, и гадает: что же дальше?
Печальные обстоятельства зачатия Лукреции
Палаццо, Флоренция, 1544 год
В будущем Элеонора не раз горько пожалеет о том, как зачала пятого ребенка.
Вообразите ее осенью тысяча пятьсот сорок четвертого в зале картографии флорентийского палаццо. Элеонора подносит карту к глазам (герцогиня немного близорука, но этого не признает). Придворные дамы стоят поодаль, у окон: хотя уже сентябрь, город до сих пор утопает в зное. Колодец во внутреннем дворе не дает прохлады, от его камней идет жар. На низком небе – ни облачка; дуновение ветерка не колышет шелковых занавесок, флаги на крепостной стене уныло никнут. Придворные дамы обмахиваются веерами, отирают лбы платочками и беззвучно вздыхают: сколько им еще здесь стоять? Сколько еще Элеонора будет разглядывать карту? Что такого интересного в куске пергамента?
На бумаге серебряным карандашом обозначены вершины холмов, вьющиеся угрем реки, неровные границы побережья, уходящие на север. Взгляд Элеоноры скользит по перекрестку дорог, соединяющих Сиенну, Ливорно и Пизу.
Элеонора прекрасно знает цену своим редким достоинствам: не только телу, способному произвести на свет множество наследников, но и красивому лицу – изящному лбу цвета слоновой кости, широко расставленным темно-карим глазам, губам, одинаково прелестным и в улыбке, и в недовольной гримасе. Кроме того, природа наградила ее острым, живым умом. В отличие от других женщин, значки на карте она мысленно превращает в плодородные поля, обширные виноградники, богатый урожай, поместья и налоги с арендаторов.
Она откладывает карту, но придворные дамы напрасно шелестят юбками, мечтая поскорее убраться из душной комнаты: Элеонора тут же поднимает вторую и рассматривает участок суши неподалеку от берега. На этой части карты нет никаких отметок, только местами небрежно обозначены водоемы.
Чего Элеонора терпеть не может, так это праздности. Под ее неусыпным руководством ни одна комната, коридор и вестибюль в палаццо не пустует без дела: их отремонтировали, а чистые гипсовые стены изящно украсили. Детям, служанкам и придворным дамам не выпадает ни минутки безделья – они с утра до вечера следуют распорядку герцогини. Сама она тоже отдыхает лишь во сне, а в остальное время занята: ведет корреспонденцию, изучает языки, составляет планы и списки, следит за образованием и воспитанием детей.
Сколько всего можно сделать с болотистыми землями!.. В голову Элеоноры одна за другой приходят идеи: осушить местность. Нет, оросить! Засеять. Построить город. Выкопать систему озер и разводить рыбу. Возвести акведук или…
Раздаются шаги – уверенные, решительные. Она не поворачивается на звук, но улыбается про себя, подняв карту к свету и любуясь холмами и полями.
На ее талию опускается ладонь, еще одна – на плечо. Кожу щекочет колючая борода, к шее прижимаются влажные губы.
– Чем занята, пчелка моя? – шепчет супруг на ушко Элеоноре.
– Думаю над этим участком, – отвечает она, не опуская карты. – У моря, видишь?
– М-м-м, – бормочет он, приобнимает ее за талию и прижимает к углу стола, уткнувшись носом в ее прическу.
– Его бы осушить, и можно как-нибудь использовать: либо возделывать землю, либо начать там строительство, и… – Муж приподнимает ее юбки, и она умолкает. Его рука скользит по колену, бедру, а потом выше, гораздо выше. – Козимо, – шепотом журит Элеонора, но напрасно: придворные дамы уже покидают комнату, шурша юбками, а за ними следуют советники герцога, нетерпеливо толкаясь у выхода.
Наконец, дверь закрывается.
– Там плохой воздух… – продолжает Элеонора, все еще держа карту изящными фарфоровыми пальцами, словно ничего не происходит, словно муж не возится с ее нижними юбками, – …зловонный и нездоровый. Если соберемся…
Козимо поворачивает ее лицом к себе и забирает карту.
– Конечно, дорогая. – Он мягко подталкивает Элеонору обратно к столу. – Как захочешь, так и будет.
– Ну же, Козимо, только взгляни!
– Позже. – Он бросает карту на стол и усаживает на нее жену, приподняв ворох юбок. – Позже.
Она только вздыхает, прикрыв кошачьи глаза: мужа не удалось отвлечь. И все же она берет его за руку.
– Обещаешь? – настаивает Элеонора. – Обещай! Ты позволишь мне распоряжаться этой землей?
Козимо шутливо борется с ней, пытаясь вытащить ладонь, – разумеется, это только игра. Одна его рука шириной с две ее! Он мог бы вмиг сорвать с Элеоноры платье, даже не спрашивая, будь он совершенно другим мужчиной.
– Обещаю, – говорит он, и она отпускает его руку.
«Я никогда не отказывала ему в этом, – думает Элеонора, когда муж приступает к делу, – и не откажу». В браке ей предоставлено куда больше свободы, чем иным женщинам. Неограниченный доступ к ее телу – малая плата за власть и многочисленные послабления.
У Элеоноры уже четверо детей, и она хочет еще – столько, сколько заронит в нее муж. Для благополучия провинции необходима большая герцогская семья. До женитьбы Козимо на Элеоноре династия почти прервалась и канула в Лету, а теперь? Власть Козимо и влияние Флоренции незыблемы. Благодаря Элеоноре в детской уже спали двое мальчиков-наследников, будущих последователей отца, и две девочки, которых выдадут замуж за представителей других знатных семей.
Она цепляется за эту мысль: ей снова хочется зачать и к тому же забыть о некрещеном младенце, которого потеряла в прошлом году. Элеонора никогда не упоминает случившееся, даже духовник не знает о вечном призраке ее кошмаров – жемчужно-сером личике, скрюченных пальчиках. Она мечтает его вернуть, тоска не утихает, и единственное лекарство от этой загадочной меланхолии – поскорее родить другого ребенка. Она снова забеременеет, и все будет хорошо. У нее крепкое, здоровое тело – не зря тосканцы прозвали ее «La Fecundissima»[4]; роды для нее отнюдь не адская пытка, как для других женщин. Заботы о детях она поручила своей няньке Софии, которую привезла из отцовского дома. Элеонора молода, красива, муж верен ей и крепко любит, исполняет все ее прихоти. Она заселит детскую наследниками, будет рожать ребенка за ребенком. Почему нет? Ни один младенец больше не ускользнет от нее раньше срока – она не допустит!
Муж трудится в жарком Sala delle Carte Geografiche[5], советники и придворные дамы тоскливо вздыхают, прикрывают зевки, обмениваются усталыми взглядами, а мысли Элеоноры перескакивают с умершего младенца на болотные топи, заросли камышей, россыпь желтых ирисов, редкие пучки травы, мелькают расплывчатые образы болотных паров и туманов… Приезжают инженеры с механизмами и трубами, избавляют от излишней влаги и сырости… На полях обильный урожай, пасется тучный скот, а довольные подданные заселяют новую землю.
Элеонора опускает руки на плечи Козимо и внимательно разглядывает карты на стене, пока муж приближается к пику наслаждения. Вот Древняя Греция, вот Византия, обширная Римская империя, созвездия, неизведанные моря, острова – настоящие и вымышленные, окутанные грозовыми облаками вершины гор.
Разве могла она предвидеть, что совершает непоправимую ошибку, что следовало закрыть глаза и думать о супружеском долге, о сильном и красивом муже, который по-прежнему желает ее спустя столько лет? Откуда ей было знать, что рожденный после их соития ребенок окажется совсем не похожим на своих милых, послушных братьев и сестер? Увлекшись идеями, она позабыла о силе материнского отпечатка – и священники, и лекари в один голос твердили: характер ребенка определяется мыслями матери в момент зачатия. В будущем она не раз упрекнет себя за эту невнимательность.
Увы, слишком поздно. Мысли Элеоноры блуждают, где им заблагорассудится, словно обладают собственной волей, а взгляд цепляется за карты, ландшафты, дикие просторы.
Козимо, великий герцог Тосканы, завершает акт привычным хриплым стоном и нежно привлекает к себе жену. Элеонора тронута, но и рада наконец спуститься со стола (в конце концов, день очень жаркий!). Она велит придворным дамам проводить ее в покои, распорядиться о мятном tisana[6], сиесте и, наверное, чистой одежде.
И вот девять месяцев спустя на свет рождается девочка. Она громко кричит, извивается в пеленках, сбрасывает тугой свивальник[7] и даже спит, беспокойно вертясь; лишь на несколько минут она берет грудь кормилицы, которую тщательно выбрала София, а глаза ее всегда широко раскрыты, словно высматривают далекие горизонты, и Элеонору одолевает смутный стыд. Неужто в диком нраве ребенка виновата она? Все из-за нее? Она держит свои опасения в тайне, особенно от Козимо. Само существование этой девочки ее пугает: Элеонора всегда считала себя образцовой матерью детей, безупречно здоровых и душой, и телом. А теперь своенравная, сложная девочка ставит под удар роль Элеоноры во Флоренции.
Она все утро проводит в детской, укачивая пронзительно кричащую дочь; старшие дети затыкают уши и убегают в другую комнату. Господи, а если они переймут поведение младшенькой?! Станут вдруг, как та, вечно плакать и упрямиться? Не раздумывая, Элеонора переселяет дочку из детской на нижний этаж палаццо. «Только на время, – успокаивает она себя, – пока девочка не станет поспокойнее». Расспросив слуг, она выбирает дочке в кормилицы кухарку. Широкобедрая, жизнелюбивая женщина с радостью берет Лукрецию под крылышко: ее собственная дочь уже подросла, делает неуверенные шажки по каменным плитам – ей почти два года, пора отнимать от груди. Элеонора каждый день отправляет служанку на кухню – проверить, хорошо ли ребенка кормят. Свой материнский долг она исполняет добросовестно, тревожит только недовольство Софии, старой няни Элеоноры: она противится «изгнанию» Лукреции, но кормилицу вполне одобряет – еще бы, София сама ее выбрала. Однако герцогиня упорно стоит на своем: девочка должна жить отдельно от других членов семьи, в подвальной кухне, окруженная слугами и кухарками, бульканьем котлов и печным жаром. Лукреция лежит в деревянной лохани для стирки, а дочь кормилицы приглядывает за ней, гладит ее кулачки и тотчас зовет мать, стоит малышке плаксиво сморщиться.
Когда Лукреция начинает ходить, на нее чуть не падает котел с кипятком, и тогда девочку возвращают наверх, в детскую. Как грустно без привычной кухонной суеты и пара от кастрюль, а четверо незнакомых детей и вовсе ее пугают; она плачет два дня кряду. Верните кормилицу! Когда резались зубы, она давала деревянные ложки, чтобы чесать десны. Верните ложки! Верните букетики трав на подоконнике! Верните сырную корочку или кусочек теплого хлеба в ласковой руке! Ей не нужна комната с рядами кроватей, не нужны эти одинаковые дети: они постоянно перешептываются, косятся на нее, а потом встают и уходят! Малютке смутно припоминается жуткая картина: грохот, огромный черный котел на полу и поток шипящей жидкости. Не нужны ей заботы нянек – нечего им одевать ее и кормить! Ей нужна кухарка, ее молочная мама. Вот бы сжать пальцами прядку ее шелковистых волос, свернуться на мягких коленях и сладко уснуть. Вот бы увидеть доброе лицо молочной сестры, которая поет песенки и позволяет рисовать веточкой в золе…
София качает головой и бормочет:
– Говорила же, нельзя отсылать ее в подвал!
Девочка соглашается поесть, только если поставить тарелку на пол рядом кроватью.
– Как из леса сбежала, – ворчит София.
Она решительно заходит в покои Элеоноры и обо всем докладывает, уперев кулаки в боки, но ее бывшая подопечная только устало вздыхает и кладет в рот очищенный миндаль. Герцогине вновь предстоит рожать, и круглый живот горой возвышается под одеялом. Элеонора ждет мальчика. На сей раз она не стала полагаться на удачу и велела завесить комнату портретами здоровых юношей за достойными мужскими занятиями – метанием копья и сражениями на турнире. Она соглашалась выполнять супружеские обязанности только здесь, к большому разочарованию Козимо: он любил предаться страсти в коридоре или в мезонине. Но нет, Элеонора не повторит прежней ошибки.
В четыре года Лукреция равнодушна к куклам, не играет с братьями и сестрами и не ест за столом, как положено, – ей куда интереснее быть одной, носиться по крытой галерее, как дикарка, или часами глядеть из окна на город и далекие холмы за его пределами. Когда художник приезжает написать ее портрет, шестилетняя Лукреция вертится и ерзает, покуда Элеонора не выходит из терпения и не отсылает ее в детскую – картины не будет. В восемь или девять у Лукреции появляется новая причуда: она наотрез отказывается носить обувь, даже когда София шлепает ее за непослушание. А в пятнадцать, накануне свадьбы, она поднимает ужасный шум из-за платья, которое Элеонора лично поручила швеям и продумала, от синей шелковой ткани до узора из золотой парчи. Лукреция влетает в покои матери и во весь голос кричит: ни за что она не наденет платья, не наденет – и точка, оно ей велико! Элеонора сидит за scrittoio[8] и занята письмом одной из любимых аббатис, однако твердо и сдержанно отвечает дочери: платье ушивают, ей самой это прекрасно известно. Конечно, Лукрецию это ничуть не успокаивает, она переступает черту. Почему ее заставляют донашивать вещи за покойной сестрой, Марией?! Мало того что Лукреции достался ее жених, так теперь и замуж она пойдет в ее платье!
Элеонора откладывает штифт[9], мысленно поднимается из-за стола и подходит к арке, под которой стоит дочь. Снова вспоминается день ее зачатия. Элеонора смотрела на карты древних стран, грезила причудливыми, бурными морями, драконами и чудовищами, покорилась неистовым ветрам, сбивающим корабли с курса. Роковая ошибка! Сколько лет она преследует Элеонору, и как жестоко наказывает ее судьба!
А на другом конце комнаты стоит Лукреция, ее угловатое лицо блестит от слез и расцветает надеждой. Элеонора знает, о чем думает дочь: «Мама поможет. Она спасет меня – и от платья, и от брака. И все будет хорошо».
Первый тигр в Тоскане
Палаццо, Флоренция, 1552 год
Во Флоренцию прибыл знатный гость из другой страны и преподнес великому герцогу картину с тигром. Козимо восхитился подарком и вскоре пожелал владеть этим необыкновенным, беспощадным хищником. Для увеселения гостей в подвале палаццо построили зверинец, и тигр чудесно вписался бы в коллекцию экзотических животных.
Козимо поручил своему consigliere[10] Вителли найти тигра, поймать и доставить во Флоренцию. Советник знал, что этим кончится, еще когда увидел картину, и только украдкой вздохнул и исправно записал приказ в учетную книгу. Он надеялся, что государя отговорят от этой затеи или он сам о ней забудет, занятый восстанием республиканцев в Сиене[11].
Однако Козимо не оправдал тайной надежды Вителли.
– Как обстоят дела с тигром? – однажды спросил герцог. Он стоял на террасе и готовился к ежедневной тренировке – снимал с охотничьего сокола клобучок и пристегивал к поясу оружие.
Вителли принялся судорожно листать учетную книгу и что-то пробормотал о сложностях на морских путях с Востока. Козимо не поддался на обман. Герцог в упор посмотрел на Вителли левым глазом; его чуть косящий правый глаз глядел немного в сторону от советника.
– Неприятная новость, – покачал головой герцог, вкладывая сначала один, потом второй кинжал в сапоги, как делал всегда, переступая порог палаццо. – Очень неприятная. Ты ведь знаешь, вольеры в подвале уже готовы: пол подмели, решетки закрепили. – Он взял из рук слуги кожаный пояс и затянул на талии. – Нельзя держать клетки пустыми, нужно что-нибудь в них хранить. Или кого-нибудь.
Козимо поднял свой любимый меч – легкий и изящный, с узорчатым клинком, и рассек им воздух, на мгновение задержав на Вителли взгляд, полный жестокой насмешки.
Великий герцог вложил меч в ножны и спустился с террасы. За его спиной перешептывались секретари, наверняка их позабавила эта сценка – Вителли мог поклясться, что слышал сдавленный смешок.
– Возвращайтесь к работе! – прикрикнул советник, громко хлопнув в ладони. – Все за дело!
Секретари неспешно разбрелись, а Вителли упал на стул за рабочим столом, мрачно призадумался и притянул к себе перо и чернила.
Об интересе Козимо к тигру сообщили эмиссару, наместнику, морскому капитану, торговцу шелком, советнику султана, вице-королю, торговцу специями, заместителю секретаря во дворце махараджи, двоюродному брату махараджи, самому махарадже, его жене, сыну, а потом опять заместителю секретаря, а дальше солдатам и жителям бенгальских окраин.
Тигра изловили, привязали к жерди и увезли на корабле из жаркого края обильных дождей и густой зелени. Долгие недели и месяцы зверь провел под палубой в сырой, покрытой солью темнице и наконец прибыл в портовый город Ливорно. На суше тигра посадили в деревянную клетку и привязали ее к телеге, запряженной шестью перепуганными мулами.
Когда слуги с тигром уже подъезжали к Флоренции, Вителли письмом велел им подождать до темноты за воротами города. Советник распорядился ни в коем случае не везти зверя по улице средь бела дня – следовало припрятать телегу в каком-нибудь лесистом месте и ждать ночи.
Вителли рассудил так: флорентийцы ни разу не видели тигров, а потому шума не избежать. Зеваки столпятся поглазеть на диковинку, поднимется крик, дамы лишатся чувств, а юноши примутся на спор подстрекать зверя, тыкать в него копьями и палками. А если животное придет в ярость и разорвет путы? Вдруг, обезумев, оно ринется на улицу и сожрет детей и горожан? Лучше повременить до полуночи, тогда никто ничего не услышит и не узнает.
Конечно, кроме маленькой Лукреции, лежащей в тесной кровати с сестрами под самой крышей палаццо. Кроме Лукреции с печальным, серьезным взглядом и тонкими блеклыми волосами, столь непохожими на медно-каштановые роскошные локоны, унаследованные братьями и сестрами от матери-испанки. Кроме Лукреции, худенькой и маленькой для своих лет, каждую ночь спящей на самом краю матраса (старшенькая, Мария, любила раскинуться посреди кровати и вечно толкалась острыми локтями). Кроме Лукреции, засыпающей позже всех.
Она одна слышала рык тигрицы, когда повозка въехала в ворота палаццо – то был низкий, гулкий звук, словно ветер завыл в трубе. Ночь пронзил жалобный вопль – один, другой – и перешел в хриплый рокот.
Лукреция вскочила, будто ее кольнули иглой. Что за странный рев проник в ее сон и разбудил? Она осмотрелась.
Природа наградила Лукрецию тонким слухом: она слышала разговоры этажом ниже или на другом конце длинной бальной залы. Благодаря причудливой акустике палаццо полнилось звуками и вибрацией, шепоты и шаги разносились по балкам, эхом отдавались за мраморными рельефами и спинами статуй, проникали сквозь клокот воды в фонтане. Уже в семь лет Лукреция догадалась: если прислониться ухом к обшитой деревом стене или дверной раме, можно узнать много любопытного, например, как рукополагают нового кардинала, ждут приезда брата или сестры, обсуждают вражескую армию вдали за рекой, или внезапную смерть недруга на улице Вероны, или скорый приезд тигрицы. Пусть эти разговоры совсем не касались Лукреции, они змеей проскользнули в ее мысли и пустили там корни.
И снова вопль! Нет, не рык, как ожидала Лукреция, – в голосе тигрицы звучала тоска, отчаянная, хриплая нотка. То был плач существа, взятого в плен людьми, совершенно безразличными к его желаниям.
Лукреция выпуталась из одеяла и складок длинной Марииной ночнушки и спустилась на пол. Неуклюжесть движений, за которую ее частенько наказывала учительница танцев, без следа исчезала в детской: Лукреция всегда бесшумно скользила по полу, а ноги сами избегали треснувших или шатких каменных плит. На цыпочках прокралась она мимо постели, где спутанным клубком лежали братья, мимо низенькой кровати на колесиках, где balia[12] крепко прижимала к себе спящего малыша Пьетро. У двери сопели еще две няньки, но Лукреция перешагнула через них и отворила два засова.
